«Саша сидит не зря»

В России уже около 360 человек находятся под уголовным преследованием из-за антивоенной позиции, с конца февраля более 19 тысяч человек были задержаны в связи с антивоенными акциями.

«Важные истории» рассказывают о судьбе 31-летнего жителя крымской Алушты Александра Тарапона, которого приговорили к двум с половиной годам колонии строгого режима за расклейку антивоенных листовок. На этих листовках был портрет его родственника Юрия Орленко, который поехал воевать в Украину за деньги. Когда начался суд, стало известно, что Орленко погиб на войне. 

Жена Тарапона, Адель, рассказала нам, как ее семья писала на них с мужем доносы и почему ее муж сидит не зря. 

«Не все россияне такие»

Мы с Сашей знакомы уже 13 лет, три года вместе. Он покорил меня человеческим умением быть причастным, сочувствующим. Он всегда подбирал котиков, собачек, лечил их — это тоже для меня было важно. У него есть очень жесткий принцип относительно слов: если я сказал слово — значит, это нерушимо, это будет так. Он не признал вину на суде — и это меня восхищает. 

Мы в политике были очень активны — мы ей интересовались. Саша всегда разговаривал с людьми: рассказывал про Донбасс, про Луганск, был против аннексии Крыма. Мы пытались выходить на митинги, но у нас в Алуште никто не собирался — мы приходили и как дурачки стояли. 

Мы не верили, что начнется война. Честно, мы думали, что они не настолько долбоебы. Конечно, он [Путин] изверг, но он же не такой тупой. Мы думали, что он умный изверг. Ну, стягивают войска — чтобы запугать, навязать какие-то свои условия. 

Что началась война, Саша узнал от Маши, его сестры — она живет под Киевом. Мимо их дома в селе ехали танки. Если честно, я вообще первые дни не помню — это истерики были, просто истерики! Я никогда не видела, чтобы Саша плакал. В первый месяц он просто лез на стену. Он думал сразу, как это остановить, что делать. Там у него родная сестра, папа и племянники.

На третий день Сашина сестра попросила помочь ее дочери, ей было совсем плохо, а я психотерапевт. Мы с ней провели сессию, после которой я напилась. Я приняла решение бесплатно работать с украинцами. Я экстремальный психолог — в момент травмирующего события я работаю с человеком. Экстремальная психология — это что? Вот самолет разбился — и тогда мы с вами работаем. А здесь самолет летит вниз, и я в этот момент с человеком разговариваю. Мне надо что-то говорить, чтобы он не умер от страха. Я начала работать с украинцами под бомбами, и во время сирены, и в темноте, и в подвале, и в метро — в любых условиях я проводила сессии с ними.

Я говорила, откуда я: родилась на Ямале в России, но я в Крыму проводила каждый год по полгода — у меня здесь родственники, теперь живу тут. Важнее, как мы сами себя идентифицируем. Я себя не идентифицировала как россиянка, Саша — гражданин Украины. Но мои клиенты говорили, что им важно мое происхождение — это уберегло их от тотальной ненависти к русским. Через меня они понимали, что не все россияне такие. 

«Юра там»

24 февраля днем я позвонила своему двоюродному брату-росгвардейцу. Я боялась за него. Я говорю: «Денис, ты где? Где далеко? Когда ты вернешься?» Он ответил: «Когда это все закончится, тогда и вернусь». Я подумала, что он там, в Украине. Для меня это стало шоком. Я написала ему сообщение: «Денис, это не ударит по твоей совести?» Потом я узнала от нашей сестры, что Денис патрулирует в Ялте. Но она сказала мне еще более страшную новость: Юра там. 

Юра — это муж сестры Дениса. Мы даже не знали, где он конкретно территориально. Я у сестры спрашиваю: «А как семья к этому относится? Они не хотят его возвращать? Это же ужасно, что он там». Она говорит: «Вообще-то, они считают, что он герой, гордятся». Так я поняла, что у меня семья зетанутая. 

Я рассказала об этом Саше. Для нас было огромным ударом почти каждый день узнавать о новых и новых родственниках и знакомых, которые это поддерживают. Мы рыдали с Сашей: с одной стороны, это страшно и больно, за семью страшно, с другой — это было как удар под дых, что многие люди все знают, понимают и хотят воевать. Саша тогда говорил своей сестре под Киевом: «Лучше бы я умирал рядом с вами под бомбами, чем жить среди этих людей».

Я не знаю, как Саше в голову залезла мысль, что надо Юру возвращать. С начала войны он расклеивал антивоенные листовки — и уже понял, что они не работают. Он подумал, что, может, с помощью какого-то пристыжения, народного гласа Юру получится вернуть домой. То есть заявить как-то громко, что есть люди, которые тебя осуждают, Юрец. 

Саша поехал к ним в село. Он распечатал листовки, на них Юра в гражданской одежде и подпись «Zдесь живет Vоенный преступник и убийzа детей Юра Орленко». Повесил им на калитку и еще по пути где-то на столбах. Это он сделал ночью.  

На следующее утро у нас жизнь как обычно шла, а в селе, оказывается, с семи утра развернулось копошение насчет нас. Жена Юры, моя сестра, мой брат-росгвардеец Денис, мой дядя — все написали заявление на меня. Я потом читала эти заявления, они писали: «Юра Орленко точно не является преступником и уж тем более убийцей детей, я думаю, что это сестра Адель [расклеила листовки], потому что она звонила Денису и якобы отговаривала его от выполнения приказов, пишет посты в инстаграме, она вся такая очень странная девочка и у нас есть подозрение, что это она». Они там меня так негативно характеризовали, что даже вспомнили, как я три года назад брилась налысо.

Брат Денис пошел дальше всех и выдал полицейским два моих адреса — один Сашин, один моей съемной квартиры — и мой номер телефона. Сказал, вот там я сидел с ее дочерью, когда Адель просила. Я иногда оставляла дочку с ним. Мы с ним очень хорошо общались. Я долго не знала, что это именно он меня сдал. Следователи дали Сашино дело почитать только спустя месяц. С Денисом мы в детстве по всему Крыму ездили, всегда хорошо общались, он мог позвонить и приехать в гости. Поэтому, когда я узнала, что это он написал на меня [донос], у меня немножко крыша уехала. 

Помню, я в тот вечер молчала, просто молчала. Я начала мыть посуду — это у меня как отдельная фаза истерики. Когда мыла, я начала реветь, задыхаться. Я была в ужасе. Я не знаю, что это именно — боль, злость? Там было все. Это такое горе, что я точно потеряла человека навсегда. Саша тогда даже не стал меня успокаивать, было понятно, что это невозможно. 

Я тогда сказала: «Я не знаю, если я встречу его на улице, что мне делать? Смотреть на него или нет? Что-то сказать? А что вообще сказать ему? Он же не поймет. Если он уже это сделал, говорить ему о какой-то морали, что мы с тобой были родные, вообще-то, я тебя люблю — это бессмысленно». Я ему ни разу не позвонила, не написала… Не потому, что я не хочу или у меня какая-то гордыня — я не знаю, что сказать этому человеку. 

«Мамочка, что с тобой будет?»

Менты ужасно любят приходить ночью. 31 марта в полдесятого вечера звонит мне участковый, просит приехать на съемную квартиру. Я отказываюсь, кладу трубку. Сразу же мне звонят в дверь — там пять полицейских, уже вживую пытаются меня выманить на ту квартиру. Они ко мне в дом стучались два часа, пытались зайти, изъять телефон. Потом уже началось: я пытаюсь закрыть дверь, они ставят ногу и не дают закрыть. Начали угрожать уголовками. 

В итоге я согласилась с ними поехать. Я оставила маленькую дочку соседке, она была в шоке. Я до этого ей говорила: «Дочь, может быть такая ситуация, когда к нам придут полицейские». И она меня спрашивает: «Это все? Это тот день настал? Мамочка, что с тобой будет?» Я объяснила, что я ни в чем не виновата. 

Меня возили туда-сюда, с одной квартиры на другую. Кажется, среди ночи они подняли какую-то судью, которая выдала ордер на обыск квартиры. Меня унижали, мне угрожали. Они сказали: «Если ты рыпнешься, мы твою собаку застрелим». Грозили, что приведут опеку и у меня изымут ребенка. Они устроили полный шмон: перевернули мне всю квартиру, раскидали все книги, не разрешали передвигаться по квартире. 12 человек осматривали все, ржали, издевались, читали дневники. Искали запрещенные предметы: оружие, наркотики, листовки. В итоге ничего не нашли и решили везти меня в МВД. 

Меня закрыли в предбаннике, сказали ждать. Через час привезли Сашу с принтерами, системными блоками, телефонами. Я позже узнаю, что он сам открыл дверь квартиры. Как он сдался — меня восхищает: «Если я сдаюсь, я ничего не прячу». Я ему потом сказала: «Я тебя дождусь, чтобы узнать, какого хера ты не сожрал эти листовки за пять часов?» Он, оказывается, все пять часов, что менты провели со мной, спал. Возможно, он понимал, что ему потом предстоят долгие и утомительные дни и это последняя возможность нормально поспать.

Нас допрашивали в разных кабинетах где-то до пяти утра. Мне за это время завели административку за то, что я не продлила временную регистрацию. Мне сказали: «Это демонстративно, чтобы ты понимала, что мы можем». Мы несколько часов сидели в коридоре, когда следователь пошел завтракать, к нам приставили эфэсбэшников, общаться нам не разрешили. Нет больше преступников — ни наркоманов, ни насильников — только мы, два террорюги. У меня было жуткое, до тошноты, до рвоты, отвращение к тем, кто с нами это делает. А Саша меня пытался поддержать — кривлялся, морды мне строил. Его сила духа — это то, что меня восхищает в нем. 

Меня в семь утра все же отпустили, а Сашу нет. Они сказали ему: «Мы найдем статью, по которой тебя закроем. Ты все равно сядешь». Его отправили по надуманной причине на 14 суток в изолятор временного содержания. В ту ночь ему сказали, что против него возбуждено уголовное дело по статье 207.3 УК — распространение заведомо ложной информации об использовании Вооруженных сил РФ. Был только вопрос, пришьют ему часть 1 или 2 — делал он это один или «группой лиц». 

«Меня спрашивали: „Какая такая война?“»

Я так понимаю, что «группой лиц» пытались сделать меня. Меня постоянно начали таскать на допросы четырех-, семичасовые — начальник следственного комитета, следак, эфэсбэшник из Москвы. За мной поставили слежку, около дома постоянно стояли машины, меня караулили, два человека всегда сидели.

Мне повесили еще админку — за видео семилетней давности во «ВКонтакте» — «чтобы продемонстрировать тебе наши рычаги». Я спросила: «Зачем вы так далеко копались? Вот у меня в прошлом году сколько постов про Навального было!» Я с 14 лет изучаю тему нацизма, массовой истерии, у меня много книг по еврейскому вопросу — для меня было важно разобраться, как это было возможно вообще. На видео была прямая речь Гиммлера и Гитлера, на руке у Гитлера была свастика — а свастика в России запрещена. 

Меня судил тот же судья, который в будущем стал судьей Саши. Он мне рассказывал про Донбасс, начал говорить: «Я тебя вообще закрою, если будешь СВО войной называть». На всех допросах, везде, когда я говорила «война», меня спрашивали: «Какая такая война?» Это была какая-то моральная давка. 

Они очень сильно хотели нас объединить в террористическую группировку. Думаю, они для этого и видео мое нашли. Но не смогли обвинить меня в соучастии. Я не знала, что Саша клеил эти листовки. 

Когда Саша вышел из ИВС, в течение 10 минут встал на колени и сказал: «Все, пошли жениться». Он вышел — и от нас как будто отстали. Мы жили свою жизнь, ходили в горы. И ждали суда. 

«Он поехал туда конкретно за финансами»

Суд начался 5 июля. Адвокат спрашивал обвинение: «Почему вы не спросили ничего про Юру? Кто он такой? Военный ли он вообще». Вся дискредитация сводилась к тому, что родственники Юры сказали: «Мы считаем, что он не военный преступник». Это вся доказательная база. 

16 или 17 июля Юра погиб. Отношения с семьей у меня закончились, но кто-то из общих знакомых, кто общается с женой Юры, рассказал мне об этом. Потом я узнала, что он был под Херсоном, что его убили из HIMARS. И я узнала самое прекрасное: что он поехал туда конкретно за финансами. За 300 тысяч рублей в месяц. До этого его машину дважды подбивали или рядом с ним были взрывы. Его жена говорила: «Все, давай домой». А он отвечал: «Нет, я сейчас еще месяцок подзаработаю и приеду». Понятное дело, что у него было ощущение правоты. Но главное: для чего он поехал убивать. Ты же просто как наемный убийца, я считаю так. У него осталась жена и двое детей — сын, ровесник моей дочери, шесть лет, и девочка, год. Когда он уехал, она только родилась. Безрассудство, тупость и жадность.

Еще я узнала, что мой брат-росгвардеец тоже хотел подзаработать. Но его после смерти Юры не отпускают туда родители. 

Когда мы с Сашей узнали, что Юра погиб, у нас были сложные мысли. Я сочувствовала [вдове] Лене и детям, Саша сочувствовал детям. Хотя для меня Лена тоже соучастник убийств. Но я ее понимаю — я была матерью-одиночкой три года, и я знаю, как это. Мне жаль детей, которые тут точно ни в чем не виноваты. Им в какой-то момент придется узнать, что папа-то их не герой, как они считают. Их папа выбрал 300 тысяч рублей. Не знаю, хотела бы я, чтобы они это поняли или нет. Для них, наверное, гуманнее продолжать думать, что папа герой. Но я бы точно хотела, чтобы Лена поняла все. Немцам после войны тоже в какой-то момент пришлось осознать, что они натворили. Может быть, Лена будет из тех, кто до последнего верен Сталину — не потому, что при Сталине было хорошо, а потому что если я вдруг осознаю, что при Сталине было плохо, а я это все поддерживала, то кем же я тогда считаюсь? Отдельные семьи будут цепляться [за прошлое], говорить, что все врут. Но следующее поколение точно будет вынуждено историю учить объемнее, не только с точки зрения России. Точно так же, как и немцы, они проснутся.

«Все, что хотел — чтобы Юра вернулся домой»

На суды не приходил никто — ни те, кто написали на меня донос, ни жена Юры. Базы доказательной никакой — ни одной бумажки про Юру. Всего было три заседания — на них не пускали ни меня, ни маму Саши. 

Судья на одном из заседаний спросил: «Вы знакомы с участью Юры?» Я думаю, что это усугубило. Дело стало весомее эмоционально. Получается задним числом, что Саша написал такие страшные вещи про героически погибшего солдата? И ничего, что тот тогда не был ни погибшим, ни героически.

В последнем слове Саша сказал, что все, что он хотел — чтобы Юра просто вернулся домой. Возможно, он некорректно выбрал для этого способ. Но эта война для него личное, тяжелое событие. И он пытался сделать хоть что-то, чтобы эта война остановилась. 

21 октября Саше вынесли приговор. Два с половиной года строгого режима, потому что Саша опасный элемент, который надо оградить от социума (адвокат Александра предполагает, что суд выбрал тяжелое наказание из-за наличия у Тарапона непогашенной судимости по наркотической статье. — Прим. ред.).  

Меня не пустили на оглашение приговора. Я вижу: адвокат просто понес Сашину сумку с вещами. Дальше я вижу, как Сашу уже ведут по лестнице в наручниках. После приговора у нас было одно короткое свидание, на которое я, как нищенка, должна была выпрашивать разрешение у судьи, который и закрыл его. Вся эта система призвана людей крушить, ломать и сгибать. И осужденных, и родственников. С тех пор я не знаю, где Саша. Вроде его должны были отправить [отбывать наказание] в Дагестан, но никакой информации о нем у меня нет. 

Когда семья Саши в Украине узнала о приговоре, они плакали. У нас с [сестрой Саши] Машей есть такая традиция уже: если кто-то написал про Сашу хорошее слово, мы обмениваемся сообщениями. Нас это очень поддерживает. На свидании с Сашей я ему все пересказала, что о нем хорошего написали, его это прям очень поддержало. 

Уже после приговора я дважды встретила Дениса. Он очень легко здоровался со мной: «О, привет!» Первый раз я промолчала, а второй раз не сдержалась. Высказала все, но ничего, кроме злости уже не было. 

— Тебе нормально со мной здороваться?

— Да, а тебе? 

— У тебя нигде совесть не щемит? 

— А что такое? 

— Ты понимаешь, что ты меня чуть не посадил, возможно, на семь лет. И все нормально?

— Это ты себя чуть не посадила.

— Как? Это я на себя донос написала?

— Ты что, сама не понимаешь, как?

Он мог спросить, причастна я к этому или нет. Да в конце концов, прийти и набить мне морду. Он попытался мне соврать, что доноса он не писал. А я читала его заявление в материалах дела. Назвала его пиздаболом и ушла. 

«Я не думаю, что это все зря»

Я тоже из тех, кто «Какого хуя вы все молчите?» Мы из-за этого с Сашей много с кем не смогли дальше общаться из-за разных позиций, это очень больно. Во мне борется, с одной стороны, психотерапевт, который досконально знает, почему люди не выходят, а с другой — идеалист с юношеским максимализмом. Побеждает пока второй. Больно очень от того, что люди не выходят и не протестуют. 

Хотя, сидя на другой стороне, очень легко говорить: «Выходите!» — очень легко осуждать. Попробуйте сидеть в этой стране и выходить. Мне кажется, только осознавая, какой именно здесь режим, можно что-то говорить о протестах. Люди, которые призывают нас протестовать, — они живут в другой реальности, в правовом государстве. 

С самой школы у меня было много проблем из-за моей позиции. Я тогда интересовалась у своих одноклассников, однокурсников: «Почему вы сидите и делаете все, что вам ни скажут?» Я еще тогда столкнулась с этой рабской готовностью выполнять чужие приказы, соглашаться с правилами игры. Я понимаю, что люди, которые буду выходить или выходили, — это люди другого психического склада. Это архетипы героев, донкихотов, чаще всего люди, у которых есть неосознаваемая потребность ходить по краю, бороться с системой. Чаще всего психологически здоровый человек будет заниматься самосохранением. Понимая, что, когда он выйдет, его изнасилуют, порвут прямую кишку или вообще убьют, чаще всего здоровый человек выбирает не быть изнасилованным. Это логично. У нас отсиживаются психологически здоровые люди или те, у кого психологическая защита настолько сильна и непробиваема, что даже до мозга не доходит, что сейчас происходит. 

Саша сидит не зря. Да, это годы жизни, которые у него отняли. Но я вижу, скольким людям он подарил надежду. Я оставила комментарий под постом про доносы у Роднянского. Написала, что на меня написали доносы брат и сестра, а мой муж сидит. Мне начали писать и украинцы, и русские. Украинцы пишут «спасибо», а россияне, которые пытались бороться и столкнулись с огромным разочарованием: «Спасибо, что такие люди еще есть». Когда они видят нашу историю, у них появляется какая-то надежда. 

Благодаря делу Саши ко мне пришли несколько украинцев, с которыми я работаю как психотерапевт. Я не думаю, что это все зря. У всего этого все равно есть смысл. Для его племянников он герой. Для моей дочери тоже. Она ходит и говорит: «Мой папа в тюрьме. Он герой».