«Достоевский — расист, антисемит, ксенофоб и панславист» Владимир Раевский поговорил с режиссером Кшиштофом Варликовским — он поставил в Зальцбурге оперу «Идиот» Моисея Вайнберга

Одна из главных премьер на Зальцбургском фестивале — опера «Идиот» Моисея (Мечислава) Вайнберга по роману Федора Достоевского. Вайнберг бежал в СССР из Варшавы в 1939 году, его семья погибла в концлагере. Композитор много писал для кино (например, саундтреки к фильму «Летят журавли» и мультфильмам о Винни-Пухе), но его серьезная симфоническая музыка исполнялась редко. Сегодня интерес к музыке Вайнберга возрождается: оперу «Пассажирка» — о женщине, много лет спустя узнающей в попутчице свою надзирательницу из Освенцима, — за последние 25 лет поставили в Екатеринбурге, Москве, Мюнхене, австрийском Брегенце и других городах. Над «Идиотом» в Зальцбурге работал Кшиштоф Варликовский, один из самых востребованных и необычных театральных (и в частности оперных) режиссеров мира. Журналист и телеведущий Владимир Раевский поговорил с Варликовским специально для «Медузы».

В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.

— Теперь на все разговоры про отмену русской культуры есть вот такой пример: столетний фестиваль, самый влиятельный в западном мире, вероятно, — и на нем две оперы по Достоевскому, обе написанные композиторами из России, и еще спетые русскими, украинскими и белорусскими певцами на русском языке.

— Это все задумка [интенданта фестиваля] Маркуса [Хинтерхойзера]. В начале войны никто в Западной Европе толком не понимал, как себя вести. Но спустя почти три года Маркус понял, что может сделать заявление. И в этом заявлении не только Прокофьев с Вайнбергом — там и Рахманинов, и другие, и это все часть европейской культуры, ничего не поделаешь.

— Кажется, что Достоевский — лучший кандидат на отражение всей нынешней ситуации.

— Да, самый лучший. И самый спорный. Достоевский был соткан из противоречий, а Вайнберг будто попытался его приглушить. Я думаю, что Мышкин — не настолько центральный герой у Достоевского, каким он стал в опере Вайнберга. Он его поставил в самое-самое сердце своего произведения. Почему? Думаю, это было некое личное свидетельствование: в конце жизни Вайнберг оглядывал ее целиком, и, знаете, внезапно вся история между Настасьей Филипповной и Рогожиным, вся любовная история оказались как будто на заднем плане. Как будто бы ему потребовался какой-то свет в конце жизни. Поэтому он и задумал произведение о человеке, который хочет спасти мир. И, конечно, это связано с тем, что он сам принял христианство незадолго до смерти.

— Вы знаете, что сын автора либретто Александра Медведева был на премьере? Он опубликовал пост в фейсбуке об этой работе отца.

— Нет-нет, этого не знал, но знаю, что дочка Вайнберга собирается приехать из Канады на последний показ. Богдан [Волков; украинский оперный певец, исполнитель партии Мышкина] все это устроил, потому что он тоже занимается Вайнбергом. Это не первый раз, когда он поет эту партию, он уже пел ее в Большом. И он глубоко погружен в Вайнберга, в той же степени, что Мирга [Гражините-Тила, дирижер спектакля]. Они оба ищут нужную им связь с прошлым.

— Так вот, Сергей, сын Александра Медведева, пишет, что прекрасно помнит, как его папа писал либретто. Но по его мнению, тысяча страниц романа, в котором ничего особенно не происходит, в папином либретто превратилась в нечто вроде мыльной оперы. Вам не кажется, что опера получилась куда более схематичная, чем роман?

— Нет, совсем нет. Я думаю, что это довольно удачное либретто, учитывая, что в это время в России нельзя было говорить о религии. Вообще, сделать адаптацию романа для четырехчасовой оперы уже успех. Но еще и не превратить все это в криминал — ну, всю эту историю с Рогожиным, Настасьей и Мышкиным. А ее главный герой вообще оказывается не вполне человеком. В той же мере, что Ариэль в «Буре» Шекспира.

Конечно, с тем, как это исполняет Богдан, все становится еще особенней, потому что он идеальный исполнитель для этой роли. И частично этот успех объясняется его происхождением, этим натяжением Восток/Запад.

И вот этот человек, Мышкин, который хочет спасти мир. Он так задевает нас, потому что он невинный ребенок и нам немного стыдно наблюдать за его прямотой, над тем, как он пытается нести добро. Я не религиозен в христианском смысле, но для меня он и есть что-то вроде религии человечности.

— Ну, князь оказывается в худшем из мест, чтобы заниматься своим идеализмом.

— Достоевский приводит его в этот мир, чтобы уничтожить. Но Вайнберг-то выносит его из мира Достоевского. Гений Достоевского состоял в том, чтобы создать такого героя, как Идиот, а Вайнберг создал еще и удивительного мужского персонажа, потому что таких мужчин на сцене обычно не бывает: он больше гендера, он между мужчиной и женщиной. В этом смысле, он предвидение очень современного героя.

— И что за компания, в которую он попадает?

— Это довольно чудовищное общество. В той же мере, что и то, в котором мы живем. И по этой причине герой Идиота приобретает еще больше силы. Идиот Вайнберга сильнее всех несчастий этого мира: есть великая разница между Мышкиным, который возвращается в Швейцарию лечиться, и между этим Мышкиным, который в конце оперы не уничтожен: он не жертва, он полубог.

— Вы в программке упоминаете Жоржа Бану, румынского критика, который, как вы говорите, «лучше, чем кто-либо в Париже понимал, что такое иметь корни в этой части Европы». Вам помогает лучше понять Вайнберга и Достоевского тот факт, что у вас корни «в этой части Европы»?

— Весь музыкальный ансамбль такой — русские, украинцы, белорусы, поляки, литовцы. [Белорусский баритон Владислав] Сулимский поет Рогожина. И он прекрасно понимает, что такое Рогожин. Это у него в крови. Только Аглая у нас из Новой Зеландии, но у нее папа поляк. Так что Аглая у нас очень современна, она не из того мира, но и там, у Достоевского, она заявляет: я пойду в университет, я буду служить миру и так далее — так что она очень современный персонаж. А все остальные — да. Я очень рад, что я оттуда. Но также я — часть западной культуры. Я между Идиотом и Рогожиным.

Вот Вайнберг размышляет в конце жизни о том, что все это было. А это был пиздец: он потерял всю семью в концлагере Травники и выжил сам, у него был Шостакович, который помог ему выбраться из тюрьмы — но только когда умер Сталин. Он во многом сам чувствовал себя идиотом: по-русски он правильно говорить не умел, писать тоже. До конца жизни он был, по сути, иностранцем, аутсайдером. И умирая, он хотел увидеть надежду. Что не вполне по-русски, и не вполне по-польски — оставаться с надеждой. Это как-то больше по-еврейски.

— В Израиле даже гимн называется «Надежда».

— Вот. Между Востоком и Западом есть еще одна сторона — европейских евреев, — которая, возможно, спасает нас от невозможного выбора между зверями Востока и Картезием Запада.

— У вас в спектакле действие разворачивается в разные эпохи. В некоторых сценах обстановка ближе к 1940-м, в других — к современности. Получается, мы видим на сцене мир за пределами пространства и времени?

— Да. Посмотрите, какой финал у Рогожина, когда он поет две стансы. Он поет их как казак на Днепре, гордо и с этой его улыбкой. Можно сказать, это практически цитата [народной] мелодии. В то же самое время он уже задумывает убить Настасью. Поэтому в этой сцене он как бы светится, и свет в нем темный — это свет казаков из прошлого. Так что вы правы, в спектакле смешаны разные эпохи — но это видят немногие зрители, и вряд ли замечает австрийская публика.

— Почему пространство сцены так напоминает старые аудитории МГУ?

— Это моя схватка с иррациональностью Достоевского. Я хотел поместить его иррациональность, то есть мышкинскую, в полностью рациональный мир, вообще в мир рациональности, ведь мы говорим на рациональном языке. А сам Мышкин говорит на языке утопии, и это дает катарсис. Утопический язык самого Вайнберга звучит в рациональном мире куда сильнее, чем в иррациональном мире Достоевского.

— И вместе с тем, там остается много ненависти.

— Ну конечно, Достоевский ведь расист, антисемит, ксенофоб и панславист.

— Как вы считаете, его бы сегодня отменили за это? Вы пишете, что украинцы отказываются принимать ценности Достоевского и что нетрудно догадаться, на чьей стороне был бы Достоевский сегодня.

— Знаете, каждое поколение переизобретает язык — и переизобретает Достоевского. Все мы переизобретаем его, когда читаем. С другой стороны, конечно, идет война — и пройдут годы, прежде чем украинцы захотят увидеть в Достоевском «своего» автора.

— В конце вашей постановки Мышкин, Рогожин и труп Настасьи Филипповны оказываются в одной постели. Что, по вашему, будет наутро, когда они проснутся рядом с мертвецом?

— Что будет с князем и что с Рогожиным? Это должно остаться без ответа. Вначале я думал вернуть его в Швейцарию, но вскоре понял, что не должно быть никакого конца. Просто двое мужчин — в самый последний, самый эмоциональный момент, который никогда не кончится, потому что это конец оперы.

— Кого из ваших героев вы особенно не любите?

— Не люблю? Нет таких. Я люблю и Настасью, и Рогожина, я испытываю к ним сострадание.

— Мышкин то и дело произносит со сцены свои сентенции. Какое из его утверждений ближе всего вам?

— «Красота спасет мир».

— Вы в это верите?

— Я верил в это, когда начинал. И верил, что могу сделать мир лучше. Я начинал заниматься театром прямо как идиот. И через несколько лет я понял, что если открываешь дверь, она сразу же захлопывается. Но твоя работа постоянно открывать ее заново.