Ежегодно несколько десятков тысяч детей попадают в детские дома и приемные семьи. В 2020 году таких детей оказалось более 43 тысяч, всего же в стране их к тому моменту насчитывалось 515 тысяч, следует из отчетов Министерства просвещения. У большинства российских детей, попадающих в детские дома и приемные семьи, жив хотя бы один родитель. По данным Минпросвещения, в 2013–2020 годах таких детей было около 70–80 % от общего числа детей, оставшихся без попечения родителей. Почти 20 % российских семей с детьми младше 18 лет живут за чертой бедности, следует из данных Росстата. Как правило, на детей из таких семей обращают внимание органы опеки, зачастую все заканчивается изъятием ребенка.
Благотворительный фонд «Дети наши» работает с семьями из Смоленской области, находящимися под угрозой изъятия детей. Участникам программы «Не разлей вода» помогают не только социальные педагоги и юристы, но и психологи. «Важные истории» поговорили со старшим психологом фонда Татьяной Панковой о том, как психотерапия помогает тем, кто о ней никогда не слышал, откуда берётся выученная беспомощность и как она мешает строить здоровые отношения с детьми, а также почему материальная помощь иногда может только навредить.
— Как вы начали работать с семьями, которым грозит изъятие детей?
— Фонд с 2005 года занимается помощью детям-сиротам и, как многие НКО, начинал с детских домов. В какой-то момент мы пришли к тому, что ребенок в детском доме, конечно, нуждается в помощи, но нужно помогать ребенку и до того, как он попал в детский дом, начинать с семьи, из которой его могут изъять.
С 2018 года в Смоленской области работает программа «Не разлей вода», которая занимается помощью кризисным семьям, ее задача — профилактическая поддержка кризисных семей, где существует риск изъятия ребенка. Мы нацелены на работу с семьями в отдаленных районах, в деревнях. В городе работает хоть какая-то соцзащита и ситуация лучше, а в деревнях все совсем плохо.
— Как к вам попадают кризисные семьи? В частности, из отдаленных районов.
— Есть разные точки входа. Мы сотрудничаем с органами опеки. Они предоставляют контакты семей, которые уже попали на учет. Наши сотрудники приезжают к таким семьям, рассказывают, кто мы и как работаем, объясняют, что от них потребуется определенное участие. Еще у нас есть горячая линия, куда семья может позвонить. К ним также приезжают социальный педагог и психолог, знакомятся, рассказывают про нашу работу, оценивают, какие ресурсы есть у семьи.
Мы стараемся работать с семьями, которые сами готовы бороться за стабильность в семье, за определенный уровень жизни. Мы не можем просто приехать и все сделать [за них]. Не будет ничего хорошего. Если семья понимает, что ей предстоит, и готова работать, то сотрудники уже выстраивают определенный план по выходу из сложившейся ситуации. Это партнерские отношения, которые мы стараемся строить на равных.
— То есть многие хотят не психологической, а прямой материальной помощи?
— Да. Но мы не оказываем просто материальную помощь. Семья может получать [от нас], к примеру, продуктовый набор, но это только временная мера поддержки. Мы должны понимать, что мама или папа в этот момент занимается трудоустройством. Конечно, когда нечего есть, не о чем говорить с психологом.
С каждым случаем работает команда специалистов. Случай ведет куратор, социальный педагог, который находится в контакте с семьей. Он может подключать разных специалистов, которые необходимы именно для этого случая: психолога, юриста. Семья при знакомстве объясняет, какой помощи она хотела бы, сотрудники фиксируют свою точку зрения, могут указать, что помощь психолога необходима. Тогда мы предлагаем клиенту поработать с психологом. Сейчас в программе участвует более ста семей, из них психологи сопровождают сорок шесть (остальные работают только с социальным педагогом. — Прим. ред.).
Мы стремимся актуализировать собственные силы семьи. Иногда семья сама не замечает, как много у нее ресурсов, в том числе и психологических: они могут работать по двенадцать часов на огороде, жить без горячей воды, при этом еще и воспитывать нескольких детей. Нам важно развернуть клиента к этим сильным сторонам.
Панкова
— Есть ли у государства программы помощи таким семьям?
— Все зависит от того, где живет семья. Мы потому и работаем с отдаленными районами, деревнями, что у органов опеки нет ресурсов организовывать там поддержку. Но ситуация в городах ненамного лучше: комплексная помощь отсутствует, есть точечные меры поддержки, которые не могут системно помочь семье выбраться из кризиса.
— Но при этом, когда речь идет об изъятии детей, опека туда приезжает.
— Да, если есть какие-то сигналы, опека обязана провести проверку.
— А в этих отдаленных районах, деревнях вообще есть запрос на помощь психолога? Люди знают, что такое психотерапия, как она работает?
— Нет, люди ничего об этом не знают. Это одна из сложных задач наших психологов — объяснить, как это работает, выстроить рабочий альянс [с клиентом]. Мы вообще не используем слово «психотерапия», мы говорим: «Психолог проведет консультацию, послушает, поговорит». Люди часто говорят, что это бесполезно, но соглашаются, особенно если понимают, что это касается благополучия ребенка. Некоторые соглашаются из любопытства.
Иногда родитель действительно может сказать: «У нас проблемы, нам нужна помощь психолога». Люди разные, везде есть доступ к интернету. Но это скорее исключения.
Часто первый контакт с психологом происходит именно благодаря проблемному поведению ребенка. Психологические проблемы детей, особенно поведенческого характера, проявляются вовне, например в школе. Ребенок подсознательно привлекает внимание через свое поведение: не делает уроки, прогуливает школу, проявляет агрессию. Школа жалуется, опека ходит, родители не понимают, что они могут сделать. К нам может обратиться опека или сами родители, которые уже не знают, что делать, потому что у них много своих проблем.
Как правило, запрос, который формулирует семья, это послание «с ним что-то не так, исправьте моего ребенка». Это, в общем-то, нормально, потому что, если ребенок будет так себя вести, его в конце концов просто изымут. Наша работа всегда строится вокруг ребенка. Просто не всегда эффективно работать с ребенком напрямую, когда ситуация вокруг него неблагополучная.
Часто основным клиентом становится мама этого ребенка, которой нужно получить максимальную поддержку, чтобы она могла быть хорошей матерью. Психолог объясняет ей, что только она может дать важную информацию о ребенке, аккуратно начинает спрашивать, как проходило ее детство, как строятся отношения в семье.
«Часто родители — сами дети из неблагополучных семей, люди, у которых нет опыта хорошего, надежного родительства, сироты, которые создали собственные семьи. Тогда есть риск вторичного сиротства».
Часто родители — сами дети из неблагополучных семей, люди, у которых нет опыта хорошего, надежного родительства, сироты, которые создали собственные семьи. Тогда есть риск вторичного сиротства (речь идет о ситуации, когда ребенок, родившийся у выпускников детдомов, тоже попадает в детский дом. Так же называют ситуацию, когда от ребенка отказываются сначала родители, а затем и приемная семья. — Прим. ред.). При этом у них высокая мотивация, они искренне привязаны к детям и искренне не понимают, почему все складывается не так.
— Как часто ваши клиенты в процессе отказываются от психотерапии? Влияет ли это на то, будет ли фонд дальше с ними работать?
— Отказов немного. За последнее время был только один, и то я думаю, что мы вернемся к этому вопросу. Психологов до сих пор часто путают с психиатрами, часто отказ мотивирован этим: «Я не псих, мне не нужен психолог». Тогда социальный педагог объясняет, зачем нужен психолог. Но мы сталкиваемся с достаточно большим сопротивлением: «Что толку разговаривать, когда у меня нет денег, работы, у меня ненормальные соседи, при чем здесь я? Мы час разговариваем, за это время можно было грядку прополоть». Это еще один пласт работы — помочь клиенту научиться видеть собственную ответственность.
Есть низкая вовлеченность в работу: формальные ответы, избегание встреч. Мы постоянно ищем способы работать с мотивацией клиента. Возможно, он не видит смысла в изменениях, которые ему предлагают. Например, в том, чтобы научиться решать конфликты мирным путем. Но [если мы выясняем, что] после каждого конфликта у него поднимается давление, — это проблема, с которой клиент может согласиться работать.
С другой стороны, у большинства из них вообще маленький опыт бережного и уважительного отношения к себе, хорошего общения, когда их внимательно слушают, не поучают, не рассказывают, как надо было поступить. Психолог отмечает малейшие изменения: свежий маникюр, новую прическу, — дает хорошую обратную связь. Каждая встреча всегда начинается и заканчивается чем-то хорошим. Когда так происходит, когда устанавливаются маленькие традиции, тогда и начинается сама терапия. Но мы об этом [клиентам] не рассказываем.
Как правило, когда мы понимаем, что семья справляется сама, и психолог завершает свою работу, семьи говорят: «Как это, вы перестанете к нам ездить?»
Панкова
— С какими еще стереотипами приходится сталкиваться?
— Часто думают, что психолог будет учить, давать конкретные рецепты, что и как нужно делать.
— Клиенты этого скорее хотят или не хотят?
— В основном хотят. «Будет конкретный рецепт, я буду так делать, и все будет меняться» — это частое ожидание. Важно возвращать клиенту не только ответственность, но и достижения. Не «мне помогли», а «я сделал большую работу». Чтобы поддерживать мотивацию, психолог может часто возвращаться к изначальной точке, показывать, что клиент с тех пор многое преодолел.
— Сколько вы можете сопровождать клиента?
— Наиболее сложные кейсы психолог может сопровождать один-два года.
Например, [у нас есть] мама пятерых детей, выпускница детского дома. Она не употребляет алкоголь, любит своих детей, заботится о них как умеет и ничего плохого им не делает. Но у нее нет опыта родительской поддержки, она сама как ребенок. Чтобы с этим работать, психолог должен находиться рядом очень долго. Людям с таким глубоким инфантилизмом нужны доверительные отношения с психологом, чтобы они могли подрасти.
В своей работе мы часто сталкиваемся с такой выученной беспомощностью. Столкнувшись где-то с отказом, где-то с равнодушием, где-то просто не разобравшись, что нужно делать, люди больше не пытаются решить проблему: не откликаются на вакансию, потому что «меня не возьмут», не ходят разговаривать в школу. Это частая история для социально депривированных (социальная депривация — психическое состояние, которое может развиться у людей, которые мало или вообще не взаимодействуют с обществом. — Прим. ред.) людей. Выученная беспомощность развивается с раннего возраста, может даже передаваться по наследству как «стиль жизни» семьи.
У всех выпускников детских домов есть мотивация: «Не хочу, чтобы с моим ребенком было так же, как со мной». Но часто так и получается. Они потом сами удивляются, как так вышло, что и их ребенок тоже в детском доме. Но сценарий закладывается в раннем детстве, и вдруг оказывается естественным, что ребенка воспитывает государство.
— Замкнутый круг.
— Да. Необязательно быть выпускником детского дома, достаточно самому вырасти в не очень приспособленной семье.
«У всех выпускников детских домов есть мотивация: "Не хочу, чтобы с моим ребенком было так же, как со мной". Но часто так и получается».
Десоциализация (потеря социального опыта, опыта общения в коллективе, группе, разделения групповых ценностей. — Прим. ред.), как правило, не происходит внезапно. Это может быть сбой уже в нескольких поколениях: жестокое обращение, потеря кормильца в детском возрасте, вынужденный переезд, когда люди потеряли все свое окружение и не смогли его выстроить заново, алкоголь как единственный способ справляться со стрессом. То есть семья не дала навыков, что еще можно делать, когда все плохо.
До этого этот сбой был менее заметен, а сейчас на фоне неблагополучной финансовой или другой ситуации все дошло до критической точки.
Иногда это бывает на фоне длительного конфликта в семье. Например, кровавый развод супругов, который делит семью на два лагеря. Когда социальный педагог смотрит, кто мог бы помочь семье, оказывается, что родственников достаточно, но с ними разорвана связь.
Не всегда бедность — это причина, иногда она является следствием. Часто люди, которые живут бедно, не умеют пользоваться ресурсами, которые у них есть. Мы работаем в сельской местности: там есть земля, но, например, на ней ничего не растет, не очень плодородная почва. А люди раз за разом сажают там картошку. Это отсутствие гибкости: несколько поколений так делали и у них это работало, у нас не работает, но другого способа мы не ищем. А наши социальные педагоги предложили разводить кроликов в этой местности — можно там посадить траву и этих кроликов кормить.
Тут нужен психолог, который поможет построить маршрут маленьких изменений. У нас может быть глобальная цель, но план, который выстраивают социальный педагог и психолог, разбивается на много очень маленьких и очень понятных пунктов.
— Бывает, что в процессе терапии оказывается, что в семье есть человек с психическим расстройством, которое мешает жизни семьи, — например с депрессией? В одной из самых известных книг о депрессии, «Демон полуденный» Эндрю Соломона, говорится, что депрессию у бедных людей в Америке почти не выявляют и не лечат и в результате они становятся только беднее.
— Случаи депрессии не лежат на поверхности. Понятно, что, когда у человека разваливается дом и нет работы, у него не очень хорошее настроение. Выученная беспомощность — это как раз платформа для депрессии, один из ее ярких симптомов. Второй явный симптом депрессии, который мы всегда наблюдаем, — это выраженная апатия. Люди ужасное принимают как нормальное. Это происходит постепенно, буднично, ровно: «Ну приехали, ну сказали, что детей заберут».
Психолог не может диагностировать депрессию, это должен делать врач, психиатр. А вот довести до врача — это такая задача... Есть случаи, когда мы предполагаем, что у человека депрессия, и мы учитываем это, но очень сложно уговорить человека пойти к психиатру. Это ведь страшно: что поставят на учет, что детей могут изъять.
Панкова
И потом, даже если депрессию диагностируют, средний чек на препараты составит полторы тысячи рублей в месяц — это же редко один препарат. Чтобы получить назначение, нужно ехать в областной центр. Дорога от деревни до райцентра стоит, например, 700 рублей, поездка займет весь день, то есть нужно там еще и поесть... А семья может жить на пособие, и этих денег может просто не быть.
Есть такой стереотип: депрессия — болезнь богатых. Чтобы диагностировать ее, нужно иметь более или менее хороший уровень жизни. Когда вы неделю, две недели чувствуете апатию, плохое настроение, вы начинаете думать: «У меня все хорошо в отношениях, у меня есть работа, почему я так себя чувствую?» А тут у вас нет работы, жилье в ужасном состоянии — причин для длительного плохого настроения более чем достаточно.
Иногда бывают и люди с ментальными сложностями. Может быть, диагноз там не стоит, но мы понимаем, что человек имеет определенную задержку развития. Либо вследствие какого-то заболевания, возможно, детского, либо вследствие злоупотребления алкоголем.
— Как вы работаете с такими людьми?
— Наши психологи очень редко пользуются техниками, где нужно работать с текстом, много читать. Подбираем методики, которые обычно используют в работе с детьми: [показываем] какие-то картинки, применяем техники, где нужно рисовать. Нашим клиентам это в принципе больше подходит. Часто у них могут быть проблемы с концентрацией, или уровень образования не очень высокий. Но это не делает людей плохими родителями. И нам важно вернуть им уважение к самим себе, поэтому мы подбираем те методы работы, которые будут максимально комфортны для клиента.
— Как вы поступаете, если у кого-то в семье есть алкогольная или наркотическая зависимость?
— Такие случаи есть, но их не очень много. Все зависит от того, осознает ли человек, что это проблема, и готов ли как-то действовать. Если да, то мы будем работать с этой семьей, вплоть до того, что социальный педагог поможет с лечением. У нас есть психолог, который специализируется на зависимостях.
— Какие семьи вы не берете в работу?
— Самый хороший вариант — если видим, что у семьи достаточно ресурсов, чтобы справиться самостоятельно. Мы работаем только с семьями, где есть риск изъятия детей. Во многих семьях есть сложности, но это ключевой момент.
— Речь идет только о риске изъятия или в том числе о семьях, которые сами хотят отдать ребенка в детский дом?
— Знаете, я даже не встречала таких людей.
— А если это происходит из-за тяжелых жизненных обстоятельств?
— Иногда отдают детей, но скорее по неграмотности. Родители обращаются за помощью к государству и в качестве помощи им предлагают на год отдать ребенка в детский дом. Пока вы устроитесь на работу, пока сделаете ремонт, государство позаботится о вашем ребенке.
Но чтобы вернуть ребенка, понадобится решение суда. Просто родители об этом не знают: они думают, что ребенок там поживет, а потом можно будет его спокойно забрать.
— С какими еще семьями вы не работаете?
— Если в семье есть очень ярко выраженная иждивенческая позиция: «просто сделайте ремонт, просто помогите деньгами». Даже если найдутся добрые люди и дадут денег на ремонт, вряд ли в этой семье что-то изменится. Нам важно видеть встречное движение.
— И каких результатов удается добиться?
— Положительная динамика — это когда, например, клиенты начинают спрашивать психолога: «Как у вас дела, как вы доехали?» Это хороший признак социализации, двустороннего контакта. Вероятнее всего, то же самое происходит и в семье.
Они начинают делиться достижениями, ждут психолога, чтобы похвастаться: всю неделю делали уроки без скандалов, всегда ругались с соседкой, а тут она зацепила — а наша клиентка промолчала и сама удивляется, как так получилось.
Очень многие родители отмечают, что у них улучшились отношения с детьми. Часто мы работаем и с отношениями внутри семьи.
— То есть не только с ребенком.
— Да. Бывает, что в семье есть риск изъятия ребенка, но нужно что-то делать с отношениями между взрослыми, потому что это сильно на него влияет. Ребенок может оказаться в эпицентре крупного конфликта, или у каждого члена семьи свое понимание, как нужно [его воспитывать]. Тогда психолог помогает людям договариваться.
— А за состоянием самого ребенка вы следите? Насколько часто психолог работает именно с детьми?
— Непосредственно с детьми мы работаем нечасто — только если у ребенка есть собственная психологическая травма. Например, он стал свидетелем смерти родственника или проявляет сильную агрессию. Тогда мы работаем и с ребенком, и со взрослыми.
Если идет работа с мамой, то за ребенком психолог просто наблюдает. Он ведь приезжает домой к клиенту, где и дети тоже находятся. Важно наблюдать, как взрослый общается с ребенком. В отчетах всегда фигурирует, в каком состоянии дети.
— Приезжают домой, потому что до кабинета психолога клиенты не дошли бы?
— У нас несколько районов, в среднем их удаленность — сто километров от города. Это деревни, в каждой у нас не может быть кабинета. Это одна из сложностей работы: психолог должен удерживать внимание на себе, пока у клиента варятся макароны, дети бегают.
— После того как работа с семьей заканчивается, вы отслеживаете, что у них происходит?
— Да. Какое-то время семья находится в нашей базе, социальный педагог с определенной периодичностью, например раз в месяц, с ней связывается.
— Ситуация часто откатывается на исходную?
— Достаточно часто. Зона неблагополучия большая, и любое событие может вызвать новую волну. В этом случае мы можем начать работу с семьей заново. Ну, не заново, потому что определенные навыки у них уже есть. Но мы опять возвращаемся к выученной беспомощности, непродуктивным стратегиям совладания со стрессом — алкоголю или игнорированию проблемы. Например, у семьи могут копиться долги, и на них просто не обращают внимания: все равно денег нет, зачем куда-то звонить, передоговариваться.
В 2018 году, когда программа запускалась, в ней участвовали 11 семей. Сейчас их уже больше 100. У нас 16 закрытых случаев. Это мало, если смотреть, сколько семей в работе в этом году, но много, если понимать, что в первые годы семей было гораздо меньше. Есть три таких семьи, с которыми мы закончили работу, но потом они снова к нам обратились.
— Если в процессе работы выясняется, что на самом деле в семье есть угроза для ребенка, вы передаете информацию органам опеки?
— Да. Если мы узнаем о жестоком обращении, мы по закону обязаны это делать.
— Бывает, что люди, сами того не понимая, рассказывают о чем-то подобном в процессе терапии?
— Если речь идет о криках и шлепках, мы разговариваем с родителем, объясняем, что это плохо и неправильно, договариваемся, что так не нужно делать, обещаем, что постараемся максимально их поддерживать, чтобы они справлялись.
О жестоком обращении люди вряд ли будут рассказывать. Скорее, могут говорить об очень сильной злости на детей. Когда в семье кризисная ситуация, злость может зашкаливать. Это вызывает и стыд, и вину. Мы работаем с чувствами родителей, снимаем [внутреннюю] стигму: объясняем, что все это нормально, все родители злятся на детей, все ругаются, всем бывает лень что-то делать, что далеко не все проблемы от бедности.
— Вообще инициатив, которые оказывали бы психологическую помощь людям в трудном материальном положении, в России почти нет — чаще речь идет о помощи людям с более специфическими проблемами. Ваша программа существует только в Смоленской области? Есть ли какие-то аналоги?
— Фонд «Дети наши» работает не только в Смоленской области, но именно детский дом «Сафоновский» в Смоленске (школа-интернат в деревне Клинка Смоленской области, фонд начинал работу с организации кружков и мастерских там. — Прим. ред.) стал колыбелью нашего фонда, именно с него начались волонтерские поездки. Поэтому оттуда началось и основное расширение. Многие наши программы уже работают и в других областях, но эта пока только там.
Многие фонды, которые занимаются профилактикой социального сиротства, стараются делать это комплексно. Но есть и те, кто оказывает только материальную помощь. Могут прийти волонтеры, сделать уборку, купить продуктов. Это тоже важно, но мне кажется, важнее дать человеку почувствовать собственные возможности. Например, если это молодая мама из детского дома, волонтер может не принести еду, а показать, как готовить простые блюда. Бывает, что материальная помощь только поддерживает выученную беспомощность.
Редактор: Александра Зеркалева