В издательстве Corpus выходит новый роман Владимира Сорокина «Наследие». Это третья и, как ожидается, последняя книга цикла его антиутопий о докторе Гарине. И, похоже, самая страшная. Россия будущего в «Наследии» развалилась. На одной территории партизаны участвуют в «смертной ебле», на другой — мирные интеллектуалы обсуждают современные книжки, сделанные из молока. Но объединяет это пространство зловещий транссибирский паровоз, который топят живыми людьми. Литературный критик Лев Оборин рассказывает, как новый роман Сорокина о будущем объясняет российское настоящее.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм .
Новый роман Владимира Сорокина «Наследие» завершает трилогию о докторе Гарине, начатую «Метелью» — маленькой повестью-притчей о русском интеллигенте, носителе бесплодного абстрактного гуманизма. В конце «Метели» никого не спасший Гарин отморозил ноги, а в следующей книге, «Доктор Гарин» , на титановых протезах совершил невольное путешествие через географическое пространство, когда-то бывшее Россией, претерпел множество приключений и пришел к непривычному для сорокинских вещей хеппи-энду. Однако хеппи-энд — это не только не в духе Сорокина, но и не в духе времени. Роман «Наследие», в котором доктора Гарина мы встретим не сразу — и даже не сразу его узнаем, — погружает читателя в мир, от которого берет оторопь.
Действие всех трех книг происходит в будущем, где-то лет через 70–100 после нашей с вами современности, на обломках развалившейся России. Началась эта сорокинская вселенная еще в романе «День опричника», который из разряда антиутопической фантасмагории у нас на глазах перешел в разряд антиутопического реализма, и все происходящее дальше — в том числе в романах «Теллурия» и «Манарага» — было (будет) прямым следствием той историко-политической реальности, которую учредила Россия времен Новой Опричнины.
Куски России, как показано в «Теллурии» и «Докторе Гарине», живут каждый наособицу: из некогда федеративного, но по факту унитарного государства получилось лоскутное одеяло, где у каждого лоскута — свое время: у кого кровавое Средневековье, у кого реконструкция Советского Союза, у кого — экологичный хай-тек. Говоря словами Фуко, прекрасная Россия будущего — это гетеротопия и гетерохрония . Но в «Наследии» находится универсальная, как сейчас говорят, скрепа, которая все это пространство унифицирует — по крайней мере ту его восточную часть, где происходит действие. Эта скрепа — насилие.
Чемпионом по запредельному насилию среди произведений Сорокина раньше считался роман «Сердца четырех» — написанная в начале 1990-х фантазия о людях, которые стремятся превратиться в игральные кубики плоти на «ледяном поле, залитом жидкой матерью» — своего рода смесь маркиза де Сада с русским космизмом. «Наследие», пожалуй, отнимает у «Сердец четырех» пальму первенства — или по крайней мере встает с ними рядом. Явления вроде партизанской «смертной ебли» или кромсания людей лазером на топливо для паровозной кочегарки здесь пугающе нормализованы. Все к ним привыкли и возмущаются разве что для проформы: «“Ироды”, — жуя, равнодушно покачала головой жена мужика». Но еще страшнее, что нас самих в реалиях 2023 года этот карнавал мяса, крови и разорванных прямых кишок не удивляет. Если сорокинский роман описывает какое-то наследие, то это наследие нашего времени.
Буквальный же смысл заглавия — в линиях четырех (опять четырех!) героев-детей, которым приходится делать и претерпевать вещи совершенно не детские. Это дети Гарина, зачатые им во время предыдущего вояжа. Их матери — большая атаманша Матрена (этим курсивным прилагательным в мире сорокинского будущего обозначаются люди-великаны, живущие наравне с людьми обычных размеров и с маленькими — привет школьному клише «маленький человек») и альбиноска Цбюххр из «гулага болотных чернышей» — страны, где жили мутанты, порожденные радиацией; читателя вряд ли удивит, что ядеркой в прекрасных Россиях будущего шарахают направо и налево.
Инцестуозные наследники Гарина, не умеющие толком говорить по-русски («Я читато не умете по-русский») и вообще по-человечески («Достал фрэ аптечку, бинт вриш, антисептик форконь»), приспосабливаются к миру, где членораздельная речь не очень-то и нужна.
Вторая скрепа, которую Сорокин из романа в роман сохраняет, — литература и литературность: во второй части романа, «Партизанский отряд УЁ», он продолжает издеваться над «Доктором Живаго», ну а в третьей части, «Milklit», над всем русско-литературным дискурсом сразу. Об этой части — позже, а сейчас время рассказать о последней «скрепе», вытекающей из сорокинского литературоцентризма: это образ поезда и железной дороги, которая сшивает части бывшей России и Китай; какова уж там судьба у территориальной целостности Китая, Сорокин нам не рассказывает.
Хотя Россия развалилась, она продолжается — пока существует транссибирский экспресс, мчащийся вперед на ломтях парной человечины. Поезд как «сборная Россия» (не путать со сборной России) — троп, который впервые подцепил за край Достоевский, а затем в полную силу развил Венедикт Ерофеев. Один из романов Натальи Ключаревой, вышедший в бесконечно далеком 2008 году, назывался «Россия: общий вагон». В недавнем стихотворении «Поезд в Россию» Федор Сваровский описывает путешествие-возвращение в «ковидном поезде»: «пассажиры же / в приподнятом настроении / кашляли курили плевали / возвращались домой / в ад / чтобы все наконец наладилось / устроилось».
Это «приподнятое настроение» — из того же ряда, что «полное отсутствие всякого смысла» в глазах народа, увиденного Веничкой Ерофеевым в вагоне электрички, и молчаливое согласие пассажиров сорокинского транссибирского экспресса с тем, что поезд движется на кусках людей, которых перед превращением в топливо еще пытали и насиловали. Все знают, что к поезду прицеплен пыточный вагон под названием Ши-Хо — и никому не приходит в голову его отцепить, хотя бы потому, что поезд в этом случае дальше не поедет. Безжалостная и достаточно прозрачная метафора. Для злободневной наглядности Сорокин вводит в повествование сцену с кувалдой, которой орудует «кочегар Жека».
При этом возмездие в романе наступает внезапно — и, что называется, бессмысленно и беспощадно: протяженный кровавый космос поезда заканчивается, когда на экспресс нападает партизанский отряд «Уссурийские Ебари» — после чего следует сцена, напоминающая то ли ранее описанную Сорокиным «опричную гусеницу», то ли фильм «Человеческая многоножка 3» . «Уссурийским Ебарям» тоже недолго придется радоваться своей победе... На фоне всего этого подробнейшего насилия вырисовывается удивительная, элементарная в своей простоте мораль: сделай добро — и останешься жив. Этой морали следует и плохо говорящая по-русски девочка Аля, и, собственно, доктор Гарин.
Впрочем, добрые дела — не единственный секрет выживания: еще имеет смысл прочитать какую-нибудь книгу. В третьей части романа, «Milklit», мы переносимся в другой мир — тот, где войны давно прошли, а мясной гиньоль почти забыт. Здесь собираются утонченные интеллектуалы, читающие наизусть классическую русскую поэзию и обсуждающие новую литературу. В издевательских описаниях таких посиделок Сорокину нет равных, а кроме того, он предлагает нам очередную универсальную субстанцию — молоко , из которого можно лепить , пахтать и пластовать творожные романы. Тактильность этого процесса заставляет вспомнить блатное «ро́ман тискать». Как раз хозяин дома и тискает творожный роман про детей доктора Гарина. В результате возникает непонимание: идет ли речь о давно прошедших событиях — и тогда страшно от того, как легко они забылись? Идет ли речь о событиях, которые еще только произойдут, — и тогда страшно от того, что все зло еще впереди? А может быть, вся история про поезд, партизан, волосатых детей-убийц и старика в пенсне — вообще от начала до конца выдумка молочного писателя, и тогда нам должно быть просто, так сказать, художественно страшно — как от хорошего хоррора? Последнее решение кажется самым логичным, хотя Сорокин и здесь уходит от прямой трактовки, в самом конце романа заставляя реальность вновь вырасти из литературы. Но, возможно, окончательная трактовка и необязательна. В целом роман «Наследие» взывает к новому критическому языку: его не опишешь бесстрастно, он выводит сорокинское письмо о насилии на один уровень с насилием современности.
Ну и, наконец, «Наследие» показывает нам, что XXI век, как и предшествующий XX-й, имеет все шансы пройти в сплошной кровавой свистопляске.