С нового учебного года старшеклассники изучают историю по новым учебникам под редакцией помощника президента РФ доктора исторических наук Владимира Мединского. Пособие уже раскритиковали за своеобразное изложение известных фактов, подмену понятий и пропаганду. Этот учебник стал примером того, как власти переписывают историю страны.
Что будущие учителя думают о пропаганде в истории и преподавании? Как они собираются говорить с детьми о войне? Чтобы ответить на эти вопросы, «Важные истории» поговорили со студентами исторических факультетов российских вузов (их имена изменены).
«Мы обсуждали в группе, что делать, если приходишь в школу, открываешь учебник и понимаешь, что следующая тема — про СВО»
Анна, учится на 5-м курсе ЛГУ им. А. С. Пушкина
Первые три года обучения я горела желанием идти работать в школу. Я изначально пошла в педагогический, вдохновившись нашей школьной учительницей: она создавала свою методику, давала что-то из учебника, а что-то — вне его. Например, она вела у нас еще и обществознание, и мы обсуждали события, читая газетные вырезки. Я хотела быть такой же: рассматривать каждую тему с разных точек зрения. Поступила, а потом началась СВО [специальная военная операция].
На факультете эта тема не так сильно обсуждалась. Если только в качестве какой-то иронии от преподавателей. Например, обсуждаем войну Белой и Алой розы, и преподаватель говорит: «Или, как сейчас говорят, специальная военная операция». С начала СВО трое мальчиков с нашего факультета отчислились и уехали за границу. Но на этом всё. И я думала, что на школы происходящее не сильно повлияет.
А потом на четвертом курсе у нас было две практики в школах. Одна была Военно-Морская — это буквы Z на стеклах и патриотические праздники. В них участвовали преподаватели и мы, практиканты.
Мы попали туда 9 декабря — это День героя Отечества (когда я училась в школе, мы такой не отмечали). В этот день у нас был классный час с пятиклассниками. В кабинете висели плакаты: там были герои как Великой Отечественной, так и СВО. Мы с подругой не очень хотели говорить о военных героях, как нам советовала куратор. Какого-то определенного списка «героев» или какой-то методички не было, это была инициатива конкретной школы. И мы предложили рассмотреть понятие «герой» шире. Например, поговорить о Гагарине или Ахматовой. Куратор согласилась.
В другой школе мы были на уроке «Разговоры о важном» у первоклассников. Учитель предложила провести его двум девятиклассницам. Они шли по методичке в основном. Зачем вообще это нужно в первом классе? Это первый урок, детям 6–7 лет. С ними говорят про Кулибина, про научно-технические разработки, а некоторые дети вообще даже не понимают, кто такой ученый.
В обеих школах такое «патриотическое воспитание» как будто больше ложилось на плечи учителей истории. Ввели же в этом году еще и новый учебник Мединского. Когда я посмотрела, как информация там преподносится, желание работать в обычной школе с детьми совсем пропало.
Во-первых, меня до сих пор удивляет, что этот учебник очень быстро написали — за год или даже меньше. Учебники ведь пишутся долго: должна быть проработка заданий, дети должны сами приходить к каким-то выводам, особенно в старшей школе, а не читать готовые утверждения.
Во-вторых, я смотрела разбор историка Тамары Эйдельман, и она упоминала некоторые исторические факты — как они преподнесены именно в учебнике. Например, революция в Чехословакии в 1968 году и в Венгрии в 1953-м преподносится так: вот Америка влияет на Венгрию — мы вводим войска, потом влияет на Чехословакию — вводим войска. А вот сейчас Запад влияет на Украину — и мы снова вводим войска.
Мы в школе тоже изучали современный период, но только до 2014 года. В учебнике же сейчас все больше про ситуацию в Украине с 2014-го и дальше. Зато никаких событий, которые были в России за этот период, не указывается. Ни реформ, ничего. Как будто плохо было только за пределами нашей страны, и вот мы решали эту проблему. Мы-то правы, а вот в Америке! Она на нас отрицательно влияет! (Смеется.)
Мы обсуждали между собой в группе, что делать, если приходишь в школу, открываешь учебник и понимаешь, что следующая тема — про СВО. [Подумали, что] можно не использовать учебник, а устроить семинар, где дети смогут высказаться. Критическое мышление развивать.
Единственное, что радует: только вышедшие из педвуза учителя не получают сразу старшие классы, им дают вести уроки в пятых или шестых классах. Так что, надеюсь, есть еще пара лет, чтобы не работать по новым учебникам.
«Обсуждали учебник под редакцией Мединского, главу про события 2020-х годов. Это не история совсем»
Михаил, учится на 1-м курсе СПбГУ
Идея о поступлении на исторический пришла ко мне еще в 9-м классе. Историей я заинтересовался благодаря «Тиктоку». Случайно наткнулся на женщину, которая рассказывала про историю и советовала учебные пособия. Мне стало интересно, я стал читать эти книги.
Школьная учительница мне не нравилась. Ее уроки были сильно идеологизированы, не структурированы, она постоянно делала отсылки к нынешней риторике государства. Я не видел исторического подхода, у нее был уклон в политологию. Например, в 10–11-х классах она часто упоминала конференцию в Мюнхене и речь Путина про многополярный мир. Когда мы обсуждали период 90-х, она больше рассуждала с точки зрения себя — человека, который жил в 90-е: рассказывала много историй из своей жизни, негативно относилась к этому времени, говорила, что было очень трудно. С плавным переходом к началу президентства Путина окрас ее речей менялся: она начинала положительно отзываться о некой стабильности.
Сейчас я на первом курсе. В целом, бурного обсуждения происходящего у нас нет, преподаватели говорят об этом очень мало, но новый учебник под редакцией Мединского мы обсуждали. Как раз последнюю главу: про события 2020-х годов. Это не история совсем. События только начались, но еще не закончились. Истории важно знать, с чего всё началось и чем закончилось, важно получить хорошую базу источников, подождать лет 50 хотя бы. История — это наука о мертвом и мертвых. Многие политические деятели данного времени еще живы, [так что] пока все это — политология.
Сейчас я работаю в онлайн-школе, готовлю ребят к ЕГЭ. Мы узнавали у ФИПИ (Федеральный институт педагогических измерений, в числе прочего формирует тесты ЕГЭ и ОГЭ. — Прим. ред.), будут ли события с 2022 года рассматриваться во второй части экзамена, где нужно писать развернутые ответы на вопрос. Нам ответили, что не будут. Даже в тестовой части не особо требуются знания по этому времени. Там есть задание на сопоставление личностей с событиями: видишь незнакомую фамилию — скорее всего, она будет относиться к событиям СВО.
«„Вторую мировую войну“ исправляют на „Великую Отечественную“»
Ира, учится в аспирантуре
После начала войны… с одной стороны, хотелось бежать и спасаться, а с другой — что-то сделать из того, что я реально могу. Светом для меня стала мысль, что, видя, как сейчас коверкают историю, можно, наоборот, доказательно доносить историческое знание, расшатывать представления людей о том, что есть только традиционная точка зрения. Аспирантура дает возможность преподавать везде, не только в школах.
Когда я поступала в 2022 году, все вокруг говорили мне, что сейчас самое неподходящее время. Но я подумала: «Когда, если не сейчас?» Я хотела застать науку в положении, когда еще не все запрещено. Кажется, я запрыгнула в последний вагон.
Очень многое во время обучения зависит от научного руководителя. Академическое сообщество довольно замшелое, и в него сложно пробиться со стороны. Профессора в основном из советской историографической школы. А история в cоветское время — это, по большей части, идеология. Например, у нас есть профессор, который не разрешает использовать слово «тоталитаризм» применительно к сталинскому режиму. [Говорит, что] это просто такой стиль управления был, но не тоталитаризм.
Во время написания научных работ я сталкиваюсь с негласной цензурой. Например, нам не разрешают использовать понятие «Вторая мировая война» применительно к событиям 1941–1945 годов, происходившим на территории СССР. Исправляют на «Великая Отечественная». Или не дают ссылаться на работы некоторых историков, например Кирилла Александрова. Он специализируется на теме коллаборационизма во время Великой Отечественной войны. Есть устоявшееся мнение о коллаборационистах: все они были предатели и выродки. А он исследует это движение и доказывает, что социальный состав там был очень разный: как представители белой эмиграции, так и простые люди, несогласные с советской властью. Считается, что он оправдывает коллаборационизм, хотя это вообще ненаучно. В науке нет оценочности, нельзя говорить об «оправдании».
В рамках нашей историографической традиции пытаются вбить мысль, что коллаборационизм — это очень однозначное явление. Отсюда и название этой войны — Великая Отечественная. Потому что если по какой-то причине кто-то был против [советской власти], то был против своего Отечества, а значит, название такому человеку — предатель и изменник. Но у коллаборационизма очень сложные корни: и социальные (неэффективность советской власти), и экономические, и религиозные (поскольку в советское время очень жестоко обращались с церквями).
Когда мы изучаем причины [коллаборационизма], задаем себе вопрос: «Что могло заставить человека пойти против своей родины?» Страшно же звучит, но еще страшнее становится, когда понимаешь, что его на это побудило. Как с ним должны были обращаться, как надо было довести до такого?
Сейчас я иногда читаю лекции по истории взрослым. На репетиторство 10–11-х классов я никого пока не беру: не нашла какой-то моральный выход, как готовить к ЕГЭ с новыми заданиями. Со взрослыми я стараюсь максимально тренировать критическое мышление, например рассматривать разные точки зрения на одно и то же событие. Чтобы в следующий раз, когда они услышат очередное громкое заявление, которое спекулирует на истории, они могли задуматься: а это точно так? Чтобы немного засомневались, проверили, покопались в источниках, чтобы можно было сопротивляться пропаганде.
«Школа — это последний вариант»
Варвара, учится на 3-м курсе ВШЭ
Я планирую поступать в магистратуру, которая будет связана с педагогикой. Но быть учителем в школе — это один из последних вариантов, которые я рассматриваю.
Сейчас я работаю куратором в онлайн-школе по подготовке к ЕГЭ. [Когда я веду занятия], стараюсь не давать каких-то личных комментариев: это не относится к тому, чем я занимаюсь. Плюс, неизвестно, как к моему мнению отнесутся ребята. Если у меня спросят отношение даже к какому-то историческому деятелю, например к Александру Невскому, я тоже не отвечу на этот вопрос. Какое у меня вообще может быть именно личное отношение к нему? Но к тому, что идет сейчас… Мне тяжело. Конечно, хочется не бояться говорить обо всем, что думаешь. Как происходящее в современном мире может лично тебя не касаться? Конечно, касается. Это больно.
На уроках я называю войну «СВО». Ну, потому что официально это… СВО. Я могу выбирать, с кем можно говорить об этом из своего окружения, но когда нужно нести какие-то идеи в массы… Я тут испытала очень смешанные чувства, когда мне написал мальчик из группы, где я преподаю. У него была Z на аватарке. Он написал просто с просьбой добавить его в чат. Я его добавила, но удивилась. Давно не встречала школьников, которые так открыто заявляют о своей позиции.
На истфаке любого вуза можно встретить огромное количество разных ребят: от монархистов до коммунистов. Когда я начинала учебу, в 2021 году, мы обсуждали разные взгляды. После начала войны мнения одногруппников сильно не поменялись. Вначале мы много обсуждали происходящее. На данный момент обсуждения поутихли.
«Учебники с СВО: ну, отпечатают партию, а через некоторое время можно будет отправлять в утиль»
Александр, учится на 4-м курсе ТГУ
У нас в университете политического давления я не чувствую. Свобода академического мышления остается. Да, бывали иногда душные разговоры между преподавателями и студентами. Студенты больше делились на условно «либеральных» («давайте дадим школьнику самому разбираться в том, где правда в истории») и «патриотических» («нужно давать школьникам одну единственно правильную точку зрения»). Преподаватели критиковали обе стороны с точки зрения педагогики: первые не смогут дать при таком подходе достаточно знаний своим ученикам, а вторые уйдут в пропаганду.
Все эти споры проходили внутри академического дискурса. Томск, наверное, просто оторван от федеральной повестки. У нас общественная жизнь какой была до начала СВО, такой и осталась. Да, на антивоенных митингах людей задерживали. Но, по сравнению с Москвой или Питером, это происходило как будто более мягко.
Когда я поступал, у меня была идея — быть крутым исследователем и заниматься наукой. Я и сейчас так хочу. Наверное, мне проще: за Томском не особо кто-то следит, можно достаточно свободно заниматься темами, которые тебя интересуют. Например, мне сейчас интересны 90-е.
У нас в следующем году будет практика в школе. Я, как шиз, которому нравятся 90-е, скорее всего, буду уламывать руководителя практики разрешить рассказать ребятам про это. Про войну, надеюсь, говорить не буду. Я не знаю, как об этом говорить. Это сложно с методологической точки зрения. И с эмоциональной: что если там будет ученица, у которой брат или отец погибли на этой войне.
Вообще, у меня сейчас такое чувство фрустрации… Идеи, которые есть во ФГОСах [Федеральные государственные образовательные стандарты], они методологически, может, и неплохие. Но содержание — про традиционные ценности… особенно в связи с СВО. Или учебники новые. [Пособие] для 11-го класса — это же кринж. Он однобокий, людоедский. Как рассказывать, что вот-вот сейчас мы победим, если еще не известно, как все закончится?
Археологи говорят, что объект становится артефактом только через 100 лет. Так же и с событиями: чтобы оно стало историческим, должно пройти какое-то время, чтобы травмы, эмоции чуть-чуть поугасли. И вот с этими учебниками с СВО: ну, отпечатают партию, а дальше… Через некоторое время эти учебники можно будет спокойно отправлять в утиль.