В Украине нет ни одного ребенка, которого бы не коснулась война. Помимо сотен погибших и раненых, за шесть месяцев войны 3182 ребенка в Украине остались без опеки родителей. «Важные истории» рассказывают, как живут семьи, в которых дети потеряли отцов, и как война влияет на их дальнейшую жизнь.
«Он был зол на папу, что тот выбрал не нас, а войну»
«Моя война началась в 5:30 утра, я просто собиралась на работу. Муж в это время был в Польше, уехал буквально за неделю до начала. Мне показалось, что я услышала какой-то глухой хлопок где-то очень далеко. Но я подумала, что мне показалось. Буквально через несколько минут мне позвонила подруга и сказала, что началась война, и этот звук, что я услышала, — это ракета, которая упала где-то за городом», — вспоминает Оксана из Никополя, города на берегу Каховского водохранилища.
«Я сразу начала писать мужу: „Саша, у нас война, что делать?“ Я очень сильно запаниковала, очень. Сын спал, а я смотрела на него, и меня такой страх одолел, что я не могла пошевелиться.
Собралась кое-как и пошла на работу. Как только я вышла на улицу, я поняла: это правда, это все-таки правда — началась война. Километровые очереди машин на заправку, километровые очереди в банкоматы, перепуганные лица людей, паника.
Потом начались сирены, тревоги и сидение в подвале. Почти каждую ночь мы спали одетые, если это можно было назвать „спали“. По тревоге вскакивали, я будила 13-летнего сына Артема, и мы бежали в подвал сонные. Тёма не боялся и абсолютно нормально реагировал, как будто ничего не случилось и ничего не происходит. Наоборот, еще и меня приводил в чувства и поддерживал. Если бы еще он истерил, мне было бы вдвойне тяжелее. Я тяжело это все воспринимала, мне все время казалось, что сейчас прилетит прямо в квартиру. Я не могла ни есть, ни спать. Первые недели это вообще был ад, потом более-менее свыклась.
На момент начала войны муж был в Польше. За один день он собрал вещи и поехал в Украину. Мои уговоры, просьбы, мольбы, слезы, чтобы он не ехал, не помогли. Я не хотела, чтобы он шел на войну. Может быть, нельзя такого говорить, но я очень сильно испугалась. Я прежде всего мать и жена, которая переживала за жизнь мужа, а он прежде всего — патриот своей страны, который переживал за судьбу и жизнь всех и всей страны.
Домой попасть у него так и не получилось, и он прямиком поехал в свою часть — он воевал в АТО.
Я поняла, что теперь я ему нужна как никогда. Моя поддержка, чтобы я не ныла и не отговаривала, а просто была рядом хоть ментально и поддерживала его.
Пока мы сидели в подвале, он был на задании, это был ад. Ждать, мониторить, когда он появится в сети. Он очень переживал за нас, хотя у нас на тот момент было все спокойно, военных действий не было. Но это чувствовалось по переписке, по голосу, что он очень нервничает, очень переживает, а это ему было вовсе не на руку.
Говорил мне, чтобы мы уезжали. Он уже на тот момент понимал, что нужно готовиться к самому худшему, а я поверить не могла и не хотела, категорически не хотела уезжать из дома.
3 марта муж позвонил. Они стояли на отдыхе, мы долго разговаривали, он, как всегда, старался меня успокоить. Говорил, что если мы выстоим и не капитулируем, то Украина будет совсем другой, что если мы хоть клаптик («лоскуток» на украинском. — Прим. ред.) своей земли отдадим, они придут еще и еще, что нужно потерпеть. Он был очень взволнован, сказал, что на связь может долго не выходить. Очень много говорил о том, что не успел сделать, о мечтах, наших планах, которые не успел осуществить.
Париж — банально, но это была моя мечта. Он знал это и хотел осуществить. Сказал: „Поночка, — так он меня называл, — война закончится, мы обязательно поедем, выпьем шампанского за победу прямо на башне Эйфелевой, ты мне веришь?“ Конечно, я готова была поверить во что угодно тогда.
Очень много говорил о том, что нельзя отступать и нужно верить, что рядом с ним воюет очень много молодых парней, что у них маленькие детки — разве они бы не хотели увидеть, как детки делают свои первые шаги? Говорил, что они пошли воевать ради своих семей, ради будущего своих детей. Он настолько был воодушевлен и горел, и верил, что даже я воспряла духом. Мне так хотелось его поддержать, так хотелось верить, что так все и будет, несмотря ни на что.
Тогда я не придала значения его словам, только потом я поняла, что он прощался со мной. На следующий день муж целый день был не в сети. К вечеру я стала нервничать и написала ему СМС. Рассказала, что мы, как мы, чтобы не переживал за нас. Но СМС так и осталось непрочитанным.
Где-то около восьми вечера зазвонил телефон. Номер незнакомый, мужской голос мне сказал, что мой муж погиб, их накрыло вражеским огнем во время минометного расчета где-то в Прилуцком районе Черниговской области. Он один погиб — это все, что я услышала.
Со мной в тот день была подруга. Она выхватила трубку и разговаривала с ним. Я не могла, я убежала в другую комнату. Вообще, смутно себя помню. Потом мне дали какие-то успокоительные, и я немного пришла в себя.
Когда я пришла к сыну, ему уже сказали, что папы больше нет. Он не хотел разговаривать, просто плакал тихо, без истерики. Позже мне удалось его разговорить, он был зол на папу, что тот выбрал не нас, а войну, не понимал, почему папа не приехал домой, а пошел воевать — значит, мы не важны для него были?
Как объяснить ребенку, что это война, и папа должен был идти защищать нас и свою страну, я толком не знала. Сын злился на меня, что я не дала ему трубку, чтобы он поговорил с папой, он бы его уговорил не идти туда. Это разрывало меня на куски. Я понимала, что ни одна живая сила на земле его бы не остановила и не отговорила, — ни я, ни сын, ни мама — как бы ему больно и тяжело ни было.
Спустя несколько дней, уже после похорон, сын немного успокоился. Сказал, что не злится на меня и на папу и все понимает. Но на самом деле я не думаю, что это правда и он действительно до конца нас простил и понял.
«Иллюзия нормальной жизни»
Через неделю после похорон мы уехали в Польшу к знакомым. Туда, где жил и работал наш папа. Вот такая ирония судьбы. И по сей день мы здесь.
О папе мы не разговариваем. Артем эту тему не поднимает, а я лишний раз боюсь ее затрагивать. Я взрослая, и мне тяжело, мне стоит титанических усилий все это переживать, а он подросток, ему во сто крат тяжелее. Но он сын своего отца, я вижу это каждый день, что если он переживает, то в себе, и не дает слабину.
Всё (вещи мужа. — Прим. ред.) осталось дома. В телефоне фотографии только. Когда везли кота, попросила передать часы мужа. Он их очень любил и не снимал никогда. Они были с ним и когда все случилось. Правда, до сих пор не могу открыть пакет, где они лежат. Боюсь…
Саша был очень заботливым, любящим и бесконечно добрым человеком. Это может подтвердить любой человек, который его когда-либо знал. Он излучал свет, всегда улыбался, всегда! Что бы ни случилось, всегда находил слова поддержки, умел успокоить, никогда не паниковал, был очень гостеприимным.
Он очень любил сына, баловал, позволял иногда больше, чем следовало. Он жил для него и им жил, его успехами, его победами и старался побольше ему дать, в него вложить, для него, для его будущего. Он водил его на тренировки, забирал с тренировок, учил с ним уроки, объяснял, водил к репетитору, играл в футбол. В общем, всепоглощающая, всеобъемлющая забота и внимание. Мне иногда казалось, что они одно целое. У них был свой мир, свои секреты.
Сейчас сын учит польский, с сентября ходит здесь в школу, домой вернуться не можем — там обстрелы. Адаптироваться к здешней жизни мне очень сложно: языковой барьер и постоянное ощущение, что ты чужая здесь. Ностальгия, тоска по дому, по прошлому, по тому, как все было, не дает покоя.
Конечно, ко всему потихоньку привыкаешь, но это не мое, не мой дом, это иллюзия нормальной жизни. Артем поначалу протестовал. Не хотел здесь оставаться, идти в школу, учить язык. Пришлось с ним строго поговорить, что пока по-другому не будет и надо как-то приспосабливаться и начинать учиться. Он согласился.
Я подрабатываю. Очень много людей помогли, когда Саша погиб. Плюс были выплаты от государства. Правда, до сих пор не могу получить помощь ребенку по потере кормильца. Всё обещают, но пока ничего.
Я каждый день, глядя на фото разрушенных домов, улочек, по которым мы гуляли, просто не верю. Я так люблю свой город, я сорок лет там прожила, там родилась, замуж вышла, родила Тему. Боже, это невыносимо наблюдать, как уничтожают твой город, твою жизнь».
Военные действия нарушают абсолютно все права детей
«Если мы говорим в целом о количестве детей, которые тем или иным способом страдают от войны, — это более 7,5 миллиона детей, которые жили в Украине до начала полномасштабного вторжения. Потому что даже если ребенок не был ранен, не погиб и не потерял своих родителей, то он слышал сигналы воздушной тревоги. Так же, как и взрослые, прятался в укрытиях. Это уже большой стресс и травма для детей, как и для взрослых. Он видел переживания своих родителей, ближайших родственников. И конечно, это также повлияло на его психологическое состояние», — рассказывает советник – уполномоченная президента Украины по правам ребенка и детской реабилитации Дарья Герасимчук.
По данным ЮНИСЕФ на 1 июня, 5,2 миллиона детей в Украине, или две трети, были вынуждены покинуть свои дома. Три миллиона детей были перемещены внутри Украины и более 2,2 миллиона оказались в других странах.
«Много детей были вынуждены на определенный срок прощаться со своими родителями, быть вдали. Потому что много родителей сейчас находится на фронте. В некоторых семьях это сразу мама и папа. В некоторых семьях это только папа или только мама. И это также огромный стресс. Потому что ребенок переживает, понимая, что родители сейчас на войне и он может потерять их, — отмечает Дарья Герасимчук. — Военные действия, которые сейчас развернула Российская Федерация на территории Украины, нарушают абсолютно все права детей, которые зафиксированы в Международной конвенции ООН по защите прав ребенка».
С 24 февраля по 15 сентября в Украине 384 ребенка погибли, 750 — ранены, 230 — пропали, 7716 — депортированы. Больше всего детей пострадало в Донецкой области — 393, Харьковской — 210, Киевской — 116, Николаевской — 72, и Черниговской — 68. Цифры могут быть гораздо выше официальных, так как точное количество пострадавших детей невозможно установить из-за активных боевых действий и временной оккупации части территорий Украины.
«Соседи похоронили его около нашего братика младшего»
Отец семьи Мерзлюк, 46-летний Виталий, с начала войны помогал жителям села Пилиповичи, где жил со своей семьей, и окружающих сел в Бучанском районе: вывозил людей в более безопасные регионы, привозил гуманитарную помощь для остававшихся в районе Бучи людей.
«Папка очень любил помогать. В первую поездку он благополучно завез гуманитарную помощь, — вспоминает старшая дочь Виталия Виктория. — Второй раз тоже вроде нормально. А третий раз мы словно что-то чувствовали и не отпускали его. Я просила, чтобы к нам ехал [в Тернопольщину, где живет Виктория]. Но он все-таки поехал [в Бучанский район]. Третья поездка. Третьего числа. Третьего марта. В три часа. За три километра от дома. Там его расстреляли. Он не выходил на связь с третьего часа».
Виталий и его жена Светлана воспитывали двенадцать детей, десять из которых несовершеннолетние. 3 марта российские военные обстреляли из БТР гражданский автомобиль Виталия, оставив многодетную семью без отца.
«Мы искали его по госпиталям. Искали везде: и где может быть, и где не может быть. Нигде его не было, — вспоминает Виктория. — А 5 марта соседи обнаружили его тело в машине [в селе Бородянка]. Забрать его в тот день не получилось, россияне не отдавали. Шестого числа его забрали. Конечно, гроб не могли купить, чтоб его похоронить. Сбили просто деревянный ящик».
Жена Виталия, Светлана, и Виктория не смогли приехать на похороны, так как территория была все еще оккупирована. «Просто соседи похоронили его, — говорит Виктория, сдерживая слезы. — Похоронили на кладбище, около нашего братика младшего, который умер [до войны]. Рядом».
«Все говорили про отца, что он человек с большой буквы. Он очень любил помогать окружающим. Последнее отдаст, чтобы кому-то помочь. Семью обеспечивал, но и людей принимал, если было нужно. Он очень много людей вывез на Винницу из окружающих Бородянку сёл. Сначала — всех людей. А потом уже семью вывез последней поездкой».
«Такие закрытые. Мало доверяют. Мало разговаривают. Мало общаются»
«Нас двенадцать, но я как бы от другого отца. Так вышло. Но разница не чувствовалась. Папка никогда не делил нас, что я не его. Мало кто знал, что я не его дочка, — рассказывает Виктория. — Имели дом, строились. Войну никто не ждал. Жили, учились, работали. Я вышла замуж, родила двух детей. Живу на Тернопольщине. Родители с братьями и сестрами жили на Бородянщине. Как услышали, что будет война, конечно, готовились. Обустроили подвал. Когда прилетели ракеты, собирались и шли в подвал. Но в подвале долго не высидишь. Маленькие дети немного приболели. Начали температурить. Тяжело было выехать, но все-таки выехали».
О смерти отца детям сообщили сразу, как есть. По словам Виктории, с тех пор ее братья и сестры изменились. Спят плохо. То папа снится, то совсем нет снов.
«Особенно на мальчиках видны перемены. Такие закрытые. Мало доверяют. Мало разговаривают. Мало общаются. Старший мальчик (13 лет) стал очень замкнутым. Он раньше любил футбол. Не знаю, захочется ли ему сейчас снова в футбол играть.
Девочки… Самая маленькая много плачет. Ей три года и восемь месяцев. Она очень часто плачет до второго-третьего часа ночи. Говорит маме: „Очень хочу к папуле“. Мама говорит: „Папуля на небе“. А она говорит: „Я к нему на небо хочу“. И порой может так по полночи плакать. Те, которые постарше, более-менее понимают, а младшая плачет. Средние дети как-то между собой стараются маму не очень тревожить. Самые младшие больше тревожатся».
О дедушке Виталии часто вспоминает и его внук Сергейка, трехлетний сын Виктории.
«Он дедушку очень любил. Когда все немножко стихло, мы ездили туда, в село. Пошли на кладбище. Рассказали ему, что там дедушка. А он говорит: „Плохие дяди моего дедушку убили и в землю спрятали“. То есть он это так воспринял. Иногда говорит, что дедушка на небо полетел».
Что переживает ребенок, когда теряет родителя или видит войну
В ходе ряда исследований был выявлен высокий уровень психосоциальных проблем среди детей и подростков, переживших опыт войны. Например, исследование, проведенное Программой психического здоровья населения Газы среди детей в возрасте 10–19 лет, показало, что 33 % страдали от симптомов посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), требующих психологического вмешательства, 49 % — от умеренных симптомов ПТСР, 16 % — от легких симптомов ПТСР, и только 2,5 % не имели никаких симптомов.
«Когда ребенок теряет важного, значимого взрослого или обоих взрослых, он переживает крах мира, — поясняет практический психолог, семейный консультант и гештальт-терапевт Елена Лях. — Рушится мир, в какой-то степени рушится сам ребенок. Чем младше ребенок, тем сильнее ощущение, что „я тоже пропадаю“. Очень маленький ребенок, от младенчества до трех лет, опирается на конкретно своего взрослого. Если ребенок лишается это взрослого, то он проживает не только утрату кого-то, но и утрату себя: „Я в этот момент тоже пропадаю“, „Меня как будто нет“».
По словам психолога, ребенок, который слышит новость о смерти родителя или становится очевидцем этой трагедии, испытывает шок и онемение. Так психика заботится о том, чтобы он смог пережить это ужасное событие. В этот момент ребенку нужна поддержка, чтобы пройти через все стадии переживания потери.
«Горе — это единственное чувство, про которое говорят, что совершается работа горя. Что такое работа горя? Это значит, что это не случится быстро. Это трансформация, переход из одной стадии в другую, — рассказывает Елена Лях. — Если ребенок, который потерял родителей в войну, не получает поддержки, то у него нет возможности совершить работу горя. Он может застревать на какой-то из этих стадий. Это может повлечь задержку в развитии, если ребенок маленький. Это может вызвать депрессивное состояние или проживание своей внутренней боли, страха и травмы через агрессию.
Даже если у ребенка остался второй родитель, этот взрослый тоже может находиться в горевании, он тоже проживает утрату. У него может эмоционально и физически не хватать сил на то, чтобы прямо сейчас поддерживать ребенка, который тоже находится в горе. Поэтому очень хорошо информировать людей о том, что есть психологи, которые готовы помогать, что это не зазорно, не стыдно. Стоит обратиться за помощью в центр семейной поддержки или к индивидуальным психологам, чтобы помочь семье прожить этот непростой период. Тяжело самому быть в горевании и утешать горюющего».
Ощущение сиротства возникнет не только у детей, которые потеряли родителей, считает психолог. «Это будет таким социальным явлением. Осиротевшие взрослые люди, которые потеряли свою страну, люди, которые уехали за границу. Это такое сиротство на уровне страны, — говорит Елена Лях. — Но мне хочется верить, что мы, как общество, сможем с этим справиться. Я много думаю, насколько мы находимся на более продвинутом уровне по сравнению с людьми, детьми, которые пережили Вторую мировую войну. В те времена у наших бабушек и дедушек не было такого количества социальных свобод, которые есть у нас. У них не было такого количества доступной информации. У них не было психологов и психотерапевтов. У них не было простой возможности, которая сейчас есть, — говорить правду. Это действительно многое решает. Когда я могу говорить правду о том, что я видел, что я проживал, как это на меня влияет, то в любом случае найдутся люди, которые готовы услышать, даже если это не профессиональная психологическая помощь».
Редакторка: Алеся Мароховская