«Если не буду говорить, кто я, я соглашусь, что меня нет»

В четверг, 30 ноября 2023 года, российские власти объявили «экстремистским» придуманное Минюстом РФ «международное общественное движение ЛГБТ». В результате этого решения миллионы квир-людей в России могут оказаться под угрозой уголовного преследования. «Важные истории» поговорили с людьми из ЛГБТ-сообщества о гомофобии россиян и власти, о жизни и их новом статусе в России.

«Я есть, и я хочу, чтобы меня услышали» 

Немо, 25 лет, Тюмень, небинарная лесбиянка. Запустила подкаст после второго закона об «ЛГБТ-пропаганде»  

Когда прошлой осенью «пропаганду» запретили вообще среди всех, было тяжело [непонятно, что посчитают «пропагандой», и за что посадят]. Раздрай у меня случился после принятия трансфобного закона еще летом. Сейчас появились инструменты поддержки, в частности сообщества Cheers Queers. Но, конечно, страшно все равно, потому что, как обычно, эти статьи резиновые, и непонятно на кого их навесят, будут ли показательные дела. 

Раньше я злилась сильно и долго. Разговаривала сама с собой, представляла, что говорю с ними со всеми и пытаюсь объяснить: «Что же вы делаете? Мы тоже люди». А потом силы на это пропали. 

В январе, после второго закона о «пропаганде», мы начали подкаст с соведущей: мы обсуждаем фильмы, сериалы и книги и я рассказываю о квир-линиях, которые в них наблюдаю. Моя соведущая — не часть сообщества, и мы с ней отдельно обсуждали, на какие риски идем. Пока были штрафы. К ним я была морально готова. А сейчас уже будет серьезнее, одним штрафом не отделаться. 

С началом войны все рамки слетели. Самое страшное, что могло произойти, уже произошло. Мы думали, что помолчим, не будем лодку раскачивать, или не верили в способность на что-то повлиять — было бессилие, ты никак не чувствовал себя членом гражданского общества. А после начала войны стало уже невозможно. Это было слишком несправедливо, слишком неправильно, слишком больно. Жизнь разделилась на до и после, как и у многих. 

На антивоенные акции меня не хватило, но я стала активнее поддерживать правозащитные организации, инициативы людей, которые высказываются вместо меня, которым хватает смелости. И когда они начали снова направлять репрессивную машину в сторону ЛГБТ-сообщества, я подумала, что буду об этом говорить, я не буду заниматься самоцензурой. Я есть, и я хочу, чтобы меня услышали. 

Когда я была подростком и осознавала свою идентичность, квир-контента на русском языке было не особо много. Я жадно пыталась находить любую информацию. Читала проект «Дети 404», вдохновлялась тем, как Лена Костюченко целовалась перед Госдумой со своей девушкой, когда шли разговоры о принятии первого запрета. Информация не была заблокирована, ее было просто мало. Сейчас все заблокировано, и квир-подростку тяжелее осознавать себя, когда так много вокруг говорят, что его не должно существовать, что он какой-то неправильный, что он больной и его нужно либо убить, либо лечить.

Я открыта где-то с 2020 года, но всегда было видно, что я не гетеросексуальна. У меня достаточно нециснормативная внешность, я выгляжу маскулинно. Меня всю жизнь путали с молодым человеком. Но открытой гомофобии я не встречала. Даже когда в барах сидели с друзьями или подругами, и какие-то мужчины слышали обрывок фразы «Моя девушка...» или еще что-то, они задавали вопросы типа: «А как так, как это работает?» — я отвечала, снимала типичные вопросы и никакой агрессии от них не видела.

Но после войны мои личные правила безопасности поменялись. Когда мы организуем мероприятия, новых людей проводим через хотя бы минимальную верификацию: смотрим соцсети, спрашиваем рекомендации. Мы понимаем: один человек с плохими намерениями — и это конец. Не так давно знакомые решили собраться в группу поддержки, но, видимо, среди них оказался тот, кто сообщил в правоохранительные органы, потому что когда они собрались, к ним пришли полицейские. Насколько я знаю, их не арестовали, но дали понять, что они не могут там собираться. 

В последние несколько лет, особенно после начала войны, комьюнити — квиры уехавшие и оставшиеся в России — сплотилось. Мы все пытаемся поддержать друг друга. Даже сейчас, разговаривая с вами, я поддерживаю комьюнити и участвую в том, чтобы даже в таких плохих обстоятельствах мы могли быть вместе. Меня очень поддерживает, что я помогаю сообществу. Вдохновляют примеры тех, кто остается здесь: правозащитные организации, отдельные активисты. Это заставляет поверить, что я не одинока. 

«Бояться быть собой? Можно тогда повеситься»  

Александра, 31 год, Краснодар, лесбиянка, заявила на работе о своей антивоенной позиции и ориентации

У меня обычная жизнь: есть пес, девушка, мама, которая нуждается в обеспечении. И очень странно, что сегодня я могу стать экстремисткой. Когда началась война (для меня это отдельная трагедия, я выросла в Украине), я понимала, что обязательно за нами придут. Это было логично. Я просто думала, что это будет чуть позже, что мы доживем до марта [2024 года, когда в России будут очередные выборы президента]. Оказывается, чуть раньше.

Родители не знают об этой новости — по телевизору пока не передавали, хотя они знают о моей ориентации и хорошо относятся к моей девушке. А друзья стали звонить из-за границы: «Пожалуйста, уезжай. Хватит строить героиню. Мы не хотим, чтобы ты сидела в тюрьме». Все за меня переживают, слушают юристов, пытаются выяснить, что сейчас будет. Но я буду решать проблемы по факту. 

После второго закона о запрете «пропаганды» я решила, что буду всем теперь рассказывать, что я лесбиянка. Раньше знали только родители и друзья — я не говорила об этом, например, на работе. Но после запрета поняла: если не буду говорить, кто я, то, получается, соглашусь, что меня нет. Когда нас не видно, кажется, что мы какие-то люди с рогами, когтями, существа из другого мира. А когда человек понимает, что ты — коллега, с которой он работает каждый день, у него меняется мировоззрение. Нам важно быть открытыми, чтобы люди видели, что мы не маргиналы, не преступники, а такие же люди, как и все. 

Написала сначала пост в «Инстаграме», кто я, что я и почему так думаю. Потом пришла на работе на стратсессию и сказала: «Коллеги, вы должны знать обо мне две вещи: я против войны и у меня есть девушка». Я только один вопрос получила за весь год: как мы с ней познакомились. 

Обычные люди в России не ненавидят геев. Это тоже история из телевизора. Простые люди, когда ты открываешься, говорят: «Ну, хорошо». Хотя, конечно, я работаю в айти, они в Москве, и это определенный срез общества, и, конечно, есть двойные стандарты. Например, мои родители всегда были очень прогрессивными и дружили с ЛГБТ-людьми, но когда я в 14 лет сказала, что буду с девочками встречаться, мама решила, что меня надо лечить в психиатрической больнице. 

Я не думаю, что общество против геев — оно вообще ни против чего и ни за что. Людей интересует, чтобы у них еда была и чтобы их не трогали. Краснодар — очень консервативный регион, многие не слышали ни про какое ЛГБТ. И когда им начинают говорить из телевизора, они, конечно, отвлекаются на это. Про войну думать не хочется, про бедность думать не хочется, а про это можно. 

Сейчас я могу пройти по улице со своей девушкой за руку, я могу ее обнять, поцеловать. Это вопрос моей смелости и моих рисков — я знаю людей, которые не ходят. Мы ездили летом на Красную Поляну, снимали номер с одной кроватью, я на ресепшене уточняла, что точно ли там не две кровати, и мне никто не задал вопрос. Но еще, конечно, многое зависит от того, как ты выглядишь: я выгляжу циснормативно, девушка моя тоже. Если люди выглядят иначе, они сталкиваются с большим риском физического насилия, особенно в городах поменьше, чем Москва, Питер. В Краснодаре — вообще за здрасьте. 

Я понимаю, что если вдруг [вернувшиеся с войны] «герои России», которые периодически ломают нам двери, когда напиваются, вдруг увидят нас с ней за ручку, после того как им 10 раз по телевизору расскажут, — это риск. Но просто бояться быть собой? Можно тогда повеситься. Я точно не хочу делать вид, что я не лесбиянка. Если мне придется делать этот вид, мне надо будет как-то решать вопрос с пребыванием в России. 

Риски есть у нас всех — потому что есть показательные дела. Большему риску, скорее всего, подвергаются организации, которые помогают ЛГБТ-сообществу. И это беда. Помню, когда запретили «Детей 404», — это был кошмар, потому что я была ЛГБТ-подростком, и мне нужна была поддержка гораздо сильнее, чем взрослому. Последние такие организации будут закрываться или уходить в подполье. Но думаю, что те, кого не посадят показательно, найдут способ существовать и поддерживать людей. Да, будет хуже. Да, в меньших объемах. Да, еще больше уйдет в секретные чаты, но люди продолжат свою деятельность. 

Хочу сказать всем, кто боится: эти люди хотят нас запугать, и они победят, если мы будем бояться. Мы должны быть вместе, должны быть уверены, кто мы и что за нами правда. 

«Я могу скрыться. Но это не то, чего я хочу» 

Морган, 24 года, небинарный агендерный человек, Москва, начал заниматься активизмом

Что это такое — «общественная организация ЛГБТ»? Это просто тупость, бред и вызывает горький смех. Им абсолютно нечего еще придумать, чтобы разжечь больше ненависти, отвлечь от других событий. 

Это, конечно, может повлиять на меня: я стал заниматься активизмом, открыто живу в плане своих гендерных и сексуальных идентичностей. Я могу скрыться и выглядеть, как это принято в обществе. Но это не то, чего я хочу. 

Я переживаю за людей, которые живут открыто. Я переживаю за людей, которые не скрывают своей позиции по ЛГБТК+. Я боюсь за инициативы, например «Центр Т», который очень много делает для транслюдей, или «СНеГ», «Справимся вместе», «Сферу». За молодежь — мало того что их и так лишили права получать нормальную информацию, теперь это будет совсем запрещено. 

Главное опасение — за транслюдей. Транслюдей легче увидеть посторонним: сексуальная идентичность не очевидна, а транслюди зачастую не выглядят так, как принято. Это может сказываться, например, на принятии на работу: зачем связываться с человеком, который принадлежит к «экстремистской организации»? Боюсь, многим будет сложно выживать. Мы все друг от друга зависим. 

У меня нет ощущения, что меня воспринимают страшным «ЛГБТ-инструктором из НАТО». Даже те люди, с которыми я общаюсь нечасто и неблизко, не испытывают вражды. Иногда голову поворачивают на улице, в Москве легко не удивляться. Но достаточно выглядеть как-то не так, сказать что-то не то, чтобы тебя подвергли насилию. У моих знакомых транслюдей в Москве были ситуации, когда их избивали на улице. И им было страшно обращаться [в полицию]. Мне кажется, тут очень сильно работает государственная пропаганда о том, что «мы все до единого против этих ваших геев».

Очень многие квир-люди уехали. Не только из-за усиления гомофобной и трансфобной риторики, но и после начала войны в Украине: и из-за преследований за «фейки», и из-за того, что многие транслюди на гормонозаместительной терапии, а к ней теперь доступ отрезан. 

Но многие остались. Я только в этом году познакомился с кучей людей, которые живут открыто. Просто вводится больше мер безопасности: на входе куда-то говоришь пароль, в сети не пишешь конкретные слова полностью, заменяешь какие-то буквы на английские, не пользуешься «ВКонтакте» или «Яндексом». 

Одна квир-инициатива даже открылась в Москве летом — она была камерная и довольно комфортная, но недавно закрылась. Организаторы некоторых квирных инициатив, которые не относятся к фондам или НКО, боятся за безопасность людей.

Очень помогает видеть посты с описанием похожего опыта людей и их близких — [это дает ощущение, что] ты не один, что люди вокруг не ненавидят. Такой русскоязычной информации не так уж много. И если действительно закроют такие инициативы, и туда будет сложнее попасть, то людям, особенно в начале пути, будет гораздо сложнее.

Я планирую уехать из страны, если моя открытость поставит под угрозу кого-то из моих близких. Но пока я в России и хочу что-то сделать здесь: помогать информацией, разговаривать с людьми, поддерживать друг друга.

Редактор: Юля Красникова