«Я родился, крестился, женился — всё в Часовом Яре»

Самые ожесточенные бои сегодня идут на окраине Часова Яра. Это небольшой город в Донецкой области, примерно в 10 км от Бахмута, он закрывает россиянам путь на Краматорск и Славянск.

Хирург Евгений Ткачев — уроженец и житель Часова Яра. С 2014 года он развозит гуманитарную помощь и эвакуирует людей в Донецкой области. «Важным историям» Ткачев рассказал, как война началась для него с плена в Славянске, как Часов Яр пытался вернуться к нормальной жизни после первого витка войны и что происходит в городе в последние месяцы, когда к войне уже все привыкли.

Плен в Славянске в 2014-м

Я родился, крестился, женился — всё в Часовом Яре. Здесь родились двое моих детей и четверо внуков. Семья у нас верующая, мы христиане-пятидесятники, для нас важно помогать другим. Я и профессию такую выбрал — работал ветеринаром. Потом переучился на человеческую гнойную хирургию, ездил с гуманитарными миссиями в Кению и Руанду.

Я тратил тысячи долларов, чтобы поехать в Африку помогать людям, а в 2014 году Африка началась у нас. Я эвакуировал семью в Киев, а сам начал вывозить раненых из прифронтовых зон. 

Когда русские захватили Славянск, я каждый день утром завозил туда продукты, воду и медикаменты, а вечером эвакуировал людей. Мне помогал один парень из церкви, он сам из Славянска. Через полтора месяца нас арестовали сепаратисты, отняли машины и посадили в камеру в городском отделении полиции. Когда военные увидели в моем загранпаспорте африканские и европейские визы, решили, что мы какие-то важные люди. Предлагали даже кормить нас два раза в день [чего с другими заключенными не было]. 

На следующий день нас привели в камеру, где за столом сидела, как мы потом шутили между собой, «сталинская тройка»: Щит — отставной военный полковник; Адвокат — как он сказал, владелец юридической фирмы; и инженер завода, у него кличка была почему-то Капоне. Они заявили, что мы вывозим людей, а это неправильно. Но так как мы из Донецкой области, нам дадут тридцать суток на перевоспитание — отправят копать окопы. 

Узнав, что у нас в машинах была религиозная литература, они заявили, что мы «протестанты и сектанты, предали веру праотцев и шпионим за американские деньги, а это уже идеологическая диверсия и расстрельная статья». Страшно мне не было, вера во Всевышнего помогала, было только грустно, что я не увижу, как внуки растут. Но приговор нам не успели огласить из-за тревоги. 

Через три дня дверь в нашу камеру открыл какой-то старичок с фонариком и заявил: «Тут никого нет, уходите». Это второе здание Славянска (после бывшего здания СБУ) по охраняемости — мы думали, что это провокация и нас хотят расстрелять при попытке побега, но все-таки решили выйти. Люди из других камер, в том числе уголовники, тоже были на свободе. Темно, слышно, как где-то кто-то стреляет, где-то миномет работает — мы все время ждали выстрела в спину. 

К украинскому блокпосту мы вышли на рассвете. Нас узнали, так что на подходе услышали: «Комбат, выходи, наши таксисты пешком идут». 

Мы уехали на пару дней к моей семье в Киев. Когда вернулись в Часов Яр, нас полиция и СБУ спрашивали, не видели ли мы других пятидесятников. Выяснилось, что прямо в церкви арестовали четверых верующих. Все думали, что они в плену и россияне будут просить за них выкуп, но оказалось, что их вывезли на машине в лес, расстреляли и сожгли. 

«Я ехал буквально внутри контратаки»  

Я продолжил заниматься эвакуацией: Горловка, Дебальцево, Углегорск, Светлодарск, Мироновский. В этом нет героизма. Как музыкант не может не играть, художник не может не рисовать, так и я не могу не помогать людям. 

В Дебальцево мы ввозили гуманитарку и вывозили людей два-три раза в неделю. Я несколько месяцев так ездил. В середине февраля 2015-го закрылся дебальцевский котел и русские в Логвиново зашли — но нас, волонтеров, никто не предупредил, что трасса перекрыта. 

15 февраля я пристроился за украинскими военными и проскочил в Дебальцево. Подъезжаю к Логвиново — там горят машины, лежат трупы и россияне с белыми повязками на плече ходят. Они меня тормозят, а у меня футболка белая с красным крестом, на машине тоже наклейки медицинские. Русские меня спрашивают: «Ты из Красного Креста?» А я думаю — и врать грех, но и сказать правду страшно. Что-то невнятное промямлил, они открыли машину, а там раненые, больные, инвалиды. Военный махнул рукой и говорит: «Проезжай давай быстро!»

Мы едем, а нам навстречу идут украинские танки, БМП, солдаты с автоматами, готовые стрелять, — они хотели отбить Логвиново, россияне туда зашли около часа назад. То есть я ехал буквально внутри контратаки. Думал, ну все, нас сейчас свои же завалят. Бог меня и тут спас — каким-то чудом никто нас даже не остановил.

На следующий день я взял выходной, пришел в себя и снова вернулся к эвакуациям. 

Признаки мирной жизни

[В 2015 году] в прифронтовые города я начал доставлять врачей. Вдоль линии разграничения [с оккупированными территориями] официальная медицина боялась приезжать. Я находил врачей, они как волонтеры ездили по этим селам и делали приемы. Например, раз в неделю приезжает терапевт, раз в месяц — хирург, раз в три недели — гинеколог.

Где-то ко второй половине 2015 года в Донецкой области стало тише, в Часов Яр вернулась моя семья. Мы открыли пункт помощи для беженцев, выдавали там гуманитарную помощь, потом построили ферму — там у нас было несколько тысяч кур, коровы, свиньи, индюки. 

А в 2017 году на выручку от фермы открыли хоспис для стариков, которых я вывозил из разбитых и сгоревших домов. У них даже документов не было, на государственную поддержку они не могли рассчитывать. Поэтому мы решили создать такое место, где они смогли бы спокойно жить. Сначала один частный дом купили на восемь человек, через несколько месяцев еще один, потом открыли филиал в городе Северске. 

Главная елка Украины под Бахмутом 

В начале 2022 года американская разведка начала активно писать, что россияне готовятся к новому витку войны. Мы отпраздновали Рождество и начали готовиться: закупили на все семейные деньги и пожертвования генераторы, бензин, продукты, медикаменты, подгузники. То есть, сделали все так, чтобы наш хоспис смог существовать в изолированном состоянии несколько месяцев. Кстати, мы буквально на днях вскрыли последнюю пачку гречки из той закупки. 

Началось полномасштабное вторжение — фронт к нам приближался, начались обстрелы города. Жена вместе с пожилой мамой эвакуировались в Швейцарию, а хоспис мы в марте-апреле [2022-го] перевезли в Хмельницкую область. Нам там выделили заброшенную школу, мы ее подремонтировали и переселили туда 41 нашего подопечного. Хосписом в эвакуации занимаются сын с женой.

Для меня полномасштабное вторжение стало просто еще одним витком того, в чем я жил восемь лет. Поэтому я остался в Часовом Яре: меня здесь Бог поселил, поэтому я за это место и этих людей отвечаю. 

Начал работать с гуманитарной миссией «Проліска», они сотрудничают с Управлением Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Стал ездить по селам, которые находились на линии фронта, вывозить лежачих, инвалидов, раненых. Миссия присылала свой медицинский транспорт в Константиновку, оттуда уже людей развозили в более безопасные места или в ближайшие больницы. Сначала я вывозил из сел вокруг Северска, а как фронт приближался, я чуть-чуть удалялся — Бахмут, Соледар. 

В Часовом Яре обстрелы сначала были редкими, но разрушительными. Жизнь была плюс-минус как в любом месте Украины на тот момент: бывали большие попадания. Но такое было и в 2014-м, и в 2015-м — мы привыкли. 

Ситуация начала ухудшаться, когда начали усиливаться бои за Бахмут. Зимой 2023-го город уже постоянно был под обстрелами. Я и другие волонтеры сделали гуманитарный пункт, пробили там скважину, чтобы у людей была вода, привозили продукты, гигиенические наборы, медикаменты. В город приехало много военных и техники, стало понятно, что из-за этого обстреливать начнут еще сильнее. 

В один из дней марта [2023-го] я приехал в гуманитарный пункт и вижу, что ночью был прилет — окон нет, крыша дырявая, всё в разрухе. Я понял, что оставаться в городе небезопасно, и перебрался в Дружковку [около 50 минут на машине от Часова Яра]. Ночую я там, потом еду в Часов Яр на эвакуации и развожу гуманитарную помощь. По выходным я по четыре часа принимаю в Константиновке (ближайший большой город) как ветеринарный врач. 

[К концу мая 2023-го] в Часовом Яре начались такие обстрелы, что восстановить работу коммунальных служб было невозможно: уже не было воды и отопления, мобильная связь исчезла, почти все врачи эвакуировались, позже и полиция. Люди массово начали выезжать. Где-то к июлю в городе осталось около 10% жителей.

Все это время вокруг шли бои. Перед Новым годом мне мысль ударила в голову: почему бы не поставить елочку там, где наши ребята ездят в зону боевых действий. Я залез на чердак дома своего сына, нашел там маленькую искусственную елку и какие-то шарики, нарядил — а утром с одним журналистом доехал до пересечения Часова Яра и Бахмута (там ездят только военные), быстренько примотал к столбу елочку, сфоткался и бегом тикать. 

Я это сделал, потому что понимал: многие ребята на этом направлении едут в один конец. Так пусть хотя бы маленькую елочку увидят, порадуются. Я даже не ожидал, что это вызовет такой ажиотаж — многие военные постили в соцсетях эту елку, СМИ про это начали писать и даже назвали ее «главной елкой Украины». Потом там начали еще какие-то игрушки появляться, бутафорские подарочки.

Военные врачи мне рассказывали, что командиры подразделений жаловались на мою елку! Оказалось, что военные, которые ездили по Донецкой области, делали крюк в 15–20 км, чтобы елочку увидеть и сфоткаться с ней. 

«Кто детские гробики будет делать?»  

В январе и феврале этого года в Часов Яр стало прилетать очень много российских дронов, обстрелы стали еще сильнее. Дроны атаковали все подряд: и гражданские машины, и военную технику, и людей на велосипедах, да даже просто идущего человека.

В январе я сам стал целью дрона. Он прекрасно видел гуманитарные эмблемы ООН, меня в жилетке с такими же опознавательными знаками, тем не менее, ударил в машину. Божья милость, что попало в багажник, а там были одеяла и матрасы. Никого не ранило, только в ушах позвенело. 

Несмотря на ежедневные обстрелы, люди продолжают оставаться [в Часовом Яре]. Так происходит во всех прифронтовых городах: всегда остаются 5–7% населения. Это необязательно «ждуны» (так называют людей на территории Украины, которые ждут прихода российских военных. — Прим. ред.), хотя и такие тоже есть. Есть и уклонисты, которые приезжают специально из других городов: они знают, что никакие военкомы в Часов Яр не поедут. Но в основном остаются люди, которые никогда в жизни никуда не выезжали, максимум пару раз были в Донецке. Они не могут себе представить жизнь вне своего села. 

Особенно сильно это видно по тем, кто живет в частных домах, таких как раз большинство и осталось в Часовом Яре. Они всю жизнь этот дом строили по кирпичику, это место, где родились их дети, где они сделали первые шаги, яблонька любимая своими руками посажена. Я больше скажу: часть местных, несколько десятков человек, вернулась летом. Причина все та же — тут дом. 

Я приезжаю, предлагаю выехать, люди отвечают: «Лучше я умру достойным человеком в своем доме, чем буду выпрашивать обеды и спать в спортзале на матрасах» или «А зачем выезжать? В Днепре за месяц погибло 30 человек, в Харькове — 50, а у нас — 6, так и где опаснее?» — хотя у нас просто город маленький и людей сильно меньше. Все надеются на лучшее, думают, а вдруг сейчас все закончится. 

Но свой дом может оказаться ловушкой. Я как-то приехал в село рядом с Часовым Яром, там очень сильно накрывало. Вижу две семьи, начинаю предлагать уехать, а мужчина мне говорит: «Сейчас везде накрывают, а я себе такой подвал построил — там бетона полметра, рельсовый потолок, выдержит попадание ядерной бомбы!» Через несколько дней в дом было попадание. Да, подвал выдержал, но его засыпало балками и досками, которые загорелись, и эти две семьи там просто заживо запеклись. 

Люди через меня передают послания своим родственникам в Часов Яр, просят их выехать, но это редко срабатывает. Я обычно никого не уговариваю уехать, только предлагаю. Но когда вижу семьи с детьми, прибегаю к крайним мерам. 

Например, приезжаю к такой семье с питьевой водой и говорю: «Местная администрация попросила переписать рост ваших детей». На вопрос «зачем?» говорю: «Ну как? Коммунальщики в любой день могут перестать работать, кто за них детские гробики будет делать?» Да, это, может быть, жестко, часто на меня начинают кричать. Но это работает — через день-два эти семьи со мной выезжают. Так удалось спасти многих детей.

Даже в Библии есть такое выражение «страхом спасайте». Лучше я буду так спасать жизни, чем буду добреньким и хорошеньким, прикармливая их гуманитаркой.

«Делать в городе нечего, некоторые от безделья стригутся каждую неделю»

Недели две назад фронт приблизился к городу вплотную. Технически россияне еще не в Часовом Яре, но по факту они уже возле крайних домов, до центра где-то три километра. Теперь россияне еще и бьют по городу огромными авиабомбами, как было и в Мариуполе, и в Бахмуте, и в Авдеевке. Дроны тоже никуда не делись, только теперь они могут еще дальше долетать. 

Последние недели Часов Яр выглядит так: ты въезжаешь, везде пыль от военных машин, которые едут на бешеной скорости, каждый день новые воронки или новые разбитые дома, по обочинам стоят сгоревшие машины, везде слышны взрывы. 

На фоне всего этого прогуливаются привыкшие за десять лет ко всему местные жители. Они идут по своим делам: кто за водой, кто за гуманитаркой. В пятистах метрах прилет — все просто оглядываются туда и продолжают заниматься своими делами. 

Приезжаешь в центр — там единственный работающий магазин, возле которого на лавочках сидят военные и пьют кофе и кока-колу. Этот магазин держат мои знакомые. Они купили Starlink, так что там третье тысячелетие, можно расплачиваться картой. 

В основном там закупаются военные. Хозяйка магазина пирожки домашние печет, [делает] салатики всякие, котлетки. Военному, который месяц жил на сухпайке, прийти туда и поесть жареной курочки — это просто супер. 

Я люблю в этом магазине прикалываться над военными. Они стоят в очереди, я захожу и говорю: «Представители ООН имеют право обслуживания вне очереди». Выходя с бутылкой колы, я небрежно бросаю: «ООН за меня, как обычно, заплатит!» Там же все меня хорошо знают и подыгрывают, я в следующий приезд, конечно, отдаю деньги. Военные всегда в шоке, а мне такой троллинг помогает оставаться в тонусе. 

Местным жителям хватает гуманитарки (ее в городе огромное количество). В магазин они приходят за сигаретами, кофе попить, купить свежие овощи. Я заметил, что в день получения пенсии старички покупают себе что-то особенное: колбасу самую дорогую, какие-то шоколадки праздничные, швейцарские сыры, креветки. Как будто они понимают, что это может быть последним лакомством в жизни. 

Поврежденных домов в городе 99%, полностью разрушенных где-то 60–70%. Все дома стоят без окон, кое-где оконные проемы пленкой завешены. Сейчас в городе осталось где-то человек 700, абсолютно все из них — и в частных домах, и в многоэтажках — живут в подвалах. 

Питьевую воду люди все еще берут из скважины, которую мы, волонтеры, пробурили в центре около года назад. Сейчас за ней присматривает военная администрация. Воду в бутылках возят волонтеры. Я привез еще много индивидуальных фильтров, чтобы можно было очищать воду из речки, например. В Кении и Руанде мы постоянно такими пользовались, а наши люди боятся таких фильтров, говорят, что это химия и яд. Я всегда им отвечаю: «Вы пьете водку, курите сигареты и едите колбасу с нитратами, а химия — это фильтры?» Но все равно нашими фильтрами мало кто пользуется. 

Воды, чтобы помыться, в городе нет уже год. Люди привыкли, набирают дождевую воду для душа, стираются так же. Плюс пользуются влажными салфетками для тела из гигиенических гуманитарных наборов. Связь ловит в некоторых районах города, люди знают эти места, приходят туда и пытаются дозвониться родным.

В городе остался один семейный врач [женщина], ей уже за 80, и две медсестры, есть запас медикаментов. Другой медицины нет. Если кого-то серьезно ранило, надо найти солдат, они по радиостанции вызывают военных врачей, которые уже оказывают срочную помощь. Есть еще вариант выехать с военными или волонтерами в больницу в Константиновку. Некоторые раненые из больницы сами потом возвращаются в Часов Яр, настолько они не хотят оставлять свой дом. Раньше приезжали врачи с гуманитарными миссиями, но сейчас в город уже очень страшно заезжать. 

Каждую неделю в городе несколько человек попадают под обстрелы, один или два погибают.

Местная власть организовывает работу коммунальщиков — они хоронят, делают гробы, но не везде они могут доехать. Если в селе под активными обстрелами кто-то погибает, то соседи или родственники хоронят своими силами под яблонькой. 

Военная администрация разделила город на несколько секторов, в каждом свой пункт выдачи гуманитарной помощи, там есть вся информация: с кем выезжать, висят наши номера телефонов. Это сделано для того, чтобы людям не нужно было под обстрелами далеко от дома ходить. Все равно эти пункты обстреливаются, и люди там погибают во время выдачи гуманитарки.

Место притяжения в городе — пункт несокрушимости в центре. Это трехкомнатная квартира, в которой окна заложили кирпичами, чтобы от прилетов стекла не выбивало. Там есть емкости с водой, запасы продуктов, чайники, генераторы, Starlink. Через стенку в квартире был медицинский пункт, но туда прилетело, больше его нет. В пункт привозят гуманитарку и один раз в день горячие ланчи из Краматорска.

В городе остались три или четыре парикмахерши, они продолжают стричь людей, но теперь бесплатно. Им скучно, работы нет — они постоянно сидят в пункте несокрушимости. Люди все время к ним приходят: делать в городе нечего, поэтому некоторые от безделья стригутся каждую неделю. Жизнь, насколько это возможно, продолжается. 

Но въезжать в город стало совсем опасно. Буквально на днях я принял решение, что готов приезжать только для эвакуации. Ради людей я буду рисковать жизнью, ради пачки макарон, которых полно в городе, — нет. 

«Жена просит меня выехать, а я просто напоминаю, что очень ее люблю» 

Я даже не могу сказать, сколько людей вывез за 10 лет. Тысячи? Десятки тысяч? Я с самого начала принял для себя решение, благодаря которому я продолжаю этим заниматься. Для меня эвакуация — это конвейер, я не запоминаю истории людей и стараюсь не поддерживать личные контакты с теми, кого я вывез. Забрал, отвез — все. Если бы я все через себя пропускал, я бы, наверное, сошел с ума. Возможно, на старости лет все эти истории вспомнятся, и я их как-то запишу, а сейчас я просто их блокирую внутри себя. 

Но есть одна история, которая случилась в этом декабре и вот ее я запомнил. Я тогда помогал эвакуировать из Часова Яра раненых военных. Мы с врачами обсуждали, как лучше выезжать сейчас — по опасной дороге, если времени в обрез, или по длинной, если состояние не совсем критическое. 

В этот момент военный с оторванной ногой, в полубреду от обезболивающих, говорит: «А можно хотя бы на минуту подъехать к елочке, которая на перекрестке стоит?» Несмотря на всю свою черствость, я аж прослезился: он не просил жене позвонить или маме, а хотел увидеть мою елочку. Ему срочно нужна была помощь, мы поехали без остановок, но я надеюсь, что елку он потом все же увидел. 

Видеть родной город таким и знать, что его могут захватить, больно. В начале полномасштабного вторжения я даже не допускал мысли, что Часов Яр может быть оккупирован, твердо стоял на позиции, что надо до последнего отбивать наши территории. Сейчас я поменял мнение. 

Если Часов Яр захватят россияне, я продолжу делать то, что делаю уже 10 лет. Не в Часовом Яре, так в Константиновке, не в Константиновке, так в Дружковке — и так далее. Никуда я из родной Донецкой области не уеду и буду помогать, пока мы не победим. 

Семья к моим чудачествам привыкла, но все равно переживает. Каждый раз, когда звоню жене, она просит меня выехать к ней. А я что? Я просто напоминаю ей, что очень ее люблю.

Редакторка: Юля Красникова