Пытки, трупы, разрушенные дома

После стремительного контрнаступления Украины в Харьковской области российские войска оставили более 400 ранее захваченных населенных пунктов. После их отступления под Изюмом нашли сотни безымянных могил с телами людей со следами пыток, а в Балаклее — место, где держали в плену и пытали мирных жителей. О жизни в российской оккупации «Важным историям» рассказали украинцы из освобожденных городов и сел. 

«Кто к чеченцам попадал на допрос, получали сильно: и током, и дубинками»

Сергей Протопопов, житель поселка Шевченково, который был оккупирован с первых дней войны. Российские военные продержали мужчину в камере полицейского участка в Балаклее 76 дней.

29 мая часов в 8–9 утра ко мне домой приехали военные, человек десять в полном боевом комплекте, то ли какие-то дагестанцы, то ли что-то такое. Приехали, вежливо поздоровались, сказали: «Пройдемте в дом». Посмотрели телефоны, сказали: «Одевайся, проедем». Я вышел и увидел — колонна стоит, БТРы, «Уралы». Меня закинули в «Урал». На голову надели [мешок], руки связали, чтобы я не видел ничего и не мог ничего сделать. Потом начали издеваться морально: «Сейчас ухо отрежем», угрожали: «Признавайся, ты из теробороны, ты корректировщик, из-за тебя погибло 50 человек наших». А я даже не служил, у меня белый билет (военный билет, в котором указано, что его обладатель негоден или ограниченно годен к военной службе. — Прим. ред.), не воевал, знакомые военные есть, но они не воюют в данный момент. 

Ездили мы еще по адресам, у них был список, они приехали именно по фамилии ко мне домой. Видимо, какие-то доброжелатели — соседи на соседей жаловались. Забрали еще одного парня, бывшего полицейского, и отвезли в Балаклею, как потом я уже понял от сокамерников. Завели в камеру и закрыли. Зашел, там уже шесть человек сидели, запах, места нет, вместо туалета стоит баклажка пятилитровая, две шконочки, сверху лежало два человека, два снизу, все остальные на полу. И «Отче наш» нацарапан уже был (после освобождения Балаклеи Национальная полиция Украины опубликовала снимок с молитвой, выцарапанной на стене камеры. — Прим. ред.). 

Я поспрашивал, практически всех забирали из дома, почти все были балаклейские. Один в Савинцах жил, приехали к нему так же, забрали у него два автомобиля, он там просидел 36 дней, потом его допросили и выпустили. В камере были только мужчины, но я слышал и видел через «кормушку» (окошко в двери камеры, через которое подают еду. — Прим. ред.), как заводили новеньких — там были и парни, и девушки. Всего там было пять камер, и в каждой человек семь-восемь. Камеру, в которой был туалет, называли VIP-камерой. 

Я провел там 76 дней. Зашел, думал: «Сейчас, на следующий день отведут на допрос, мне скажут, за что меня забрали, я объяснюсь». Меня повели на допрос только на седьмой день. Три человека было, все в масках, куча оружия стояла, дубинки были. Стали спрашивать, за что меня забрали — они сами этого не понимали. Им не понравилось, как я общаюсь, руки мне связали, побили. Я пытался понять, за что меня задержали, думал, может, они телефон прослушали? Они мне намекали: «Ты по телефону слово „орки“ не упоминал?» У меня у друга в квартиру снаряд прилетел, он в Полтаве живет, я связывался с ним, рассказал им это. Сказали: «Иди подумай, за что тебя забрали, мы тебя закинем в одиночную камеру на два дня без еды и воды, будешь вспоминать». Но мне повезло, зашел начальник охраны, сказал, что одиночная уже занята. 

Сижу, месяц прошел, второй, меня не допрашивают. Я через «кормушку» кричал охраннику: «Саша, я что, такой террорист или что? За что я здесь сижу? Я не военный, обычный человек». Он отвечал: «Я ничего не знаю, работают спецы». Так называли тех, кто допрашивал. В этой камерке сидишь: там полумрак, света нет. У нас были бывшие зэки, они сказали, что условия здесь хуже, чем в тюрьме: у зэков и больше места на одного человека, и на прогулку выпускают, и книжку почитать можно. У нас ничего не было, у меня одна радость была — поесть утром и вечером, кормили кашами. Одна тарелка по наследству передавалась [новоприбывшим]. В туалет выводили с мешком на голове два раза в день — вот и вся прогулка. 

Июнь, июль, очень жарко было, людям постоянно плохо становилось, скорые регулярно приезжали — то ли из-за духоты, то ли после допросов. Были бывшие атошники, вот им доставалось крепко: бывало такое, завели в камеру [после допроса] уже побитого сильно, мы ему дали воды попить, он сознание потерял, его скорая забрала. Один парень [со мной сидел] из Чкаловского, он поехал выпивший на мотоцикле посмотреть на сгоревший танк, его поймали буряты, заставили по минному полю ходить, в колодце держали два дня без еды, без воды и потом привезли в Балаклею, [в полицейском участке] током били. 

Кого-то забивали до смерти: одного забрала скорая, и через день-два его похоронили. Кто к чеченцам попадал на допрос, те получали сильно очень: их там и током, и дубинками. Со мной пожарный сидел, его через день на допрос водили, заставляли на видео признания записывать, часа по полтора его били дубинками. Через вытяжку слышно было, как он орал. Возвращался в камеру, не мог ни присесть, ничего, мы его отпаивали [водой]. Был один политический — в какой-то партии состоял, тоже сильно его и пугали, и били током. Он был верующий, все время молился. 

Все эти дни мои родители бегали, искали меня. Я даже не знал, знают ли они, где я. В районе у нас уже все думали, что меня похоронить успели. Кого выпускали [из участка] после допроса, я им передавал записку с номером телефона [родных]. Девушка с отцом ездили по военным и как-то договорились, все-таки меня отпустили на 76-й день. Таких, как я, — тех, кто дольше всех сидит, — там называли талисманами. Еще один 55-летний мужчина сидел 72 дня: он работал грузчиком на военной базе в Балаклее, к нему домой пришли, сказали: «Ты снайпер» — а это полуглухой, полуслепой мужик. 

[Деоккупацию Шевченково и Балаклеи] я не застал: после того как отпустили из участка, родители настояли, чтобы я эвакуировался в Германию, сказали: «Не хотим, чтобы это еще раз повторилось». [Когда узнал о деоккупации], почувствовал одно — радость. Родные рассказывают, как встречали украинских военных: несли им и пирожки, и с огорода все подряд, и свиней для них зарезали. После всего этого как мне относиться к ним [оккупантам]? Я их ненавижу. 

«Военные любили ставить людей на колени и стрелять из автомата возле ушей»

Программист Игорь (имя изменено) из Харькова до войны поехал к родственникам в Савинцы и оставался там до деоккупации поселка.

Насколько я знаю, русские лично не убивали в нашем поселке. Было около семи погибших, но они погибли от прилетов. Если ты нарушаешь негласные военные правила, то тебя просто забирают копать окопы под обстрелами. Иногда били. Часто просто угрожали прострелить колени, но не простреливали. 

Три месяца назад, когда приехала гуманитарка, мужчина пошел домой говорить своим, что она прибыла. Дом был рядом с окопами военных. Мужчина был пьян, по пути попросил у солдат сигарету. Они его сильно избили, нанесли удары ножом и прикладом по голове. Он выжил.

Еще военные любили ставить людей на колени и стрелять из автомата возле ушей. Стреляли и возле ног — человеку приходилось «танцевать», чтобы не попали. Такое чаще делали люди из ЛДНР, чем русские, потому что вторых больше контролировали.

Если военные как-то узнавали, что кто-то в поселке служил в АТО, то их возили в Балаклею и там чеченские военные устраивали жестокие пытки: пакет на голову надевали, электрошокером били и другие подобные методы использовали. В Купянск людей тоже привозили пытать в один дом. Одного мужчину там так сильно избили, что он впал в кому. Его повезли на машине в Белгород, спасать. 

Военные из ЛДНР часто мародерили. Они нас ненавидели, потому что мы украинцы, а они себя таковыми уже не считали. У них почти не было экипировки. Форма была рыбацкой или охотничьей. Нашивок нет и крутых касок, как у русских, тоже не было. Их за мародерство наказывали военные из России, но это не сильно помогало — у них есть оружие, а у нас нет. 

Бывали случаи, когда они в магазинах воровали дрова, потому что не хотели сами их колоть. Они украли «газельки» у односельчан, даже трансформатор забрали. 

Сначала возили украинскую гуманитарку. За ней выстраивались очереди по полторы тысячи человек. Выдавали ее с 9 утра до двух часов дня. Больше половины людей даже ее не получала. Мы пытались своими средствами выживать, но без воды и света это было сложно. Скидывались на солярку и нам включали на генераторах воду — пару часов в день она была. 

Когда возили русскую гуманитарку, тоже была большая очередь, потому поняли, что так не работает. Сделали несколько маленьких пунктов выдачи. Вскоре военные решили, что главный по улице будет выдавать гуманитарку соседям. Сначала давали раз в три дня, потом каждые пять дней, затем каждую неделю и каждые две недели. Килограмм гречки, тушенка, сгущенка, рыба в консервах, рис, макароны — набор на семью на две недели. Если в семье два или три человека, все равно давали один пакет с таким количеством продуктов. Выжить на гуманитарку было практически невозможно, спасали огороды. 

За день до отступления они [военные из России и ЛДНР] очень быстро катались по всему поселку, была какая-то спешка. Они уехали и всю технику забрали, а потом через пару часов вернулись. Женщина на улице спросила, почему не уехали. «Не дождетесь, мы от вас не уедем», — сказали военные из ЛДНР. Через пару часов опять уехали, и уже навсегда. 

Они не все боеприпасы смогли оперативно вывезти, поэтому на месте взрывали, чтобы не досталось ВСУ. Из-за этого были небольшие разрушения в селе. Пострадали заборы у некоторых домов — не критично.

 «Хочу, чтобы весь мир знал, как нас убивали каждый день»‎ 

Нина Шевченко последние два года жила в Харькове. Вечером 23 февраля она приехала в Изюм, а уехать уже не смогла. У нее погибло много знакомых, от разрыва сердца умер отец, а сама она чудом осталась жива. 

В Изюме у меня живут две кошки и собака, соседи за ними присматривают. Вечером 23 февраля я приехала из Харькова, чтобы оставить корм животным. Уехать 24-го я уже не смогла. Разбомбили мост в Чугуеве, и я не знала, как попасть в Харьков. Да и не могла я поверить, что такое произойдет. Думала, что это провокация какая-то, день-два и все утихнет. В голове не укладывалось, что могут просто так убивать людей. А ведь рашисты конкретно разбивали город и убивали людей, ни «нациков», ни ВСУ у нас не было. 

Первые две недели обстрелы не прекращались, нельзя было даже двух метров пройти. У моих соседей был подвал, но я даже туда не могла добежать. Летали самолеты, я даже один сфотографировала, со звездами, пускал ракеты на ТЦ «Марс». Самолетов я больше всего боялась. Он заходит, делает круг, смотрит, куда сбросить бомбы, а потом заходит на второй круг и сбрасывает. И ты не знаешь, куда сбросит. Когда летели снаряды, мы хотя бы понимали, откуда они летят и куда упадут. Знали: если слышишь свист, это не твой снаряд. Снаряд, который потом рядом со мной взорвался, я не слышала.

6 марта я впервые выглянула из калитки и увидела трупы соседей. Наверное, они до убежища пробовали добраться и не добежали. Я знала, что бежать куда-то опасно, нашла в доме, как учили, две стенки, чтобы было какое-то пространство, даже если крыша упадет. Так и выживала.  

Много людей погибло. Напротив меня в доме жила тетя Валя, ей 82 года. Ее соседи, когда бежали в подвал, видели, как у нее горела свечка. А когда вышли из подвала, крыша в том доме упала, и нигде тети Вали уже не было. В угол дома, где я раньше жила, попал снаряд и погибли муж с женой: муж сразу умер, а женщине ноги оторвало, и она через несколько минут скончалась. У себя во дворе погиб мой одноклассник, Игорь Кисличный. Наша нотариус Ира Порхун восемь дней лежала под завалами своего дома с мертвой мамой, сыном, мужем и собакой, у нее ноги были переломаны. Я сама чудом осталась жива. В начале марта, когда я спала, осколок прилетел в стену, прямо рядом с моей головой. Меня тогда сильно контузило. 

В какой-то момент все дома на противоположной стороне моей улицы начали гореть. Две мои знакомые сгорели в своих домах. Моя соседка Люба тоже сгорела в доме. У нее были проблемы с ногами, а крыльцо у дома высокое, деревянное, ступеньки разрушены были. Она просто не смогла выбраться.

Многие погибали в подвалах. Когда было еще минус четырнадцать градусов, их выносили к подъезду и прикрывали камнями или одеялами. Сейчас говорят, что в доме на Первомайской 44 человека погибли. Но когда местные ребята разбирали завалы, еще в оккупацию, они сказали, что вытащили 111 человек. Еще неизвестно, сколько осталось под завалами.

Когда обстрелы приостановили, мы начали по квартирам ходить, смотреть, кто живой остался. В одной квартире увидела женщину, она уже окостенела. Мы ее у подъезда положили и одеялом накрыли. Потом уже ездила машина, в нее тела складывали друг на друга. Я запомнила мужчину, у него полголовы не было, и голова телепалась с той машины. 

Я живу в центре города, мы окружены тремя мостами, они были взорваны, поэтому рашисты дошли до нас только через две недели. Первыми зашли войска зачистки, они проверяли документы. Когда дошли до моего дома, увидели, насколько он раздолбан, и сказали: «Вот это вас поколотило!» А я говорю: «А вы думали, что шарики воздушные бросаете?» Они сказали, что были сведения, что в городе людей нет, всех эвакуировали. 

Когда проверяли документы, увидели мою фамилию — Шевченко. И один из военных сказал, что он тоже Шевченко. Я говорю: «А что же ты, Шевченко, пришел украинцев освобождать? Не надо. И так нас от всего освободили». Они все это проглотили и ничего мне плохого не сказали.

Но даже после того, как они уже зашли в центр и прошли, проверили документы, все равно продолжали стрелять. В любом районе, в любое время, когда им придумается. 

Сторона моего дома, которая на Славянск (город под контролем ВСУ. — Прим. ред.) выходит, вся целая, повреждений нет, а та, которая на Купянск (город, который взяли под контроль российские войска. — Прим. ред.), вся побита. Этот дом 1903 года постройки пережил две войны, а сейчас от него осталась только крыша. 

После русских к нам зашли «лугандоны» (военные из самопровозглашенных ЛНР и ДНР — Прим. ред.) и началось мародерство. У меня забрали морозильную камеру с едой, там были куры, говядина, телятина, зайцы с охоты. Нам только зайцев оставили. Забрали еще генераторы и говорят: «Мы так восемь лет жили». Я в тот момент стояла с граблями и убирала осколки стекла, говорю: «А я уже выгребаю последствия русского мира. Уже две тонны переносила. Я поеду, заработаю денег, отстрою свой дом. А вы живите как хотите».  

Еще было смешно, когда к нам буряты пришли и увидели роутер. Говорят: «Это вы что, через спутник общаетесь?» Я сказала, что это у меня интернет. И он забрал этот роутер, говорит: «Повезу домой, будет у меня интернет». Мы тогда посмеялись с этого. А еще они наш город называли «13 юм», не могли по-украински название прочитать.

Военные вскрывали дома, гаражи, забирали машины — у моего брата забрали машину, квадроцикл, мотоцикл, из дома все вытащили, одни стены остались. У моей соседки, которой 76 лет, забрали всю консервацию. Мы ее потом с другими соседями подкармливали, она была опухшая от голода. Не знаю, жива она или нет сейчас. 

Мне повезло, что со мной жил брат, у которого российский паспорт. Когда военные приехали и собирались телевизор у нас забрать, он сказал, что пойдет жаловаться в комендатуру, а потом выедет в Россию и пожалуется в их часть. Тогда они быстренько прыгнули в машину и уехали. 

Я особо не высовывалась, но один раз мы все же пошли в комендатуру и написали заявление. У моих соседей в крыше застрял огромный снаряд неразорвавшийся. А рядом все время стреляли, дом трясся, мы боялись, что снаряд упадет и взорвется, просили, чтобы саперы пришли. Но за два с половиной месяца, что я там была, так никто и не пришел, ничего не разминировали. 

До 10 марта из-за обстрелов не было возможности даже нос на улицу высунуть. Ела по кусочку сухари и сыр, которые оставались. Температура была минус четырнадцать градусов, вода замерзла, ее на свечке в ложке подогревали. 

Потом воду брали из реки, есть готовили на костре. Гуманитарку давали только два раза: в первый — банку тушенки и пачку макарон, и во второй — тушенку, сахар и макароны. Чтобы получить это, я пришла к восьми утра и ушла только в пять вечера. И весь этот день продолжались такие взрывы, что вся очередь иногда падала на землю. 

За два с половиной месяца похудела на 17 килограмм. Хорошо, что было чем животных кормить, я же 23-го приехала с двумя мешками корма. Потом люди начали уезжать, кто на своей машине; родственники из России приезжали забирать матерей. И люди оставляли еду, которая у них была, соседям. Но, честно говоря, я не особо думала о еде, не до этого было. 

Я понимала, что нужно что-то делать. Каждое утро я просыпалась в пять утра. Выносила стекла, выносила разбитую мебель, остатки потолка, стены. Переносила из дома на квартиру уцелевшие вещи, машинку, оверлок. На участке у меня была альпийская горка, я ее вычистила. Собирала шифер, который с крыши соседнего дома ко мне высыпался. Просто старалась думать о том, что надо прожить день, что завтра будет новый день и надо как-то жить. 

Когда я 23-го приехала из Харькова, я сняла деньги. Только благодаря этому смогла купить какие-то продукты в самом начале и потом уже в мае заплатить перевозчику, чтобы выехать из оккупированного города. На путь в Европу через Россию ушло 750 евро.  

На российской границе мы провели сутки, только мой допрос длился 40 минут, спрашивали, что видела, как я к чему отношусь. У меня получилось провезти sd-карту с фотографиями в кошельке с мелочью. Хочу, чтобы весь мир знал, как нас убивали каждый день. 

Нас выпустили только в восемь вечера. Никаких автобусов, ничего не было, только чеченцы на машинах. Все было построено так, чтобы за счет того, что бегут люди из Украины, кто-то зарабатывал. Чтобы доехать до Валуек (приграничный город в Белгородской области. — Прим. ред.), мы заплатили по две тысячи рублей с человека. Там было все забито, и чтобы доехать до Белгорода, заплатили еще пять тысяч. Без денег не сажали, там люди стояли с детьми в поле, холодина была ужасная — плюс пять. 

Из России через Ригу добралась до Польши, у меня тут друзья. Мне купили [швейную] машинку, я смогла оборудовать ателье, у меня уже очередь на месяц вперед. Я работаю, у меня есть где жить, мне помогают. И я чувствую себя неплохо, но каждый день переживаю. Сижу в «Телеграме», смотрю все новости. 

В конце июня я узнала, что погиб мой отец от разрыва сердца. Он 1936 года рождения, жизнь пожил. Но он был крепким, до войны работал в Кривом Роге, у него был отдел оптики. Он бы еще жил. Моя сестра осталась в Изюме, и я пока не смогла с ней созвониться.

Про освобождение я узнала раньше других. Мне позвонил знакомый парень, он полковник в Киеве, все рассказал. Помню: стою в Кракове и у меня слезы льются. Я за все время войны сколько всего видела — и гибель друзей, и гибель дома — ни разу не плакала. У меня просто не было слез. Это был первый раз, когда я заплакала. 

Когда-то, наверное, можно будет написать книгу, как мы это пережили. Но пока я еще даже не могу поверить, что это случилось со мной. 

«‎Максим отдал за меня свою жизнь»‎ 

Денису 22 года, под обстрелом в Изюме он потерял лучшего друга и сам серьезно пострадал.

Моя мама с отчимом и двумя младшими братьями выехали еще в начале оккупации, а я отказался. Сказал, что не буду выезжать, останусь со своей девушкой и буду охранять дом. Я знал, если уеду, от дома не останется ничего. Так и было: дома соседей, которые уехали, полностью разворованы.

Всю оккупацию я жил по соседству с русскими. Они сказали, что им нужен пустой дом, где они будут жить, и заняли дом рядом с моим. И с этого двора в начале марта они стреляли по центру города, говорили, что там наши [ВСУ]. Но я после этих обстрелов пошел в дом бабушки, который стоит в центре, и видел очень много тел мирных жителей, не военных. Там погиб мой одноклассник: он прятался в подвале пятиэтажки, туда попал снаряд, дом развалился, и люди не смогли выбраться.

От прилета погиб и друг моего знакомого, Данил. Семья моего знакомого, Артема, хотела уехать из города. Данил пришел к нему домой попрощаться, но Артема тогда дома не было, он с семьей прятался в подвале у соседей. Данил решил его подождать, и тут случился прилет. Ему оторвало ногу, но он был еще жив. Соседи поехали в военную комендатуру РФ, чтобы они его спасли, но они отказали, сказали, что они ему не помогут. От потери крови и шока Данил умер.

Мужчин и парней часто останавливали на блокпостах. Спрашивали, кто такой, где служил, почему не пошел за Украину. Мой друг Максим служил в армии, но скрывал это. Если бы он рассказал, я бы его больше не увидел. Огрызаться на них было опасно. Крестного моего друга остановили пьяные военные, когда он шел домой, спросили, можно ли купить самогон в Изюме. Он ответил, что, даже если бы знал, им бы не сказал. Они передернули затвор автомата и выстрелили прям рядом с ним в землю. А соседу как-то сказали, что не отдадут документы после проверки. Он начал возмущаться, сказал, что пойдет в военную комендатуру, и тогда они его очень сильно избили. 

Сосед моего папы был в теробороне. Русские военные его нашли, и он месяц провел в подвале. С ним там такое происходило: его били, пальцы хотели отрезать. Через месяц вернули и сказали, что, если выйдет из дома, его убьют. Нескольких военные действительно убили, я видел трупы этих людей. Русские говорили, что убитые мародерили в пустом доме, а мародеров они убивают. Было это так или нет, никому не известно. Но тела лежали прям на дороге, не у дома.

Военные часто ходили пьяные. Я видел, как вечером один шел пьяный с автоматом и за ним увязалась маленькая собачка. Я уже отвернулся, но услышал выстрел. Поворачиваюсь — он убил эту собачку. 

Я каждый день проводил с Максимом. Он мой лучший друг, мы жили рядом, вместе в школе учились, потом в училище. Он после училища в армию пошел, а когда вернулся, я договаривался, чтобы он на хлебозаводе со мной работал, но не успел — война началась. Так как гуманитарку давали понемногу и в разных местах, мы с другом постоянно везде ездили по городу на велосипедах и могли что-то собирать. 

2 июня мы возвращались от моего отца и попали под налет. Я ни этот день, ни предыдущий не помню, обо всем мне рассказала девушка. Мне зацепило спину и ноги, друга ранило еще сильнее. Меня на вертолете отвезли в Валуйки (российский город в Белгородской области. — Прим. ред.), а оттуда уже в Старый Оскол. Там я впал в кому, а когда пришел в себя, я не понимал, где нахожусь. Хотя девушка мне потом сказала, что после ранения я был в сознании и даже разговаривал. У меня было пробито легкое, пробита лопатка, пробит кишечник, пришлось вывести стому (искусственное отверстие для выведения кала. — Прим. ред.), задета почка, ее удалили.

Месяц после того, как я пришел в сознание, я не чувствовал левую ногу. Мог только шевелить пальцами на ней. Врачи делали операции, и потом я просто лежал. Говорили, что ходить я не буду. Когда ко мне приехала девушка из Изюма, ей разрешили находиться со мной в палате. Она за мной ухаживала, делала массажи, и не знаю, благодаря этому или нет, но я начал чувствовать ногу и начал ходить. 

Друг после ранения не чувствовал ни рук, ни ног, ему оторвало пальцы, были пробиты легкие. Ему пытались делать операцию в Изюме, потом перевезли его в Белгород. Когда моя девушка поехала ко мне в Оскол, она заехала к нему, разговаривала с ним. Он ей и рассказал, как все было. Максим думал, что я умер, и извинялся перед девушкой, что не уберег меня.

На следующий день после ранения его ввели в кому. 8-го числа Максим вышел из комы и уже не мог говорить, просто бил рукой по кровати. 10 июня и я вышел из комы, Максим в этот день умер. 

Мне никто не говорил о нем, но я постоянно спрашивал, хотел ему написать. В итоге девушка не выдержала и сказала, что Максима не стало. Я сначала разговаривать не хотел. Девушка просила меня вставать и пробовать ходить, а я не хотел ничего. Но потом как-то переосмыслил все. Он умер, когда я вышел из комы. Девушка сказала, что Максим отдал за меня свою жизнь. И я ради него начал вставать и ходить. 

Со мной в больнице в Старом Осколе лежало много изюмских. Моя девушка познакомилась с другой девушкой из Изюма. Она рассказала, как шла по улице домой после комендантского часа. Военные увидели, что кто-то идет и вместо того, чтобы предупредить, выстрелили в нее. Ей пуля попала в рот, но она выжила. Она рассказала, что слышала, как передергивали автомат, и всё. Потом уже очнулась в больнице. У нее разбита челюсть, выбиты все зубы. Получается, они сами же в нее выстрелили и сами же доставляли в Россию в больницу.

В Изюме больницы для гражданских не было. Был только военный госпиталь для военных. Две другие больницы были уничтожены. Местных жителей лечили в подвале детской поликлиники. Но там не было оборудования, могли только перевязать. У моего соседа маме осколок прошел руку насквозь, ее в военном госпитале зашили наживую, без анестезии, перебинтовали и сказали идти домой. Если было что-то сложное, сразу отправляли либо в Белгород, либо в Старый Оскол. 

У людей, которых туда привозили, не было ничего. У девушки с разбитой челюстью не было ни одежды, ни телефона, ни денег, чтобы вернуться обратно в Изюм. То есть русские в Россию привозят, и всё. Даже жилье не дают, предлагают прописаться в России и оформлять беженство.  

Мне русские тоже предлагали оставаться в Старом Осколе. Но благодаря маме и волонтерам меня смогли вывезти в Украину. А девушка вернулась в Изюм, потому что у нее там мама и бабушка. Она не хотела их оставлять. Я очень за нее переживал, у нас только два раза получилось созвониться, потому что связь была только в одном месте и туда было опасно приезжать, русские его часто обстреливали. Я постоянно писал ей в «Телеграме», хотя понимал, что она не сможет прочитать без интернета. Когда появилась связь и она смогла зайти в интернет, она в шоке была, сколько от меня сообщений. 

Про освобождение города я узнал еще до того, как это появилось в интернете, от бывших сослуживцев друга, которые были под Изюмом. Я очень обрадовался и ждал, когда напишут девушка и папа. Сразу захотел поехать в Изюм, хотя бы на какое-то время. Когда смогли созвониться, девушка рассказала, что они за эти несколько дней впервые смогли выспаться в тишине на кровати. Когда во время оккупации хотя бы на полдня наступала тишина, было страшно и казалось, начнется что-то ужасное.

«Люди просто умирали на руках»

Мать четырех детей, медик Алина была в декрете, когда поселок Чкаловское оккупировали российские военные. Она старалась лечить людей, несмотря на отсутствие препаратов, но некоторых пациентов спасти не удалось. Эвакуировалась с детьми в мае.

Ничего хорошего не было при оккупации. Иногда я ходила ставить капельницы, чаще всего работала из дома. Созванивалась с врачами из Харькова, если человек стоит там на учете у врача. Пытались дистанционно корректировать лечение, но этого было мало. Не было возможности оказывать людям помощь, особенно больным раком. И было невозможно их доставлять в областную больницу. Люди просто умирали на руках. 

У нас полностью вымер свинокомплекс, который давал мясо всему поселку. Скот было невозможно кормить и поить, не было электричества — насосы не работали. Из-за постоянных бомбежек было сложно подойти к комплексу.

Гуманитарную помощь перестали выдавать с апреля. Тогда перекрыли проезд из города Чугуева, все поля заминировали. Перестали завозить и продукты в магазины — даже хлеба не было. Со временем уже, когда некоторые наши любители русского мира сплотились с оккупационной властью, стали ездить в Купянск и оттуда привозили еду, но по очень завышенным ценам. 

Мы через день в подвалах сидели с детьми. Русские постоянно патрулировали город. На второй месяц войны пропали свет и вода, упала и связь, мы не могли даже со своими родными связаться и сообщить, что с нами все хорошо или нет. Всегда выходили к центру для того, чтобы поймать связь. Но как только мы появлялись там, то русские подъезжали и гоняли нас со словами: «Еще раз появитесь тут, будем стрелять на поражение». 

Однажды русский солдат пьяный подошел к двум парням, которые чинили машину, отобрал у них деньги и телефоны. Что-то военному не понравилось и выстрелил одному из парней в спину. 

Были случаи, когда мирные люди куда-то пропадали. Наркоманы сдавали тех, кто раньше служил в АТО, потом за ними приходили русские военные и они исчезали. 

«За один день лишиться всего, а тебе втюхивают, что они тебя освободили»

Дмитрий, житель села Шиповатое, был в оккупации до августа.

Когда военные заехали в Шиповатое, они поселились в школе. Те, что из ДНР и ЛНР, как они рассказывали, их просто так позабирали с заводов, с работы и тупо вывезли [на войну в Украину]. Им вообще на все параллельно, лишь бы день отстоять. А российские военные похабно себя вели. До начала войны я работал в шиномонтаже в Шевченково, после нападения его полностью ограбили российские солдаты, вывезли все оборудование, даже унитазы взяли. Там пусто, голые стены, все оборудование [унесли], все до винтика, даже снасти рыбацкие.  

Днем солдаты вели себя с нами более-менее нормально, а с раннего утра, если [у них] ночная смена, они постоянно бухие. С самого утра лучше было вообще не выезжать никуда, быть дома. В Великом Бурлуке творили что хотели, выгребали всё — у кого водка была, у кого что. Приходили к фермерам: «Мы тут будем ремонтироваться у вас на территории». 

Моих знакомых из сел, пацанов, которые были в АТО, их всех вывозили на Волчанск. Их забрали где-то месяц назад, до сих пор неизвестно про их долю. Вижу в новостях, что сейчас освободили заложников, которые в Волчанске сидели. 

Весь период [оккупации] был тяжелым: за один день лишиться и стабильной работы, и всего полностью, а они [военные] тебе втюхивают в голову, что они тебя освободили. Только от чего, никому не известно. Нам полностью отрубили связь, интернет. Мы с братом сделали радиоантенну, чтобы хоть украинские новости слушать, потому что только русские каналы показывали. 

Военные проводили рейды, переодевшись в гражданскую одежду. В первые дни топлива нигде не было, а в [Великом] Бурлуке хозяин заправки остатки раздавал. Я поехал взять бензина на генератор — я понимал, что может быть всякое, [решил] приготовиться. И взял с собой прицеп с сосудами на 400 литров. Когда ехал обратно, меня догнал джип без номеров, подрезал, я остановился, меня прикладом вырубили, забрали бензин и деньги. Кто там [мог быть] с автоматом из местных — это бред. И таких джипов в нашем районе было только два, и оба белые, а этот черный.

В августе я выехал в Польшу, когда они начали в свою армию [вербовать] обычных мирных жителей. Тем дурачкам, которые пополучали русские паспорта, им стали сразу же, на следующий день повестки раздавать. Заставляли получать русские паспорта всех предпринимателей, матушку мою тоже заставляли, но она не сделала. Она владеет магазином, ей сказали все документы [на магазин] оформлять по-новому, а, чтобы их оформить, нужен русский паспорт. Она закрыла магазин, и всё. 

Один раз развернули меня [на блокпосту], что-то нашли в телефоне, говорят: «Езжай отсюда, парень, а то будет беда». Поехал на другую границу, там уже час допрашивали, вопросы с подковыркой: «А кто у вас там оккупанты? Как вы нас называете?» Потом заставляли на телефон установить приложение, которое полностью восстанавливает всю переписку, все [данные]. Надо было сказать, что едешь жить в Рашку. Если узнают, что едешь в другую страну через Россию, 100 % возвращают назад. 

«Мама за время оккупации похудела больше чем в два раза»

Людмила вместе с 15-летней дочерью застала первые дни оккупации Изюма, российские удары лишили ее дома.

Я жила в южной части города, а заходили военные с северной стороны. Сначала они стояли в пригороде, на подступах к городу, и накрывали обстрелами, бомбежками, такой террор был, чтобы сдали город. 27 февраля первый раз в мой дом прилетело. Мой дом рядом с приборостроительным заводом. Им нужен был этот завод, они думали, там какие-то военные формирования, хотя это обычный завод, там были люди, даже во время обстрелов выходили работать.

Сначала они заняли только одну часть города, она оказалась под оккупацией, люди вообще не могли ни выехать, ни эвакуироваться никуда. Нам говорили, что есть волонтерская организация, стоят автобусы [в неоккупированной части города], а они [российские военные] знают об этом, и когда назначено время идти к этому автобусу, они начинают массовый обстрел. [Поэтому] мы не могли дойти туда, а своей машины у нас не было. С 27 февраля по 6 марта мы все время в подвале жили. 6 марта все-таки выбрались. Выезжали — это жуть была: пока они стреляют, мы стоим, пока перезаряд идет [снарядов], быстро едем, опять начинаются обстрелы, опять стоим. 

А мои соседи там оставались, они позвонили мне и сказали, что в ночь с 10 на 11 марта военные уже заняли эту часть города. Тогда же в мою квартиру прилетело. Они прорывались к заводу и усиленно утюжили этот район. Квартира полностью в нежилом состоянии после этого прилета. В нее даже не зайти, внутри все полностью разрушенное: там ни одного кирпича целого, не то что какая-то мебель, все коммуникации полностью разрушены.

Я очень хочу вернуться в Изюм, но как я приеду с ребенком, куда я приеду? Я плакала, не могла успокоиться. Квартира для меня дорога, потому что для меня ее родители покупали. Все, что там сделано — это полностью родители. Уезжала я с одной сумкой, схватила только документы. Осталось там все, что для меня дорого: все фотографии, все осталось, этого нигде нет. Это сейчас мы на телефоны фотографируем, а там остались фотографии, которые нигде уже не восстановишь и нигде не сделаешь. У меня папы уже нет, там остались какие-то вещи, которые мне о нем напоминали. Я не жалею о тряпках, мне жалко того, что память о детстве моих детей, память о моем папе [пропали]. Жалко, что все их [родителей] труды, старания просто взяты и разбиты в хлам. И я понимаю прекрасно, что я сама не смогу купить себе [новое] жилье, дом восстановить нереально.

Моей дочери 15 лет. У нее долго был стресс от первого удара в дом. Ее ударной волной об стену бросило. Она первое время очень много об этом разговаривала: ей все время хотелось говорить, чтобы все слышали, что произошло, — людям рассказать, как оно на самом деле. Плакала все время: «Мама, мы же вернемся, мы вернемся?» 

У меня там осталась мама и бабушка — 96 лет. Бабушка отказывается идти в укрытие, она плохо слышит, плохо передвигается: если начинаются обстрелы, она не идет, а мама ее бросить не может. Больше всего переживаю о том, как это морально пережить — это такой страх, такой ужас. Последние сутки [до эвакуации Людмилы] эти ракетные авиаудары, авианалеты просто были сутки без передыху, это такой ад был. Мама за это время [в оккупации] похудела больше чем в два раза: она крупной комплекции была, а сейчас от нее больше чем половины, не осталось. 

Больше двух недель назад мама последний раз звонила. «Мы живы, все нормально», — это все, что я услышала. Дело в том, что они же связь глушили, и все, кто выходили на связь, звонили из тех точек, где рядом стояли военные и контролировали, кто что говорит. И им просто приходилось говорить, что все хорошо, нас не обижают. Когда я узнала об освобождении Изюма, я не могла спать. Ходила, просто улыбалась, а сказать ничего не могла. 

Благодарим за помощь в подготовке материала волонтерскую организацию Helping to Leave, которая помогает украинцам эвакуироваться с территории боевых действий.