«За что на нас украинцы злятся?»

Дагестан — давний друг российской армии. Если в большинстве других регионов еще в мирное время молодежь старалась откосить от срочной службы, то в Дагестане, наоборот, давали взятки, чтобы на нее попасть. Попасть было сложно — в 2010 году военные резко снизили набор призывников из республики. Дагестанцы даже перепрописывались в соседние регионы, чтобы уйти оттуда в армию. Главное объяснение: не отслужив срочную, практически невозможно попасть на госдолжность, а это в Дагестане самая надежная и самая хорошо оплачиваемая карьера. 

Дагестан — враг мобилизации. Возможно, это связано с тем, что там забрали больше народу; возможно — с тем, что туда, по самым неполным данным, приехало больше всего гробов в первые месяцы войны. Дагестан стал одним из нескольких регионов, где мобилизация действительно вывела народ на улицу — полиция даже стреляла в воздух, не говоря о дубинках, задержаниях и уголовных делах.

Корреспондент «Важных историй» отправился в Дагестан, чтобы узнать, что там сегодня думают о службе в армии, мобилизации и войне в Украине.

«Мы привыкли уважать власть» 

Одноэтажная постройка в маленьком горном селе на юге Дагестана без адресов. Пожилая Патимат сидит в кресле за деревянным столом и режет кубиками субпродукты. Дешевый коровий ливер они с невесткой стали покупать у соседей осенью. По участку бродят курицы и крупные утки, но их больше не едят ― «это на пирожки старшему сыну, на фронт». 40-летнего Рамадана призвали в сентябре.

― Я, честно, так и не поняла, хотел мой сын призываться или нет. Пришла повестка. У нас многим, кстати, пришла. Не все пошли, ― говорит Патимат и поправляет шерстяной платок, который то и дело падает у нее с головы.

― А какие были варианты?

― А кто через врача платил, кто напрямую. Расценки сразу обозначили, ― отвечает жена младшего сына Патимат, Сабият. ― Мы такое не уважаем… Никто не уважает трусость. Рамадан сказал, если он будет прятаться, если другие будут прятаться, то кто будет защищать родину вообще? Кто-то же должен уехать? Он всегда был у нас мужчиной.

Ее мужу повестка не пришла ― он не годен. 

― Остальных теперь действительно не уважают?

― Сначала да, было такое, а потом «остальными» стало всё село, кроме нашего Рамадана, ― отвечает Сабият. ― Улеглось. 

― Улеглось, ― повторяет за невесткой Патимат и трёт воспаленные глаза.

Когда Владимир Путин объявил мобилизацию, Рамадан был на заработках в Москве. Услышав о повестке, он сразу поехал в Дербент «всё узнавать». 

― Я просила десять дней взять на сборы, дома побыть перед войной, успеть поговорить, ― Патимат вздыхает и снова поправляет платок. ― Он сказал: «Нет, поеду сейчас». Ну, иншаллах [как Бог даст]. Он всё решает. Я переживаю, конечно, но сына поддержала. Что мужчину красит, если не мужество? 

На проводы в конце сентября позвали всю родню и друзей ― «потратились, наготовили всего, давали наставления ему». Занимать не пришлось ― Патимат откладывала деньги от продажи чулок из овечьей шерсти. 

― Рамадан нас поддерживает, говорит по телефону всякий раз, что всё хорошо и скоро он вернётся, ― Патимат крепко сжимает маленькие руки с покрасневшими от спиц пальцами. ― Ну, иншаллах, он с детства у нас мужчина. И мы пытаемся поддержать: вот, банки с соленьями недавно отправили ― огурцы и помидоры. Хлеб отправляли, курицу тушеную, говядину тушеную, вяленое мясо. Пирожки, конечно... Чтобы поддержать, чтобы сытый был, чтобы отвоевал скорее и вернулся. Главное — помочь стране, и чтобы был живой.

Рамадан поехал на войну через Чечню. Этот маршрут проделали мобилизованные родственники многих в Дагестане (о вербовочных пунктах в Чеченской Республике «Важные истории» писали здесь). По словам близких, в дагестанском военкомате будущим участникам войны предлагали вариант пойти через соседний регион в составе различных добровольческих батальонов ― разница была в обещанной сумме выплат: от 200 до 800 тысяч рублей «чеченских» в противовес заявленным Путиным 195 тысячам «федеральных».

Семье Рамадана известно, что за пять месяцев ни одну выплату он так и не получил. Бронежилет, каску и пару теплых вещей для сына Патимат покупала сама: перевела 50 тысяч рублей на карту «кому-то из командиров». 

Последние четыре месяца Рамадан в Украине. Где именно ― никто не знает. Созвоны такие короткие, что спросить, получает ли Рамадан пирожки и соленья, времени нет. 

Раздается детский смех: четырехлетняя Захра и двухлетний Ибад, племянники Рамадана, выбрались в зал на игрушечном красном самосвале. Сабият берет Ибада на руки, чтобы покормить ливером. 

― У нас даже дети знают про войну, ― говорит она. ― На 9 Мая в детский сад всегда нужно было приносить камуфляжную форму. Они выступали, изучали всё время что-то…

― А теперь? Теперь с ними тоже говорят о войне, как в школах? 

― Я не знаю, мы привыкли уважать власть, ― внезапно тихо и неуверенно говорит Сабият. ― А воспитатель ― это власть. Я не могу ничего у нее спрашивать, это будет неправильно.

«Вы поехали умирать за меня»

То, что полномасштабная война с Украиной идет уже год, на улицах Дагестана почти незаметно. Огромная часть минимаркетов и до войны не платила налоги. На асфальте рядом с магазинами по-прежнему лежат ящики «Кока-колы», да и остальные санкционные продукты сохранились в турецких и иранских версиях. В маленьких залах с сине-желтой вывеской IKEA и раньше были местные лампочки или турецкий ковёр, а не бюджетный диван «Сольста». 

Знаки Z заполонили более-менее все районы республики, но в сравнении с Москвой выглядят сдержанно и размещаются в основном на муниципальных зданиях или на стелах городов, например «ИZбербаш». Машины, одежда и коммерческий сектор прокремлевской символикой не загружены. 

Военная символика бросается в глаза лишь на юге Дагестана, в Дербенте: магазины, автомобили, стеклянные витрины кафе украшены стикерами с Z. Более основательные щиты установлены на центральной площади и автобусных остановках.

Дербентская госслужащая Зарифа с гордостью рассказывает, что на днях отправила добровольцам в Грозный 205 тысяч рублей: 

— Оторвала, можно сказать, от семьи. Но хоть как-то поучаствовала, помогла, меня благодарить стали. Я говорю: а мне-то за что спасибо? Это вы поехали умирать за меня, за мою безопасность, ― говорит сорокалетняя чиновница в светлой легкой шубе.  

С осени она вместе с единомышленниками занимается отправкой мяса и хинкала на фронт. 

― Это в Махачкале едят даргинские чуду, где сплошное тесто, ботишал едят. У нас ребенка спроси, что такое ботишал, никто не знает. Мы в Юждаге мясо в основном едим, во всех видах: тушеное, вяленое, жареное. Любому человеку дать если продукты, которые он раньше не пробовал, то это будет, ну, так скажем, специфично. А когда ты на войне, то зачем вообще на этот стресс переключать внимание? ― говорит худощавая Фарида, коллега Зарифы.

Ее брат с октября на войне:

— Иногда его по несколько месяцев не слышно, видимо, не разрешают телефон брать, ― вздыхает Фарида и вытирает лицо краем косынки.

― Плачешь? А государство Азиса не снабжает? Он голодный? Он на холоде спит? ― резко спрашивает чиновница Зарифа.

― Я не жалуюсь, конечно. Всё с ним хорошо. Насколько возможно, хорошо, ― уступчиво чеканит помощница.

Мужа Зарифы не призовут: он высокопоставленный силовик. Их восьмилетняя дочь учится в престижной частной школе — там есть азербайджанские народные танцы, гимнастика, ежедневный английский. И, конечно, «Уроки о важном».

― Мама, ты знаешь, за что на нас украинцы злятся? ― говорит дочь, возвращаясь из школы. ― Оттуда все люди в Россию поехали, и правительству стало обидно — они теперь с нами воюют. И президента их, Зеленского, я ненавижу тоже! 

― Ты у меня умница, ― Зарифа целует дочь и разводит руками. ― Я дома стараюсь не обсуждать политику, но вот школа формирует [взгляды] тоже: у других детей наверняка кто-то [из родных на войну] ушел, у учительницы. И вот у Джамили теперь к нему [Зеленскому] ненависть. За то, что наши, из Дербента, там. 

«Так и уехал на войну в шлёпках»

― Война для бедных ― богатые прячутся, ― Магомед в старомодной кожаной кепке крепко сжимает руль своей «шестёрки». ― У меня коллега на железной дороге недавно в Ростов ездил ― забирать обоих своих пацанов. Груз 200 дальше не повезли. Привозят обычно руку или ногу в гробу, кусок какой-то ― редко слышу, чтобы целое тело. Ну а что делать? У нас в Мамедкале 800 тысяч [рублей], как я слышал, цена обойти военкома сейчас. А раньше всё наоборот было… 

Магомеду недавно исполнилось 60, почти каждый день он проводит в пути из родной Мамедкалы в Дербент и обратно ― возит материалы для железнодорожной станции. 

Он вспоминает, что в три года сыну поставили диагноз «эпилепсия» из-за внутричерепного давления, а спустя 15 лет, когда выяснилось, что с таким диагнозом в армию не возьмут, он поехал к военкому ― «бумаги о болезни порвали за 150 тысяч рублей». 

― Контракт ― это престижно, деньги из ничего: 50–70 тысяч [рублей]. Или идти грузить ящики за 10 тысяч. На нормальных должностях люди сидят всю жизнь ― их силой не снимешь. Вот и выбор, ― говорит Магомед.

Но сын Магомеда после срочной службы на контрактную не пошел ― устроился к отцу на железку. Во время мобилизации руководство дало сотрудникам бронь: «Жена все время пилила, что я разрешил [сыну не идти на контракт], а теперь засунула язык в одно место». 

В случае призыва, говорит Магомед, он готов пойти сам: 

— Путин должен идти до конца, теперь мы уже в такой ситуации, что остановиться нельзя, нас сразу уничтожат. Может, и не надо было нам туда заходить, но теперь уже придется воевать до победного.

Но он однозначно не хочет отпускать сына. 

Магомед останавливается у маленького придорожного дома из темного камня. Под навесом пьют чай и приносят соболезнования семье одного из погибших в Украине солдат ― на днях родные забрали из Махачкалы груз 200. 

Злые языки на соседней улице говорят: «Неудачник, который и жил не очень, и умер тихонько». Погибшего звали Али, он был беден, рано потерял отца и мать, рано женился, завел двоих детей, работал на железной дороге. Еще в августе Али пришла повестка в военкомат ― «для уточнения документов». Он сразу же поехал в Дербент, без вещей и в летних шлёпках ― хотел спросить, что делать, объяснить ситуацию с детьми и взять отсрочку. Ни отсрочку, ни времени на сборы не дали ― Али больше не вернулся в маленький дом с окнами на трассу. Так и уехал на войну в шлёпках. Снайперская пуля прошла ровно между глаз.

Родные произносят душе погибшего пожелания, но кажется, что до сих пор не верят, что это случилось: никто всерьез не ждал груз 200. Они не могут вспомнить, как именно относился к войне сам Али, но уверяют, что тот не хотел идти из-за детей. Шамиль, двоюродный брат Али, приехал на похороны из другого села. Он, как и многие другие собеседники в южном Дагестане, обещает пойти добровольцем отомстить ― «брат должен отвечать за брата». 

Кладбище Победы

Горное село Муги на западе Дагестана, вдали от всех трасс, считают самым светским селом Акушинского района. Здесь свободно продают алкоголь в магазинах, и на азан [призыв на молитву] откликаются немногие. Адреса тут появились недавно и на карту еще не нанесены. Дома до сих пор обозначают по имени владельцев. Небольшой темный дом, например, называется «дом Имрана, который за кладбищем».

Кладбище ― это парк Победы с монументами жителям, которые погибли во Второй мировой войне. Можно сделать много шагов, но от него не уйдешь ― парк видно почти из каждой точки села, а к домам прибиты деревянные дощечки, дублирующие имена с монументов. 

Имран ― местный ВИЧ-активист, ему немного за сорок. Его статус стал публичным, когда он был при смерти из-за сопутствующих заболеваний и позвал односельчан попрощаться. Позже Имран поправился и стал вести группу для ВИЧ-положительных в Махачкале, но в последнее время почти не выходит из дома из-за болезни. Его уже не призовут.

Имран заваривает сладкий кофе себе, мне и Галибу ― лучшему другу своего погибшего младшего брата. Его племянник-полицейский был командирован на фронт летом, а свояк «написал заявление и за ним поехал». 

― Я в начале войны тоже приехал в военкомат ― была идея пойти. Не знаю, как это сейчас объяснить: не то добрая воля, не то безделье, ― рассказывает Галиб. ― Предлагали от 350 до 500 тысяч рублей в месяц контрактником. Пока думал, встретил сослуживца, он говорит: «Тебе там делать нечего ― тебе нужно набивать чужие карманы?» И я не пошёл. Может быть, там фашисты, но если бы ко мне в дом пришли христиане и стали бы объяснять, как мне жить, то как бы это смотрелось?

Активист Имран, который всегда был в оппозиции к государству по теме ВИЧ, внезапно возражает. 

― Там фашисты, ― уверенно говорит он. ― Мне в детстве даже говорили, что украинцы страшнее немцев. Бендеровцы. Свою страну мы защищать должны. Да, мы не всегда себя считали Россией, но сейчас время объединяться. 

― А многих у вас сейчас забрали на войну?

― Нет, не очень, в основном сами шли, на контракт, но три груза уже привезли.

По одному из убитых в селе с пятитысячным населением идут тихие соболезнования на соседней от Имрана улице ― тихо, почти без гостей. Говорят, что мать разбита: был один сын.

«Сунны защищать иноверцев в исламе нет»

Серьезное сопротивление мобилизации оказала Махачкала — столица и крупнейший город Дагестана. Протесты длились с 22 по 30 сентября. Силовики жестко разгоняли митингующих, применяя электрошокеры, дубинки и перцовые баллончики. Были задержаны не менее 200 человек, местный Следственный комитет возбудил не менее 30 уголовных дел. 

25 сентября более сотни человек из северодагестанского села Эндирей перекрыли трассу «Хасавюрт ― Махачкала». Полиция открыла стрельбу в воздух.

38-летняя жительница Эндирея Гулюса была на том митинге ― не хотела приносить сыновей и мужа в жертву войне, которую не поддерживает. 

― У меня заболело сердце еще в феврале. Я думала, что в Дагестане все осудят войну, ведь нет такой семьи, где никого не потеряли в чеченскую, ― подергивает худыми плечами женщина. ― У нас в целом так и получилось. Никто не поддерживал, все надеялись, что их не коснется. У меня младшему еще 14. Непонятно, насколько всё растянется, но, надеюсь, не на четыре года. 

После того как пришла повестка ее старшему сыну, 19-летнему Мусе, он уехал в Махачкалу. На семейном совете решили, что дома небезопасно. Муса теперь не может официально учиться или работать. Зарабатывает сборкой мебели для фирмы своего дяди. Домой, чтобы забрать что-то из вещей и пообедать с семьей, он приезжает почти инкогнито на чужой машине. Уезжать за границу Муса пока не собирается.

― Тогда уже точно будут говорить плохо [про меня], ― Муса приподнимает широкие плечи. ― Как маме, брату это будет?

― У нас по заграницам никогда не ездили. Это и подвело, наверное, всех, ― вздыхает Гулюса и кладёт руку на плечо Мусы. ― Надо будет ― поедешь. За путешествия, по крайней мере, Аллах никого не осуждал. 

Младшего сына Гулюсы, семиклассника Ильяса, видно сквозь железную ограду школы с огромным плакатом Z в цветах георгиевской ленты.

― Сегодня почти нечего было делать, вместо физкультуры у нас свободное время, а на «Уроки о важном» я не хожу.

― Только ты?

― Да почти все, ― смеется Ильяс. ― Сначала это пробовали как-то в школе решить через родителей, но взрослые сами говорят, что это не учеба, не какой-то конкретный предмет, как математика там или английский, значит, находиться там не должны требовать. Я на два урока попал в сентябре: о космонавтах и про российские песни. Обычно в это время гуляю, либо завтракаю дома, или учу биологию ― хочу стать врачом.

― Может, тогда уже не будут призывать врачей, ― вздыхает Гулюса. 

Семья Гулюсы ходит к пожилому мулле, который родом из семьи, совершавшей намаз на протяжении всего советского времени. Сунны защищать иноверцев в исламе нет ― поэтому на эту войну идти никто из односельчан не обязан, объясняет он. Разбирает место из Корана, где преднамеренное убийство невинного человека может быть сопоставимо с убийством всего человечества. «Если мужчина боится [слушается] Аллаха, он туда [на войну с Украиной] не пойдет», ― говорит учитель.

― Мулла не боится последствий? Он, как понимаю, много людей настроил [против участия в войне]…

― Так за него и вступится весь Эндирей ― что можно уважаемому человеку сделать? ― уверенно отвечает Гулюса.

Помочь Аллаху

Жители Хасавюрта, аварец Ислам и чеченка Айшат, присоединиться к протестам, которые начались в городе 25 сентября, не смогли: семеро детей, старшему всего девять. 

Одного из младших братьев Ислама мобилизовали ― просто он «прямой человек, честный: пришла повестка, и он пошел [в военкомат]». Новостей от него нет с октября. 

― На мне есть грех, что не уберег, я старший, ― сокрушается Ислам, качая новорожденного сына. ― Я должен был, наверное, его спрятать. Наш имам потом уже говорил, что больше позор убить иноверца на его земле, чем закрыться в своем доме. 

Об эмиграции они с Айшат не думают ― «по финансам это невозможно»: одна из дочерей родилась с ДЦП, и всё, что копили на лучшую квартиру, ушло на реабилитацию.

Брат Ислама, Ибрагим в свое время отслужил срочную службу, вернувшись, открыл с другом магазин обуви. Он сам ездит за товаром, сам делает выкладку, иногда объясняет покупателям, чем плох дешевый кожзам, а по вечерам собирается с друзьями в шашлычной пить чай. Оставаться в Хасавюрте он не боится, хотя в сентябре ему тоже пришла повестка. Ибрагим ее порвал.

― Ходил слух, что имам от всех учеников отвел рекрутеров, но я не знаю, насколько это возможно без денег. С другой стороны, Аллах должен помогать, я думаю, ― говорит Ибрагим. ― Если ты не идешь убивать по своей вере, то встаешь на какую-то дорогу уже определенную, перед которой государство бессильно.

Уже после встречи, на волне разговоров про новый этап мобилизации, Ибрагим звонит из Ташкента. Он говорит, что решил помочь Аллаху оберегать его и уехал переждать это время. В его речи ненавязчиво сквозит интонация местного имама. Ибрагим говорит, что обещал другу скорее вернуться в обувной магазин, а брату помочь с ремонтом. И произносит не то вопросительно, не то просто с надеждой: 

― Это же не может длиться еще год?