«На них нельзя ставить крест. Иначе они будут сопротивляться, и нам не понравится это сопротивление»

Российские военные, вернувшиеся с войны, не получают системную психологическую поддержку от государства. «Важные истории» поговорили с психологом, который самостоятельно работает с военными, ставшими инвалидами. Он рассказал о том, почему после возвращения на гражданку они совершают суициды, как работать с теми, кто лишился на войне конечностей, и с чем столкнется общество, если не начать работать с этими людьми уже сейчас.

«После выписки случается большое количество суицидов»

Я сейчас получаю диплом клинического психолога, у нас были практические занятия в госпитале — там я впервые познакомился с ранеными на этой специальной военной операции. По сарафанному радио меня начали находить родственники раненых военных, матери стали просить поработать с их сыновьями. Это бесплатно все, на эти бесплатные сессии сейчас уходит около половины моего рабочего времени (включая психологические консультации, которые психолог оказывает украинским беженцам, оказавшимся в России. — Прим. ред.).

В самом госпитале я был два раза, а потом перешел на онлайн. Проблема в том, что ребята физически вылечиваются, их надо выписывать домой, а врачи выписывать их боятся, потому что после выписки, когда они возвращаются домой, случается большое количество суицидов. Нам об этом врачи говорили. Когда врачи узнают, что военный начинает работать с психологом, у них сразу улучшается настроение. Врачи очень нас приветствуют.

Сейчас у меня два человека в работе, оба лежали в госпитале в Ростове-на-Дону. Один мобилизованный, другой — кадровый офицер. Психологически самое тяжелое — потеря репродуктивной функции. Мобилизованный — молодой парень, 25 лет, остался без ног и без половых органов. Его мама попросила со мной пообщаться. Смотрит на тебя и говорит: «А зачем мне все это дальше? Кому я нужен теперь? Жениться не могу, детей делать не могу, ничего не могу». Раньше он для мамы своей был защитой, опорой и надеждой, а теперь они поменялись ролями. Теперь он от нее зависит. Вот он на тебя смотрит с экрана: я вижу глаза такие пустые, в них нет жизни. Но то, что он соглашается разговаривать со мной, это уже хорошо. Значит, есть какая-то живая часть. Надо заново искать смысл жизни, это называется соблазнение жизнью. Я должен соблазнить человека жизнью, показать ему, как жизнь прекрасна, что за нее стоит бороться. Я пока не могу сказать, как я его вытяну. Это реальность, к которой он прямо категорически был не готов. 

А второй у меня — кадровый военный, у которого серьезная травма. Ему сильно за 30, но, слава богу, есть жена, ребенок. Он лишился конечностей, но мужскую функцию свою сохранил. Как офицер, как военный он больше не может функционировать, а больше у него ничего нет, больше ничего не умеет. Тоже ситуация тяжелая, но мы нашли опору в том, что ему надо жить ради своей семьи. 

«Лучше пусть будет никак, чем так» 

Через две-три недели после ранения у пострадавших держится стадия «герой»: когда он рвется в бой, «да мы сейчас», «да я сейчас подлечусь и обратно», «мы горы свернем». Потом эта стадия сменяется тяжелой депрессией. В тяжелой депрессии люди вообще не способны ничего делать. Они лежат и смотрят в стенку месяцами. Уровень мотивации нулевой, нет никаких желаний и интереса. Возникают проблемы с гигиеной: они не хотят мыться, зубы чистить. На любое предложение ответ: «Зачем?» В такие моменты суицидов не происходит, как правило. А вот когда они начинают немного выбираться из этого, появляется угроза суицида. 

Мне мой опыт показывает, что суициды совершают только те, кто не может смириться со своим новым положением в этом мире, с новым статусом и сильно сократившимися возможностями. У такого человека появляется ощущение своей неполноценности. Это не так, как если бы ты родился с физическими травмами: у таких людей нет никакого разочарования, он знает свое место в мире, понимает возможности, строит реалистичные планы. А здесь проблема этого перехода — ты новую реальность не принимаешь, потому что она настолько пугающая, что лучше пусть будет никак, чем так. 

«Специалист по связям с реальностью»

В психологической работе с пострадавшими военными два этапа. Первый — это осознать, понять и принять новую реальность. До этой травмы была одна реальность, а после реальность стала другой. Людям тяжело смириться с переменой. Мы же все живем какими-то представлениями о себе, об окружающем мире и о себе в этом мире. А здесь у тебя резко все меняется: и окружающий мир твой поменялся, и отношение мира к тебе и твоя роль в мире поменялась, причем резко и существенно. Проблемы возникают, когда люди это не принимают и пытаются жить как прежде. И это огромное страдание: прежде он был звездой дискотек, девчонки на него смотрели томным взглядом, он чувствовал, что может выбирать девчонок, что у него есть миллион возможностей — где учиться, где работать. А тут вдруг все поменялось. 

Депрессия складывается из двух вещей: потеря контроля над настоящим и потеря управляемости в будущем. Когда нет контроля над настоящим, то есть жизнь идет, а ты не можешь на нее повлиять, появляется ощущение бессилия. И когда ты не можешь управлять будущим — оно какое-то серое, непонятное, появляется безнадега от собственного бессилия. Ну и еще обесценивание себя: я ненужный, никчемный, бесполезный. 

Сначала надо отгоревать потерю того, что было. Это работа горя, это прямо протокол, не надо быть талантливым психологом, об этом все написано, прямо пошаговая инструкция, знаете, как в хирургии: «Делай раз, делай два, делай три». Психолог — это специалист по связям с реальностью. Я должен человека примирить, поженить с новой реальностью, чтобы он ее принял и перестал переживать потерю. Похоронили прошлую реальность, отгоревали, была одна жизнь, стала другая. 

Дальше мы возвращаем человеку контроль. Что-то ты можешь? Какие возможности у тебя остались? Какие знания? Какой опыт? Как-то тело у тебя функционирует в каком-то режиме? Мы человека приучаем к новой жизни, а потом проводим ревизию того, что осталось. Исходя из этого строим планы на то, чего хотим добиться. Это не так просто, потому что у тебя будут фантомные боли: ты 25–30 лет прожил с одним ощущением себя и своих возможностей, с одним горизонтом дел, которые хотел осуществить. Моя работа объяснить, что если «не как раньше» — это не значит, что не может быть по-другому. 

Не нужны эти крайности: либо 100%, либо ничего. Если у тебя осталось не 100, а 75–80% — это тоже окей. Когда у тебя был выбор из ста профессий раньше, ты выбирал одну, а сейчас у тебя выбор будет не из ста профессии, а из 45, например, но ты все равно выберешь одну. С ногами ты или без ног, по большому счету, разницы никакой. Разница только в том, что у тебя сокращается количество возможного выбора. 

Да, если ты раньше планировал быть пилотом, ты вряд ли сможешь им быть, но давай подумаем, какие другие профессии тебе доступны из тех, которые интересны? Приходим здесь плавненько к карьерному коучингу. Что я хочу делать? Что получается делать из того, что нравится? Кому это нужно? С этим можно работать, если оплакать, похоронить свои иллюзии и мечты. 

Когда обретается контроль над жизнью, появляется ощущение: даже если ты без рук, без ног — ты все равно живой. Особенно сложно с потерей репродуктивной функции, когда молодые здоровые парни выясняют, что не могут больше иметь детей, быть с женщиной. То есть это фактически гарантированное одиночество, никаких планов не построишь. Тут тоже важно принятие этого. Ну да, вот такая карта выпала. Пока ты можешь любоваться, если глаза остались, небом, листиками. От любой жизни можно удовольствие получать, надо учиться малым наслаждаться. Вот нюхаешь кофе утром — балдеешь; медленно-медленно ешь клубничку, нюхаешь, пережевываешь. Если у тебя глаза пропали, значит, наслаждайся звуками, музыкой. От жизни всегда можно удовольствие получать. Вопрос только, разрешаешь ты себе это или не разрешаешь. 

Многие из пострадавших — кадровые военные, здоровые чуваки, которые всю свою жизнь провели в спортзалах, участвовали в зарницах, ничем особо не занимались, кроме стрельбы, метания ножа и рукопашного боя. А сейчас у него нет ног обеих. Пока придумали для таких, кто вообще без образования, без ничего, кроме военных навыков, — это телефонные сервисы, службы поддержки, горячие линии всевозможные. Спрашиваешь его: ты был воином всю жизнь, может, пора пойти поучиться, получить какую-то профессию? Новый этап жизни, он у всех настает. У всех людей в жизни наступают моменты, когда то, что ты мог вчера, ты сегодня уже не можешь. После 50 лет уже никто не может плясать на дискотеках как раньше. Это естественный процесс. А у тебя это настало не плавно, а резко, и не в 45 лет, а в 25. Я же не могу бежать, как я бегал, когда мне было 25, и я не могу не высыпаться, как раньше. Мое тело потихонечку стареет, а у тебя оно постарело резко. Зато пока ты молодой, у тебя мозги еще хорошие. Время использовать не тело, а мозги.

«Злость лучше, чем апатия»

Чтобы вернуть человека к жизни, иногда все средства хороши. Было несколько раз, когда люди говорили, что вот те, кто не пошли воевать, ненастоящие мужики, потому что роль настоящих мужиков — родину защищать, что это наша обязанность. Я киваю, никак это не комментирую, не спорю с ними. Потому что злость лучше, чем апатия. Злость — это ресурсность. Злость можно направить на какую-то деятельность, с этой злостью можно работать. То есть я свою энергию из агрессии могу пустить в освоение новой профессии, например. А если у тебя апатия, депрессия и ноль мотивации, очень трудно работать, потому что когда ручей течет, можно корректировать, куда он течет, а болото ты никуда не сдвинешь, понимаете? Такой запал — это тоже хорошо, значит, можно жизнь нащупать. Если он из любви к родине, из того, что ему нужно быть мужиком и как-то родину защищать и пользу приносить, пойдет учиться — это хорошо.

Пострадавшие сейчас подпитываются в военных комьюнити, это их очень поддерживает. Ощущение сопричастности, у них формируется какое-то воинское братство, они постоянно ведут переписку, общаются. Что будет потом, когда это все закончится, и как общество будет ко всему относиться — это открытый вопрос, можем сейчас только фантазировать. Но в моменте — это помогает. Мои коллеги работали с парнем: совершенно не был патриотично настроен, обычный мобилизованный. У него 60% ожогов тела. Ему сделали две пересадки — не приживается кожа. С ним в палате лежал парень такой заряженный, патриот, ему руку оторвало, но он все еще хочет вернуться на фронт. И он вдохнул жизнь в этого мальчика обгоревшего. Мальчик начал кушать, и стала приживаться кожа после пересадки. Когда он жить захотел, всё начало заживать. Его психике помог на этом этапе не психолог, а сосед по палате — живчик. 

Вьетнамский синдром

Травма происходит тогда, когда ты получаешь опыт, несовместимый с нормальностью. Вопрос здесь: что считать нормальностью? Если ты вырос в мирном городе, никогда не дрался… И вдруг ты наблюдаешь такую жесть. Всё, происходящее на фронте, психика воспринимает как травму. А если ты родился, вырос где-нибудь на границе между Афганистаном и Таджикистаном, два раза в день наблюдал разборки наркокурьеров… Тогда твоя психика не будет воспринимать это как что-то травмирующее. Очень многое зависит не столько от того, что они там испытали, сколько от разницы между этим и их нормальностью. Те, для кого это категорически ненормально, обязательно получат травму. Потом это обязательно вылезает. И это нужно прорабатывать со специалистами. Сейчас психологи будут очень востребованы: если эту травму не прорабатывать, все уйдет на глубину, в бессознательное. И оно будет вылезать всю жизнь, каждый раз, когда психика будет каким-то образом отвлекаться: либо в состоянии стресса, либо под воздействием каких-нибудь психоактивных веществ, например алкоголя, в состоянии аффекта или сильной усталости. Все эти загнанные на глубину переживания будут выпрыгивать. 

Но, скорее всего, эти вернувшиеся ребята к психологам не пойдут, будут строить из себя крутых чуваков, а потом всю жизнь иметь ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство), «вьетнамский синдром». У нас в истории страны это уже было: афганский синдром, чеченский. А здесь масштабы другие, значительно больше. Эти люди будут нуждаться в поддержке общества, чтобы обратно их в общество вернуть. Проблема в том, что многим нравится война. Не с точки зрения того, плохие или хорошие украинцы и какое наше правительство — не об этом речь. А о том, что на войне все понятно, все очень определенно. 

Исследователи американских ветеранских организаций замечали в своих работах, что бывшие военные искренне скучают по той своей жизни во Вьетнаме и любят ее. Потому что в гражданской жизни слишком много неопределенности: что плохо, что хорошо, что правильно, что неправильно, что вроде богатство хорошо, но среди богатых много засранцев, что бедность плохо, а вот у меня сосед — профессор, замечательный мужик, но бедный. А на войне все просто: это свои, это чужие. Для психики это очень комфортная ситуация, как ни странно. Потому что неопределенность — это один из главных факторов тревожности и потери контроля над собой. 

С фронта можно вернуться без ПТСР, если твой нормальный образ жизни примерно соответствует тому, что ты там увидел. Поэтому [владелец ЧВК «Вагнер» Евгений] Пригожин набирает зэков: убийц, насильников. Мне кажется, им проще на войне. То есть убийство человека для тебя уже знакомый опыт, ты видел смерть, видел кровь и видел страдания. Еще раз это все посмотреть — ПТСР не случится. А если ты вырос в мирной семье, в доброте, в заботе, в любви, то ПТСР будет 100%. 

«Все, что выдавлено в бессознательное, вырывается наружу»

Когда люди с ПТСР вернутся на гражданку, у них есть два пути: либо гиперконтроль, либо избегание. Гиперконтроль в том, что я должен быть стойким оловянным солдатиком и даже на гражданке я должен себя держать в руках и все контролировать. А избегательная тактика — это не признавать свою проблему, убегать в какие-либо зависимости. Этот мир перестал быть для них безопасным, и они будут от этого мира уворачиваться. Это может быть игровая зависимость, химическая — алкоголь или наркотики. Это попытки сделать так, чтобы с самим собой не встречаться. Все, что выдавлено в бессознательное, вырывается наружу, если человек выпьет, допустим, — здравствуй, пьяный дебош.

Еще возможно, что это будет выливаться во всякие обсессивные расстройства. То есть человек себя будет ритуалами обкладывать. Например, по дороге к метро надо насчитать определенное количество столбов, чтобы все было хорошо. 

Конечно, высока вероятность бытового насилия. Потому что понятие о норме нарушено, а живущий в тебе непроработанный страх, агрессия, — они неуправляемы. Надо обязательно это прорабатывать, обязательно общаться с психологом, чтобы ничего не выдавливать в бессознательное, потому что иначе это само выскакивает как черт из табакерки. Допустим, в ситуации с домашним насилием эти травмированные люди действительно могут в какой-то момент не контролировать себя. 

На самом деле удержание подавленного требует большого количества психической энергии. Представьте себе такой образ: где-то за Уралом вы построили зону для опасных преступников и туда сослали эти травмирующие мысли. У этой зоны есть охранники — это психическая энергия. В случае если вы выпили водки, или сильно устали, или случился какой-то конфликт, охрана ослабевает, психическая энергия нужна вам в другом месте. Когда вы принимаете препараты, водку, наркотики, первое, что отключается — это лобная доля, там, где сидит критика. И преступники вырываются на свободу, приходят в город и творят непотребства. И правильная позиция — с ними взаимодействовать, не отворачиваться. Раз у тебя в голове уже есть эти мысли, они никуда не денутся. Эти преступники в голове останутся навсегда. Если вы их не социализировали, приходится их держать за Уралом на зоне, и они будут периодически вырываться на свободу.

Когда война закончится

Представьте себе парня, который остался без ног. Вот он благополучно нашел себя, стал айтишником, спокойно работает. Он не ищет виноватых ни в чем, потому что ему не нужна роль жертвы. Если он будет ощущать себя жертвой, тогда ему важно будет это как-то компенсировать: быть героем этой войны, в орденах, уважаемым человеком, чтобы к нему приходили пионеры на 9 Мая и дарили цветы. А если ты себя жертвой не чувствуешь, то тебе плевать, кто как к тебе относится. Ты сам хозяин своей жизни. Этот баланс между самоидентичностью и причастностью к чему-то — разгадка того, как этот конкретный военный будет чувствовать себя, когда эта война закончится. Чьей бы победой она ни закончилась. 

Мы хотим быть самодостаточными, самоуважаемыми, сами себя сделавшими. Но в то же время мы хотим быть частью чего-то, это нормально, это у всех людей так работает. Человек хочет быть частью семьи, частью коллектива, сообщества. Вопрос в том, как этот баланс выстраивается — больше в самоидентичность, самостоятельность, автономность или больше в причастность. У членов религиозной секты или фанатов футбольного клуба нет самости. Я полностью растворен в сообществе и причастность к чему-то для меня доминанта. Радикальный пример другой крайности — математик [Григорий] Перельман, которому не нужно никакое сообщество, он сам по себе. 

Тем, у кого крен в сторону причастности к сообществу, важна имиджевая составляющая. Им важно, чем это закончится. Им важно, герой ты или преступник. Потому что они питаются энергией группы, получают авторитет от группы. Почему много людей психически и морально слабых любят служить в каких-то органах правопорядка? Потому что авторитет, влияние организации они используют в своих целях. А если эта группировка оказалась какой-то неправильной, как я могу увеличивать свой вес в обществе за счет этой группы?

Если же ты независимый и сам по себе, то тебе плевать, что там происходит в группе. Ну да, я член группы. Но в моем внутреннем балансе я на 5% член группы, а на 95% — самостоятельный, независимый индивид. Чем морально сильнее человек, чем более он самодостаточен, тем меньше на него окажет воздействие то, как закончится [война]. 

«Я просто выполнял приказы»

Пока нельзя сказать, как тот или иной военный осознает себя после окончания войны. Переосмыслит ли себя как преступника? Или будет считать героем? 

У нас есть богатый опыт других войн, и мы понимаем, что здесь нельзя обобщать. У кого-то высокая рефлексия, у кого-то нет. Всегда будут те, кто скажет: «Я выполнял приказы и ответственность на том, кто эти приказы отдавал». Есть в психологии такой термин — «большой иной». Это какая-то сила, которая говорит тебе, что делать, и, самое главное, забирает ответственность за последствия. Из таких «больших иных» самые известные примеры — это церковь и армия. Есть устав, есть начальник, тебе не делегировано принятие решений. Если ты не передаешь никому ответственность за свою жизнь и говоришь, что я сам решаю, какие приказы выполнять, а какие нет, — это опасно, а для армии почти невозможно. 

Но здесь возникает вопрос: берешь ли ты на себя ответственность за действия, которые сделаны тобой, но не по твоей воле? Мы видели множество немецких ветеранов, которые приезжали и стояли на коленях у памятников [погибшим] советским людям, и просили прощения. Мы видели немецкие делегации в Израиле, когда они каялись за дела их дедов и отцов. А есть такие, которые говорят: «Все было правильно». А кто-то ничего не чувствует и говорит: «Я маленький, мне говорят — я делаю». Но те, у кого в балансе личности превалирует самость, не передают свое право на жизнь «большому иному». Чем ты более самостоятельный и независимый, тем тяжелее тебе будет, потому что не на кого переложить ответственность.

«Если я начну проводить селекцию, я не ту профессию выбрал»

Для меня поначалу было тяжело оказывать эту помощь, потому что [среди тех, кому помогаешь], встречаются люди, которые занимают, мягко говоря, иную гражданскую позицию. В роли психолога я должен засунуть свою гражданскую позицию глубоко-глубоко, потому что я работаю на того, кто сидит передо мной. 

Во-первых, потому что людям надо помогать независимо от того, что у человека сегодня в голове. Надо множить добро — это моя позиция. Кто я такой, чтобы их судить? Во-вторых, люди могут менять свою позицию как в одну, так и в другую сторону. И в-третьих, если я начну проводить селекцию — этим помогаем, этим не помогаем, — то я не ту профессию для себя выбрал. 

У меня пока не было клиентов, совершивших военные преступления. Теоретически я могу отказаться от работы, сказать, что у нас не сложится терапевтический альянс. Но пока что я работаю с любым, кто готов вести дискуссию. Я тоже отец, у меня трое детей, сыну 26 лет. Мальчик, с которым я сейчас работаю, младше моего сына. И я понимаю, что без меня ему будет тяжелее. Значит, я должен делать свою работу. 

Минимизировать урон от возвращения раненых с войны можно, прежде всего не отторгая их, чтобы они не оставались один на один со своими бедами, чтобы не было, как после Афганистана, когда парням, этим инвалидам, говорили: «Мы вас туда не посылали». Общество должно быть готово принимать их в гражданскую жизнь, не давать вариться в собственном соку. 

Если у людей нет занятия, если они не находятся в социуме, не чувствуют себя нужными, тогда у них будет либо апатия, либо агрессия. Если общество будет их отторгать, какой у них вариант? Они будут с этим обществом воевать. И мы получим всякие неприятности начиная от уличной преступности и заканчивая просто людьми, которые в любую секунду могут сорваться и повести себя агрессивно. Ну и понятно, что их домашние будут страдать в первую очередь. Поэтому надо, чтобы эти люди накопившиеся все эти гадости прорабатывали, проговаривали, прогоревывали и принимали реальность. Прогоревав, приняв все это, ощущали себя живыми, полноценными людьми, независимо от того, со всем комплектом конечностей или нет. 

Есть риск, что общество признает это событие [войну] неправильным. И тогда участники события могут стать преступниками и изгоями. Общество столкнется с серьезной проблемой, если люди начнут осуждать эти события и их участников.

Моя личная позиция, уже не как психолога, а как гражданина: должна быть гражданская дискуссия. Люди должны проговорить все, что произошло, сделать выводы, наказать виновных, а невиновных участников отпустить и не давить их морально. Иначе мы получим сотни тысяч людей, выкинутых из социума и умеющих стрелять и убивать. Помочь не выкинуть этих людей из социума можем мы, психологи, социальные работники, пресса. С ними надо будет общаться. На них ни в коем случае нельзя ставить крест. Иначе они будут сопротивляться и нам не понравится это сопротивление.