«Был момент, когда я поняла: либо я покончу с собой, либо начну менять жизнь» Интервью певицы Гречки — о каминг-ауте, жизни в Грузии и о том, как она боролась с алкозависимостью

Певица Гречка — одна из главных российских поп-фигур, совершивших каминг-аут. После начала полномасштабного вторжения она переехала в Грузию, где живет и сегодня. Журналист Карен Шаинян поговорил с Гречкой о каминг-ауте, борьбе с алкозависимостью и тем, как она справлялась с внезапно обрушившейся популярностью. «Медуза» публикует текстовую версию этой беседы с небольшими сокращениями. Посмотреть ее в ютьюбе можно на канале Карена Шаиняна в проекте Just Got Lucky.

— У нас есть выбор. Я могу предложить сделать интервью с тобой как с рок-звездой, а могу как с человеком. Как ты хочешь?

— Конечно, хочу как с человеком. Да и одно без другого не существует. Так-то я не рок-звезда, я человек-панк.

— Где и как ты живешь сейчас?

— Я живу в Тбилиси и пока не готова переезжать. У меня были проблемы с алкоголем и сейчас я на пути выздоровления. Переезд может все испортить.

Я пишу музыку, и мой основной доход — это стриминги. На эти деньги я могу снимать квартиру, покупать технику и разные другие вещи. Мне нравится осознавать, что я занимаюсь любимым с детства делом и при этом оно приносит мне доход.

— Ты начала выкладывать свои первые песни во «ВКонтакте» в 16. Уже через год [в 2018-м к тебе] пришла слава: «Вечерний Ургант», «Афиша» назвала твой взлет самым стремительным в музыкальной индустрии. Потом — «Медуза», большие публикации, критики, которые тобой восторгались. Это может быть тяжеловато для 17-летнего человека?

— Было ощущение, что на меня напали. Люди были абсолютно нетактичными, как будто безумными. Как-то меня пригласили на интервью, и взрослая журналистка спросила, девственница ли я. А я знаю, что это интервью увидит моя мама, знакомые. Стою и думаю: скажу «да, девственница» — это будет странно. Если скажу «нет» — то я, наверное, шлюха. Таких вопросов вообще не должно быть, потому что правильного ответа не существует.

— Что ты чувствовала в это время?

— Мне было страшно, потому что я была одна и у меня не было никакой поддержки.

— Почему ты была одна?

— Я родом из Кингисеппа, маленького городка в Ленинградской области, где живет только моя мама. Но тогда у нас были не очень хорошие отношения — я практически сбежала оттуда, и мне было некуда вернуться. Было очень хардово попасть в эту волну общественного непонимания.

— Но кроме непонимания был же еще восторг: фанаты, фанатки, тебя узнавали на улицах.

— Это было прикольно, но из-за этого я еще больше закрылась. Я сидела дома, не могла никуда выйти. Я стеснялась, когда меня узнавали. В реальной жизни я не особо хочу говорить, кто я. Мне это не нравится. Я боюсь реакции людей.

Где-то в глубине души я, конечно, восторгалась, это поднимает самооценку, но потом она падала с грохотом. Когда я выступала, я всегда была благодарна за каждого слушателя, за то, что у меня есть. Но до конца не понимала, почему так происходит. И до сих пор не понимаю.

— В 2018 году был еще известный момент, когда Земфира написала про тебя что-то презрительное, и, говорят, это спровоцировало у тебя депрессию. Как было на самом деле?

— Я была подростком, и меня обосрали — вот и все. Меня как будто раскрыли. Сказали «правду», и теперь все увидят, что я некрасивая. Там же был обсер про мою внешность. И музыку. Тексты, исполнение — она прошлась по всему.

— И ты подумала, что она сказала правду?

— Да, потому что я сама про себя так считала. Я глубоко ненавидела себя тогда.

— Почему?

— Да откуда я знаю. Я живу в маленьком городе, я закрытая лесбиянка. На самом деле почему — это риторический вопрос. Это переживают очень многие подростки, особенно в СНГ. И не только подростки. Когда ты выделяешься, в какой-то момент можно подумать, что проблема в тебе, а не в обществе.

«Это выступление можно найти на порносайтах»

— В июле 2022 года издание «Фонтанка» опубликовало список музыкальных исполнителей, чьи выступления в России считаются нежелательными. И ты тоже была в этом списке.

— Я была в этом списке еще до войны.

— Откуда этот список?

— Слушай, я не могу тебе ничего конкретного сказать. Это такой фантомный список — он всегда существовал в каком-то виде.

Например, в 2021 году на мой концерт пришла полиция. Или нам просто не давали провести мероприятие — и причин не объясняли. Позже мой менеджмент начал разбираться. Информация об этом распространяется очень странно, через слухи, непонятно откуда. По этой информации, вроде бы с 2019 года я находилась в этом списке. И правда, меня не звали на некоторые фестивали и мероприятия. Меня не держали об этом в курсе.

— Как думаешь, за что ты в него попала?

— Я думала об этом. Я всегда была против «Единой России» и ярко выражала свою позицию. На фестиваль «Нашествие» в 2018 году приехали танки. И перед выходом я сочинила песню о том, что я живу в России, но мне не страшно. [Еще там было про то], что деньги идут на войну, а не на образование. И я исполнила ее на сцене.

До сих пор на порносайтах можно найти видео с того выступления. Ведь как известно, информация, которую удаляют отовсюду, лучше всего сохраняется на порносайтах. Это правда — и это реально угар.

— Твои песни лежат на порносайтах?

— Ну да, какие-то видосы, которые уже отовсюду удалили, кроме этих сайтов. Может, даже какие-то интервью.

— Это очень по-панковски, конечно.

— Потом еще один случай. В 2019 году в Кингисеппе, моем родном городе, хотели построить мусороперерабатывающий завод. По сути, мусор бы просто сжигался, а дым летел бы на город. И я просто написала в социальных сетях все, что об этом знала: к чему это ведет; все, что думаю о мэре города [главе администрации Кингисеппского района Юрии Запалатском], губернаторе области [Александре Дрозденко]. И после этого мне губернатор писал в личные сообщения: «Анастасия, вы все неправильно поняли».

Это достаточно было громко. Питерские и областные СМИ подхватили эту информацию, сначала стройку приостановили, но в итоге завод все равно построили.

— В какой момент ты поняла, что пора уезжать из России? Как это было?

— В первые три дня, когда началась война, я офигевала, а потом просто поняла, что не смогу молчать, не смогу ничего не делать. К знакомым артистам, которые опубликовали [в соцсетях] украинский флаг, уже начались вопросы. Когда я на какое-то время переезжала в Москву, я ходила на митинги и видела, как из раза в раз силовиков все больше, а людей все меньше. Я почувствовала, что надо уезжать. Все поехали в Грузию — и я тоже.

— В начале войны многие поехали в Грузию, а через год-два постепенно начали разъезжаться по другим странам. Ты остаешься. Почему?

— Вначале, когда все стали разбегаться в разные страны, я думала, что я отстой, раз я этого не делаю. Но мне не хотелось [уезжать]. У меня есть возможность получить визу таланта [в других странах], но, блин, я хочу быть ближе, чтобы моя мама могла приехать, мои друзья.

Мне сильно нравится Грузия. Мне нравится, что видно, как люди борются за свою свободу. Молодежь знает английский и разные другие языки. Для меня было шоком, когда я сюда пригнала, что люди здесь такие европейские. А еще в Грузии очень красивая природа.

— Сейчас ты чувствуешь себя как дома?

— Да, я чувствую себя здесь тепло. Тбилиси — очень магический город. Каждый раз как будто заново влюбляюсь в него. Я не знаю, как это происходит, и даже не могу объяснить.

— До этого ты говорила, что сбежала из родного города от мамы. Почему?

— Во-первых, это маленький город, там нечего делать. Это классический путь для всех из Кингисеппа — переехать в Питер.

Второй причиной была моя ориентация. Я с самого начала понимала, что я лесбиянка. С детства мне было ясно, что будет нужно уехать. И все это время, что я жила там, приходилось скрываться, маскироваться, быть другой. Это было очень больно: я понимала, что многие меня не поймут, и с этим было трудно жить.

«Я представляла себя парнем, который встречается с Гермионой Грейнджер»

— Ты помнишь момент, когда впервые почувствовала интерес к девочке?

— Это было в детском садике. Мне нравилась девчонка, я не понимала, что это такое, но всегда хотела быть с ней рядом: я была ее рабом в играх, ревновала ее к мальчикам, была готова со всеми ругаться из-за нее.

Я помню, как осознала, кто есть кто: девочка — это девочка, мальчик — это мальчик. И что я как девочка должна тусоваться с другими девочками, а еще мне должны нравиться мальчики. Я подхожу к маме и говорю: «Что нас отличает от мальчиков? Почему я не могу стать мальчиком?»

И она говорит: «Ну, вас отличают, понимаешь, писи». И тогда был отчим, и он заходит, и я такая: «А ты можешь отдать мне свою писю?» То есть я думала, что можно с ним как-то поменяться. Мне было где-то 4–5 лет. Помню, что я очень расстроилась из-за этой темы.

И я была очень гомофобна, в плане внутренней гомофобии. В том возрасте я не могла принять себя и не могла принять, что как девушка могу любить девушек. В своей голове я представляла себя парнем, который встречается с Гермионой Грейнджер. Иначе я просто не могла себе позволить прожить этот момент.

— Когда ты стала чувствовать стыд за то, что тебе нравятся девушки?

— С самого детства, когда в детском садике поняла, что не могу просто брать и дарить девочке, которая мне нравится, все, что я нарисовала. Не могу просить ее уединиться где-то, чтобы поболтать. Я поняла, что у меня есть ограничение, что это — ненормально.

Еще в детском садике мне спрашивали, почему я не ношу платья и юбки, почему я всегда в шортах. Мама всегда меня защищала, говорила: «Вот посмотрите на меня. Я хожу в штанах. Конечно, мой ребенок это видит, и она тоже будет ходить в чем ей удобно». Моя мама вообще сильная чувиха.

— Ты делала перед ней каминг-аут? Она тебя приняла?

— Да. Никогда не было с этим вопросов. У моей мамы было тяжелое детство и юношество — ее родители не очень хорошие люди. Мама одна блуждала по России, у нее были друзья геи и лесбиянки. И поскольку друзья всегда были для нее поддержкой, для нее это было нормально.

«Я рокерша — значит, надо бухать»

— Ты говорила о проблемах с алкоголем. Когда ты начала пить?

— В детстве. Как будто бы, как только я впервые попробовала алкоголь, у меня сразу начался детский алкоголизм. Запои длились месяцами, я просто не могла перестать пить. Мне надо было дойти до дна, что очень свойственно зависимым. Только когда ты достигаешь собственного дна, ты можешь обратиться за помощью.

— В какой момент ты начала это понимать?

— Я была в очередном запое. Мне было плохо. Я бесконечно обкуривалась травой, а трава мне нужна была, чтобы взять хоть какой-то перерыв от алкоголя. Я утопала в ненависти к себе.

На самом деле вся эта ненависть — это эгоизм. Огромный эгоизм, когда я считаю, что одна такая, меня никто не понимает, поэтому я буду разлагаться.

— А как давно пришло это осознание?

— Я тебе даже точно скажу, потому что у меня есть счетчик — один год, два месяца и четыре дня без алкоголя.

— Был какой-то переломный момент?

— Я просто больше не могла жить. Понимаешь, у этого пути всего три конца: тюрьма, больница или смерть. Это дорога без выбора. Ты либо напиваешься и оказываешься в опасной ситуации, либо напиваешься и умираешь — не от алкоголя напрямую, а просто, например, падаешь и разбиваешь голову. Или тело не выдерживает, отказывает что-то. Алкоголь — это яд, и другого пути у него нет.

И вот когда ты достигаешь самого дна — ты это понимаешь. Ты его буквально трогаешь. И для каждого это дно свое. Для меня это был момент, когда я поняла: либо я покончу с собой, либо начну менять жизнь. Потому что тогда я не видела выхода вообще. Перед глазами была сплошная пелена, я не верила, что есть другой способ существовать. Что можно видеть мир не таким жестоким и опасным. Но потом я поняла: то, как мы чувствуем, таким и становится мир вокруг.

— Тяжело было бросить?

— Очень легко. Я сразу приняла радикальные меры: перестала куда-либо ходить и оборвала реальное общение со всеми соупотребителями. Я всех предупредила, что могу долго не выходить на контакт, мне важно заниматься собой.

Я изучала себя на ежедневной основе — что со мной происходит, почему я это делаю. Это была реальная изоляция. Я даже не занималась музыкой в тот момент, потому что музыка — это работа, а работа — это стресс. Я была не готова с этим сталкиваться и просто остановилась.

— Что значит «я изучала себя на ежедневной основе»?

— Я задавала [себе] кучу вопросов, читала много — разную литературу про то, как люди остаются трезвыми, что им помогает. Слушала спикеров из разных точек планеты. И осознание, что я не одна, что я не особенная, дало огромное облегчение.

Есть выход. Общаться с другими людьми, звонить, проходить через свои страхи, понимать, что моя слабость — это моя сила. Не воспринимать как эгоизм тот факт, что я кому-то звоню и рассказываю о том, что мне плохо. Не думать, что человек меня теперь как-то по-другому видит. Просто учиться просить помощи. Я до сих пор учусь. Это путь длиной в жизнь, потому что зависимый человек зависим во всем.

— И в отношениях тоже?

— Конечно, если я зависима, то любой человек, который со мной встречается — любая девушка или даже друзья, — сразу становятся созависимыми.

Были девушки, которые думали, что я их предаю или недостаточно люблю, если не прекращаю пить или курить. Это вызывало кучу конфликтов. Меня осуждали, а я не могла остановиться. Я не понимала, что со мной происходит. Да и откуда мне было знать — в 17–18 лет я попала в какой-то облачный мир, совершенно других людей, не моих ровесников. Я оказалась в рок-тусовке, где все бухают. Понимаешь, я рокерша — значит, надо бухать. Это считалось круто, любая туса — всегда алкоголь.

— И наркотики.

— Слава богу, не наркотики. Единственное, что я пробовала в жизни, — это трава. Да, это наркотик, но остальные я не трогала.

— На твоей странице в Википедии в главе «Личная жизнь» ровно одна строка: «В 2021 году в интервью упомянула, что состояла в отношениях с девушкой». Больше про твою личную жизнь ничего не упоминается. Расскажи про свои первые большие отношения.

— Это был 2018 год. Мы сразу нашли общий язык — просто почувствовали друг друга. Тогда я не акцентировала внимания на своей ориентации, потому что тщательно ее скрывала. Мне было страшно кому-то об этом говорить. Максимум могла сказать, что я «би», — ведь для девушек это вроде как безопаснее, не так серьезно звучит.

Сначала мы просто дружили. А потом как-то постепенно все стало меняться. Она вообще не думала, что ей могут нравиться девушки. Это происходило шаг за шагом — почти как в подростковом сериале: вы лежите рядом, она говорит «понюхай мои волосы». Какие-то мелочи, жесты, взгляды, от которых вы все ближе, но все равно боитесь приблизиться по-настоящему.

В итоге именно у нее хватило смелости первой что-то сказать. Нам тогда было по восемнадцать, и мы росли вместе — узнавали себя через друг друга. Она была рядом на всех этапах моего восстановления. Но все равно это было тяжело: я была глубоко гомофобна и, по сути, заразила ее этим. Мы встречались только дома, никто из друзей ничего не знал. Для всех мы оставались «просто подругами». Это было очень больно. А когда мы расстались, я чувствовала себя ненужной частью ее жизни.

— Вы долго были вместе?

— Два года. Первые отношения — это когда вылезают все проблемы сразу и вы кидаете друг в друга ножами и кинжалами. Но это дорогой для меня человек, даже несмотря на то, что мы не поддерживаем контакт.

Для меня это очень болезненная история, когда вы не можете целоваться где хотите. Хотя к девушкам в этом плане относятся спокойнее, но, как я уже говорила, у меня была ужасная внутренняя гомофобия. А еще публичность.

Мне было очень страшно. Я даже не давала взять меня за руку. Возможно, если бы мы были открытыми, мы бы даже раньше расстались, а может — это бы, наоборот, нас не так ранило. Я не была приятным человеком, и она не была приятным человеком. Мы были детьми, которые попали в такие обстоятельства. Не было примеров, как встречаться двум девушкам. Гетеропарам все сразу понятно: как они развиваются, что происходит, знакомство с семьей, другие взаимодействия.

— Как ты себя чувствовала после расставания?

— На самом деле это был и счастливый момент, и грустный, потому что я рассказала всем знакомым [о своей сексуальной идентичности]. Мне это было так больно, что все закончилось, и поэтому было важно рассказать. Знакомые сказали: «Да ладно, все хорошо, мы подозревали». Не было ни одного человека, кто меня не принял. Маме тоже рассказала об отношениях уже после расставания. Мама поддержала, шутила: «Ты знаешь, она никогда мне не нравилась».

А еще я сразу после расставания пошла к психологу. Нашла именно ЛГБТ-психологиню, которая мне очень помогла справиться с внутренней гомофобией. Она мне рассказывала о том, что такое квир. Я вообще ничего не знала. Я считала себя ненормальной. Полностью я смогла открыться только в 2022 году.

— Расскажи, как это было?

— В то время я уже встречалась с другой девушкой около трех месяцев. Это уже было в Тбилиси. И вот сидим мы в кафе на террасе, приятно проводим вечер, и она меня спрашивает: «Настя, а какая у тебя ориентация?» Я такая, знаешь, сижу, а я даже той, бывшей девчонке не признавалась, стыдно было. Я отворачиваюсь и думаю: «Ну, пора». Говорю: «Слушай, ну я лесбиянка». Даже страшно было это слово сказать. И она отвечает: «Знаешь, а я тоже». И мы такие: «Ааа!» Это был милый момент, когда ты сам себя принимаешь — все меняется. Ты понимаешь, что бояться больше нечего.

С этой девушкой мы тоже расстались, но там уже причины не были связаны с ЛГБТ-идентичностью, просто были обычные универсальные человеческие проблемы.

— Каждое расставание — это опыт, который чему-то учит. Самое большое и болезненное расставание моей жизни научило меня, что нельзя полностью сливаться с человеком. Нельзя быть с человеком одним целым, потому что в «целом» нет тебя. Какой главный урок твоих расставаний?

— Первые отношения были про полное слияние — мы вместе навсегда. Вторые, наоборот, — мы обязательно когда-нибудь расстанемся. Я готовилась к моменту расставания с первого дня отношений. Но когда отношения закончились, я поняла, что, даже уходя в отрицание, это [созависимость] все равно случилось. И здесь я поняла, что, наверное, проблема была во мне.

После этого у меня впервые начались интрижки с разными девчонками. Я хотела раскрыть свою привлекательность. Причем все это происходило в Казахстане, я туда улетела после расставания и жила там шесть месяцев.

Раньше там в центре города был ЛГБТ-клуб, где каждые выходные собирались 300–400 человек. Помню, как стояла там и у меня пошли слезы, мурашки. Я стою среди таких же людей — и мы нормальные. Одна девочка пригласила туда свою маму, и люди подходили к ней и благодарили, что она принимает идентичность своего ребенка — они мечтают, чтобы их мамы тоже смогли это сделать. Было ощущение, будто подходят ребята из детского дома и получают такую теплую помощь. Это было невероятное чувство, я тоже заплакала. Я благодарна всем, кто был со мной в тот период. Возможно, кто-то видел меня с плохой стороны, я могла набухаться и что-то наговорить, но все равно это часть истории.

Постепенно, шаг за шагом, я начала осознавать свою привлекательность, почувствовала себя более нормальной. Я поняла, что девушки хотят со мной контактировать, что мне даже тиндер не нужен. Я начала интуитивно понимать, кто мне подходит, и проявлять инициативу в жизни. Я специально училась этому, чтобы принять себя, и это получалось. Например, в кафе. Я видела, что есть маленькие знаки, одежда, какие-то детали. У меня очень клевый гей-радар, и это тоже помогает.

— А какие девушки тебе нравятся?

— Во-первых, она должна сама зарабатывать на свою жизнь, быть независимой, пытаться выживать без чужих денег, стремиться к самостоятельности. Потом очень важное качество — доброта. Когда ты принимаешь и позволяешь другому быть правым или неправым и понимаешь, что важнее мир, чем война. И, наверное, еще одно качество — умение быть собой. Не бояться быть собой, несмотря ни на что, не надевать маску.

— А ты такая?

— Да, я такая. Для меня это важно. У меня были разные отношения с девушками, и если мы не из одной «песочницы», если у нас нет цели быть независимыми, добрыми, сильными и собой, то нам, в общем, нечего делать вместе. Мы слишком разные.

— Я видел у тебя пост, где ты пишешь «близкие люди близко» — у тебя на фото гитара в руках, и от этого поста было ощущение, что ты счастлива.

— Сегодня, сейчас — да. Даже несмотря на трудности, с которыми я сталкиваюсь, у меня могут быть проблемы, которые для меня важны, я достаточно счастлива, потому что сегодня я вижу выход. Сегодня я понимаю, что могу больше, и мое будущее не темное.

— Выход из зависимости?

— Из своей больной головы, в которой я до сих пор себя ненавижу. Это не уходит за пару лет. Это целая работа — учиться жить по-другому, развивать в себе новые привычки. Свобода — это прежде всего ответственность за себя и за свою жизнь. И если честно, я только сейчас начинаю этому учиться. У меня наконец появилась возможность быть свободной.

Раньше все мое внимание зацикливалось на внешнем: я должна написать хит, соответствовать ожиданиям, а не говорить о том, что действительно чувствую — например, по отношению к девушкам. Мне казалось, что я уже честная, открытая, — как подросток, который верит, что живет искренне. Но потом, с популярностью, я начала закрываться. Появилось ощущение, что я должна быть «определенной»: как-то выглядеть, что-то из себя представлять. И это ощущение до сих пор со мной.

Теперь я понимаю, что могу просто быть собой. Если я не буду бояться показывать, какая я есть, — я, во-первых, стану счастливее, а во-вторых, найду людей, которые поймут меня. К этому я сейчас и иду.

Когда ты спросил, хочу ли я говорить как человек или как рок-звезда, — для меня важно быть человеком. Потому что я только учусь быть тем, кем хочу быть сама, а не тем, кого диктует общество.

— Ты рокерша, а рок — это протест, ты говорила, в нем есть надрыв, рок — это музыка с вызовом и болью. Сейчас ты движешься к принятию себя, к любви, к гармонии. Но там, где покой, уже ведь нет рок-н-ролла.

— Мне кажется, быть геем или лесбиянкой и говорить об этом на всю русскую аудиторию — это само по себе панк. Прикол не в том, что я спокойна, прикол в том, что мне не должно быть больно. Мне не должно быть больно от большинства, которое думает иначе. Но это вообще не значит, что я перестала быть собой. Я до сих пор рокерша, я панк, потому что иду в ту сторону, в которую не каждый пойдет.

— Если бы у тебя была возможность вернуться в прошлое, встретиться с собой 12-летней и что-то ей сказать, чтобы ты сказала?

— Я не хотела бы встречаться с той девочкой. Ничего ей не надо говорить, не трогать ее вообще. Она должна пройти через это сама. Если бы моя 12-летняя увидела меня сейчас, она бы вообще сказала: «Блин, я ей не верю». Я тогда была такая — своя на уме, и до сих пор такой остаюсь. Ничего менять не нужно. Все эти страдания пошли мне на пользу, они сделали меня такой, какая я есть сегодня, — уникальной.

Но при этом мне всегда хотелось помогать подросткам вроде меня, потому что понимаю, что взрослые поколения вряд ли что-то изменят, а дети могут расти в разных условиях, творческих например. Мне хотелось бы помогать именно творческим детям. Видишь, я не хочу возвращаться к себе 12-летней, но я хочу кому-то из 12-летних помочь. Для меня это логично: я прошла свой путь, чтобы сделать чью-то жизнь проще.