Как российский бизнес проложил себе дорогу к рабству

Среди множества причин удивительной устойчивости российской экономики наряду со взлетом цен на нефть в 2022 году, триллионами рублей господдержки, грамотной экономической политикой властей и неудачной конструкцией санкций первой эксперты называют поразительную живучесть российского бизнеса. Ему не привыкать к постоянному изменению правил игры, и он смог быстро приспособиться.

Но о войне российские предприниматели и компании почти не высказываются, хотя большинство из них она затронула напрямую. Отраслевые и персональные санкции, потеря привычных поставщиков и рынков сбыта, проблемы с расчетами, кадровый голод из-за мобилизации и эмиграции — перечислять можно долго. В конце концов, предприниматели тоже люди со своим мнением о происходящем.

И все же, за редкими исключениями вроде Олега Тинькова, немногие решились хоть как-то высказаться. Пожалуй, два самых известных примера — заявление совета директоров «Лукойла», который выразил сочувствие «всем, кого коснулась эта трагедия» и призвал к скорейшему прекращению вооруженного конфликта, и попавшее в СМИ письмо Михаила Фридмана сотрудникам его холдинга L1: «Война никогда не может служить ответом».

«Я не делаю политических заявлений, я бизнесмен», — написал Фридман. И так думают многие. Это напоминает выбор «системных либералов», которые решили «быть вне политики» ради того, чтобы делать дело. «Важные истории» рассказывали, как либеральные экономисты пришли к тому, что, будучи против войны, помогают Путину ее вести. Похожий путь прошел и бизнес. И, оставаясь опорой страны, давно утратил голос в важнейших для него вопросах.

О том, как бизнес к этому пришел, рассказывает ассоциированный исследователь Центра Дэвиса в Гарварде Андрей Яковлев, давно изучающий российские элиты и взаимоотношения бизнеса и власти.

Конец ренты — начало переговоров

С самого начала поддержка бизнеса была важна для Путина. Сам режим фактически возник из коммуникации между высшей бюрократией и крупным бизнесом (в тот момент, безусловно, олигархическим) после кризиса 1998 года (его символом стал дефолт, «Важные истории» рассказывали о нем). Этот кризис стал следствием того, что после президентских выборов 1996 года, когда бизнес помог победить Борису Ельцину, олигархи решили, что они главные. Они реально «открывали ногами» двери в разные кабинеты.

Попытка тогдашней высшей бюрократии, так называемых младореформаторов во главе с вице-премьерами Анатолием Чубайсом и Борисом Немцовым, навести хотя бы минимальный порядок и ввести какие-то правила, провалилась. «Младореформаторов» дискредитировали через подконтрольные олигархам СМИ, часть из них ушла в отставку, и олигархи получили полную свободу действий, извлекая ренту везде, где можно. Это во многом предопределило глубину кризиса 1998 года. Кризис показал неустойчивость модели, сложившейся в 1990-е.

К этому времени практически исчерпались источники ренты, на которых она держалась.

• Приватизация. Это были не только залоговые аукционы. Она была источником ренты, который создавал группы поддержки как среди «красных директоров» (руководители советских предприятий, в результате приватизации ставшие их совладельцами), так и среди нового бизнеса. К концу 1990-х годов основные активы были приватизированы.
• ГКО — облигации Минфина, которые активно размещались в середине 1990-х и по которым в августе 1998 года правительство объявило дефолт. Доходность по ним была очень высокой (до 100% годовых в 1996 году), а доступ к рынку ГКО прежде всего имели банки, принадлежавшие олигархам. В 1998 году рынок ГКО достиг предела.
• Внешняя торговля. В том числе «челночная». В СССР цены назначались сверху, что неизбежно вело к их искажениям: внутренние часто сильно отличались от мировых. Нефть, металл, уголь, зерно, сахар были дешевле, но инвестиционные (станки и оборудование) и потребительские товары (одежда, обувь, бытовая техника, автомобили) многократно дороже. В условиях резкой либерализации внешней торговли этот разрыв в ценах предопределил неконкурентоспособность машиностроения и легкой промышленности, но в то же время обеспечил ренту экспортерам сырья и энергоносителей. На потребительском рынке этот разрыв создал мощные стимулы для развития «челночной торговли». В ней тогда участвовали миллионы людей. В 1992–1993 годах можно было занять у соседа $300, поехать в Турцию или Китай, вернуться с товаром и на его продаже на оптовых рынках заработать за полтора-два месяца $1500–2000. Доходы от «челночного бизнеса» давали возможность для выживания обычным людям, они в какой-то степени смягчали социальное напряжение и позволили избежать взрыва, но с точки зрения экономической теории это была рента. К концу 1990-х годов разрыв в ценах на внутреннем и внешних рынках сократился.

Все это проявилось в кризис, который оказался не только экономическим. Ельцину пришлось отправить в отставку правительство Сергея Кириенко, провалились попытки вновь назначить премьером Виктора Черномырдина.

Пришлось назначать Евгения Примакова. Он, конечно, был министром при Ельцине, но он входил в состав последнего Политбюро ЦК КПСС. Первым вице-премьером, отвечавшим за экономику, у него был Юрий Маслюков, последний председатель Госплана СССР. Было сильное ощущение, что коммунисты могут вернуться, особенно если будет вторая волна кризиса.

Это привело к тому, что олигархи и бизнес в целом стали более сговорчивыми. Кризис 1998 года почти не ударил по верхушке бизнес-элиты. Были люди типа Владимира Виноградова или Александра Смоленского (владели, соответственно, крупнейшим после Сбербанка Инкомбанком и розничным банком № 2 «СБС-Агро»), которые потеряли свои бизнесы, а большинство пережили кризис. Но олигархи реально опасались, что коммунисты, придя к власти, национализируют их активы.

Такое же ощущение радикальных для себя лично рисков было у ельцинской высшей бюрократии: они ожидали, что в случае второй волны кризиса и прихода коммунистов к власти их заменят, причем в радикальной форме. До того чиновники тоже действовали в значительной степени силовыми методами, просто у них было мало ресурсов. И поэтому они проиграли конкуренцию олигархам. Но договариваться люди типа Чубайса тоже были не очень готовы.

В 1999 году обе группы были вынуждены начать договариваться. Каждая понимала, что у нее не хватает ресурсов, чтобы доминировать, а риски того, что вторая волна кризиса сметет и тех и других, были сильными. Путинский режим возникал из переговоров, которые проводились еще до прихода Путина.

Заключение контракта. Игра на равных

Бизнес понял: нельзя вообще не платить налоги, как в 1990-е годы, потому что это чревато крахом экономики, при недееспособном государстве она не может нормально функционировать. Но и платить налоги было невозможно. Налоговая система в начале 1990-х создавалась по западным образцам — с прогрессивной шкалой подоходного налога, высоким НДС, большими отчислениями на социальное страхование, разнообразными налогами для бизнеса, но при этом не было людей, способных администрировать эту сложную систему. В результате уход от налогов стал массовым, а те, кто их платил, рисковал оказаться банкротом. После кризиса 1998 года бизнес был готов начать платить налоги — но если налоговая система станет хотя бы минимально адекватной.

Еще при Примакове чиновники сделали первые шаги в этом направлении: реструктурировали налоговую задолженность, списали безумные штрафы и пени. Дальше у бизнеса возникал вопрос, на что будут потрачены эти деньги: «Налоги собирают на то, чтобы предоставлялись какие-то базовые общественные блага — строились дороги, обучалась рабочая сила, обеспечивалась минимальная безопасность. Делайте свое дело, если хотите, чтобы бизнес платил налоги!» Такого рода неформальные переговоры создали основу для реформ начала 2000-х годов.

Среди них налоговая реформа была самая показательная. У всех в памяти осталось введение плоской шкалы подоходного налога, но было сделано гораздо больше. Сильно упростили корпоративные налоги, ввели регрессию по социальным взносам (чем больше зарплата — тем ниже ставка), это создало стимулы к выводу зарплат из тени. Все это было оформлено в Центре стратегических разработок весной 2000 года, но базовые договоренности между бизнесом и бюрократией были достигнуты до того. Быстрая реализация реформы стала возможна именно благодаря им. И это было не только в интересах олигархов, но и всего бизнеса. Очень важным было устранение административных барьеров, которые в 1990-х годах создавали губернаторы для защиты своих региональных рынков. Были упрощены процедуры регистрации и лицензирования. Было изменено таможенное регулирование, что привело к значительному «обелению» импорта.

Особенность первого срока Путина была в том, что он приходил к власти на основе широкого элитного консенсуса. Когда эти две ключевые группы в элитах — бизнес и высшая бюрократия — были заинтересованы в возникновении неких правил, по которым дальше можно было бы жить и работать.

Это все было частью контракта между властью и бизнесом. Он тогда сводился к тому, что власть создает нормальные условия для ведения бизнеса — не только олигархам, но и всем предпринимателям. В обмен не требовалось ничего, кроме отказа от прямого вмешательства бизнеса в политику. При этом нормальным было финансирование политических партий самой разной направленности: от «Единой России» и ЛДПР до КПРФ, «Яблока» и Союза правых сил. 

Трудности перевода контракта

Однако был важный пункт, который не вошел в этот контракт. Летом 2000 года бизнес предлагал соглашение, которое закрывало бы вопрос о легитимности приватизации, в первую очередь по залоговым аукционам. Крупный бизнес тогда был готов пойти на существенные финансовые вложения в крупные общественно значимые проекты в обмен на то, что власть прямо говорит: «Мы закрываем этот вопрос, больше к этому не возвращаемся». Путин отказался это сделать.

По итогам той встречи были заявления, в том числе Путина, о том, что бизнес не должен лезть в политику, а государство не будет пересматривать итоги приватизации. Но никакого формального документа не было.

Спустя 20 лет можно сказать, что это было сознательное «подвешивание на крючке», что тогда олигархи не вполне осознали. Итогом стало дело ЮКОСа.

С точки зрения экономической теории, право собственности включает не только владение и управление, но и получение доходов. В случае с активами, которые были переданы бизнесу в рамках залоговых аукционов, в доходы была заложена природная рента. Грубо говоря, издержки добычи нефти на одном месторождении могут составлять $5 на баррель, а на другом $15. Эта разница не чья-то заслуга, а чисто природный фактор.

В 2002 году был принят закон о налоге на добычу полезных ископаемых (НДПИ). Никто не спорил с тем, что есть природная рента и государство имеет на нее право, и он легко прошел Думу (она тогда была настоящим парламентом). Но дальше на фоне начавшегося роста цен на нефть возник вопрос о ставках этого налога и о реальном контроле над природной рентой. Высшей бюрократии были нужны деньги для сокращения неравенства (которое объективно усиливалось на фоне экономического роста). Одновременно крупные нефтяные компании начали выплачивать дивиденды в сотни миллионов долларов, а ЮКОС — еще и расширять общественно-политическую активность (создание «Открытой России» и другие инициативы).

Обе стороны воспринимали происходящее как нарушение контракта. Кремль — как вмешательство бизнеса в политику. Крупный бизнес — как попытки изъятия у него значимой части доходов, на которые он, как владелец активов, рассчитывал.

Первая поправка

Ресурсы обеих сторон к тому времени заметно выросли: контракт работал, экономика росла, и от этого выигрывали все. ЮКОС тогда стоил на бирже дороже «Газпрома», и его основной владелец Михаил Ходорковский считал, что как самый богатый человек России, он имеет право задавать вопросы и делать то, что считает правильным. Но и у государства стало больше денег. А начавшийся рост цен на нефть подтолкнул к развилке.

Можно было продолжать в логике 2000–2001 года договариваться о правилах игры и распространять их на всю экономику. Это было бы хорошо для всех, включая обычный бизнес, население, бюджетный сектор. Вместо этого каждая из сторон попыталась взять под контроль растущую нефтяную ренту.

Проблема была в том, что олигархи и высшая бюрократия не доверяли друг другу, опыт 1990-х годов давал для этого основания. Пока ни у одной группы не было достаточно ресурсов, чтобы получить полный контроль, они были вынуждены вести переговоры. Правила вырабатывались довольно долго и сложно, зато получались более эффективными.

Но конкретно у этих игроков, особенно у чиновников, было ощущение, что они теряют время. Позднее Игорь Шувалов (в 2000–2003 годах руководитель аппарата правительства, впоследствии помощник президента и первый вице-премьер) на закрытом совещании с недовольством вспоминал, как в начале 2000-х нужно было почти по любому вопросу идти в Госдуму и там тратить часы на объяснение своей позиции. Это нормальный политический процесс, но многих высших чиновников это раздражало.

Дело ЮКОСа хорошо известно. Формальные обвинения были связаны с уходом от налогов, но все понимали, что дело политическое. ЮКОС действовал по правилам, которые власть задним числом объявила не оптимизацией налогов, а уходом от них. Такие схемы использовали многие, а наказали один ЮКОС, причем очень показательно и жестко.

Этот кейс избирательного применения права имел большие последствия. Он стал сигналом для системы, особенно правоохранительной: раз так можно на самом верху, почему нам нельзя? Я помню из интервью с бизнесменами в конце 2000-х годов фразы вроде такой:

Каждый уважающий себя полковник или майор МВД захотел получить свой маленький ЮКОС.

Возможно, люди, которые принимали эти решения, не задумывались о последствиях. Но это укладывается в логику «подвесить на крючок».

На уровне деклараций государство придерживалось тезиса о том, что итоги приватизации пересмотру не подлежат. Но дело ЮКОСа стало для бизнеса сигналом: государство по-прежнему создавало условия для получения прибыли, но от бизнеса теперь требовался отказ от любой политической активности, не санкционированной из Кремля.  

Новая коалиция

В этот период меняется состав правящей коалиции. Олигархи есть, но они уже в лучшем случае младший партнер, а может быть, даже и не партнер. Критично здесь было то, что РСПП, как «профсоюз олигархов», оказался не способен сформулировать позицию по делу ЮКОСа. Они предпочли защищать каждый самого себя и сочли, что их это не коснется, если они будут лояльнее и будут молчать. Как ни странно, почти 20 лет это работало (я думаю, что сейчас мы входим в период, когда олигархов ельцинского периода начнут убирать, в послании Путина это почти прямо сказано).

Олигархи проиграли, потому что бюрократия привлекла на свою сторону силовиков. И примерно до 2011 года правящая коалиция состояла из высшей бюрократии и силовиков. В этот период ни одна из групп тоже не имела доминирования. Каждая отвечала за свою повестку, но внутри госаппарата происходили коммуникации по поводу выработки решений, которые поэтому получались более-менее проработанными с точки зрения интересов бюрократии.

Бизнес же начал сталкиваться с проблемами: разрастание регулирования и усиление коррупции увеличивали издержки ведения предпринимательской деятельности (это, в частности, зафиксировали опросы ЕБРР). Но эти издержки компенсировались высокой маржой на растущем внутреннем рынке, что обеспечивало лояльность бизнеса.

Силовики наращивают давление

Ситуация стала меняться после кризиса 2008–2009 годов, когда маржа упала. ВВП снизился (на 7,9% в 2009 году), а издержки ведения бизнеса — нет.

Хуже того, резко выросло давление на бизнес со стороны правоохранителей. Раньше оно было в режиме «пусть курочка регулярно несет нам яички», а в кризис у некоторых возникло ощущение, что курочка может умереть. А раз так — давайте лучше сразу ее зарежем, получим всё, что можно.

В кризис 2008–2009 годов государство впервые оказало бизнесу значимую поддержку. Это было сделано в соответствии с контрактом, но в него была внесена важная поправка, прежде всего применительно к крупным и средним компаниям: модернизация предприятий не должна сопровождаться сокращением занятых. Очевидным образом такой подход сдерживал рост производительности труда.

В 2010–2011 годах экономика росла быстрее 4% в год, и возможности зарабатывать хорошие деньги стали восстанавливаться. Тем не менее давление силовиков вызвало ответную реакцию бизнеса. В 2010 году «Деловая Россия» пролоббировала поправки в Уголовный кодекс, которые запрещали аресты предпринимателей. Однако после этого выяснилось, что закон приняли, но ничего не изменилось: просто стали арестовывать по другим статьям (например, подбрасывая наркотики), что не мешало после ареста отбирать бизнес. Это стало основанием для более осознанных коллективных действий.

Понизить давление

Бизнес стал ходить в экономические ведомства. Минэкономразвития тогда возглавляла Эльвира Набиуллина (сейчас — председатель Центробанка, один из главных либералов в команде Путина). Она подписала письмо премьер-министру Путину о том, что необоснованные уголовные дела против бизнеса создают проблемы для инвестиций и важно создать альтернативную общественную площадку, на базе которой публичный пересмотр отдельных кейсов давал бы вниз «правильные сигналы». В результате под эгидой «Деловой России» был создан Центр общественных процедур «Бизнес против коррупции». В него могли обращаться любые предприниматели, если они сталкиваются с незаконным, по их мнению, уголовным преследованием. Дела рассматривались публично с участием адвокатов, и в случае положительного заключения руководители Центра начинали ходить по большим начальникам в МВД, Следственном комитете, Верховном суде и добиваться пересмотра судебных решений.

В этот период бизнес и экономические чиновники активно лоббировали идею улучшения инвестклимата на региональном уровне. Тогда же было создано Агентство стратегических инициатив (АСИ) с Путиным как председателем наблюдательного совета и с программой «100 шагов», направленной на радикальное повышение позиций России в рейтинге Doing Business. Я тогда работал с АСИ и видел, что на губернаторов оказывалось реальное политическое и административное давление. В итоге технические условия для бизнеса улучшились (сократились сроки подключения к электросетям, получения разрешений на строительство, был упрощен доступ экспорту и др.).

С ограничениями для «товарищей в погонах» было сложнее, чем с обычными чиновниками, но и в силовых структурах произвол по отношению к бизнесу на нижних и средних этажах стал сокращаться — особенно после дел полковника Захарченко и двух полковников ФСБ, у которых миллиардов в наличности оказалось даже больше.

Вообще, правление Медведева с историей про модернизацию было попыткой ответить на проблемы, которые накапливались в госаппарате, на его неэффективность. Попытки упорядочить деятельность госаппарата начались еще до Медведева — в 2005 году был принят закон 94-ФЗ о госзакупках с идеей обеспечить какие-то механизмы контроля за эффективностью расходования бюджетных денег. При Медведеве было введено декларирование доходов чиновников, появилась система KPI. Все эти «четыре И», «Сколково», статья «Россия, вперед!» и все остальное, что пытался говорить и делать Медведев, — это все-таки было про развитие. Да, бизнес не был допущен к принятию политических решений, но курс в целом соответствовал его интересам.

Год великого перелома

Перелом произошел в 2011–2012 году под влиянием внешних факторов. При всей неожиданности московских протестов власть бы их пережила, гораздо большее влияние оказала «арабская весна», включая персональные истории Хосни Мубарака (30 лет правил Египтом, был приговорен к трем годам тюрьмы) и Муамара Каддафи (диктатор, 42 года правивший Ливией, был растерзан толпой). Это оказало очень глубокое влияние на умы российских лидеров, у них появился личный страх, что такое будет и с ними. Именно с этого момента начинается политический разворот.

Уже в начале 2012 года Путин в своей президентской кампании делает ставку на патриотическую мобилизацию, затем принимаются символические законы о запрете усыновления детей иностранцами («закон Димы Яковлева»), об иностранных агентах, и в 2013 начинают закручивать гайки.

Это отразилось и на правящей коалиции. Доминировать стали силовики, а бюрократия, чиновники экономического блока стали в лучшем случае младшим партнером.

Все сломалось на том, что люди во власти стали бояться любой политической либерализации. И вот здесь начинают возникать более фундаментальные противоречия в рамках контракта с бизнесом, потому что свобода в экономике в отсутствие политической свободы оказывается под рисками.

Политическая поддержка бизнеса

К тому времени у части бизнеса стал возникать запрос на более адекватные правила. На первые оппозиционные митинги в 2011 году ходили и давали на них деньги в том числе люди из бизнеса.

Пока был бурный экономический рост, бизнес был готов мириться с плохим регулированием, неадекватными чиновниками: можно было «притереться» и зарабатывать деньги. Но экономика стала замедляться: в 2012 году она выросла на 3,3%, а далее в среднем на 1% в год. Радикальную программу улучшения бизнес-климата анонсировал лично Путин, и это было послание уже не олигархам, а именно малому и среднему бизнесу: «Не связывайтесь с оппозицией, дружите с нами, и мы будем вам обеспечивать условия для работы, мы будем соблюдать контракт».

История середины 2000-х повторилась с точностью до наоборот: маржа уже почти не росла, зато снижались издержки для бизнеса за счет улучшения регулирования, частичного обуздания силовиков. Кроме того, стали возникать механизмы господдержки, например при выходе на экспортные рынки.

Но был нюанс: к тому времени высшая бюрократия перестала быть частью правящей коалиции. Она стала состоять целиком из силовиков. Чиновников экономического блока даже не спрашивали про Крым.

Запрос на компетентность

Аннексия Крыма и первые санкции стали для бизнеса шоком. Экономика резко замедлилась и, в отличие от 2008–2009 годов, деньгами ее не заливали. Власть сознательно сделала ставку на патриотическую мобилизацию, она ее просчитала. Кремлевские политтехнологи уловили этот запрос на патриотизм раньше, чем профессиональные социологи, и смогли эффективно эксплуатировать четыре-пять лет — притом что доходы населения упали (в 2016 году они были на 8% ниже, чем в 2013-м).

Удар по бизнесу оказался слабее. Предприниматели в то время отмечали некоторую расчистку рынка от неэффективных игроков, не справившихся с кризисом (этого не было в кризис 2008–2009 годов). Часто более крупные и эффективные игроки покупали слабых. Кроме того, в Кремле сформировался запрос на компетентность чиновников.

Власть осознала неэффективность большинства инструментов промышленной политики, которые стали запускать в 2000-х годах, когда появились деньги. Тогда создавались все эти госкорпорации, госкомпании, Инвестфонд, в них закачивалось много денег, но 2014 год показал, что в импортозамещении, о котором говорили много лет, большие проблемы. Даже в оборонке: у предприятий ВПК оказалась масса российских поставщиков, которые сами зависели от импорта.

Встал вопрос: «Мы вам давали деньги, а вы результат обеспечивать будете?» И с 2014 года началось давление на бюрократию на предмет того, что нужна не только лояльность, а еще и компетентность, обеспечивающая результаты. Возросло количество уголовных дел против чиновников — совсем не рядовых — с арестами губернаторов и министров (хотя там были дела с политическим подтекстом, например с Никитой Белых и Алексеем Улюкаевым). Это привело к тому, что люди в бюрократии стали больше думать о результатах, а не только о работе на свой карман.

Это, как и давление на региональных чиновников насчет инвестклимата, тоже было частью контракта с бизнесом. Наряду с жестким подавлением оппозиции в качестве реакции на протесты 2011 года власть извлекла для себя определенные уроки. В частности, пришло понимание, что манипуляции на выборах были лишь поводом для протестов. Фундаментально же они были связаны с неудовлетворенностью качеством государства, которое получало хорошие ресурсы за счет налогов, но не обеспечивало должного качества общественных благ. Это касалось обычных граждан, но это касалось и бизнеса, он эти проблемы тоже четко артикулировал. И вот это давление на бюрократический аппарат, которое особенно пошло с 2014 года, работало в том числе на контракт с бизнесом, сокращая его издержки. Гайки закручиваются всё туже, но зарабатывать можно.

Запрос на общение

Последнее перед войной изменение отношений бизнеса и власти произошло в ковид. Сначала были апокалиптические прогнозы: «все встанет», экономика упадет на 20–30%. Это имело политическое измерение: Кремль дал установку обеспечить социальную и политическую стабильность, а ответственность передали губернаторам, чтобы в случае чего они были виноваты. То же касалось и федеральных чиновников. Для них бизнес давно был ведомый партнер: с ним разговаривают, но решений он не принимает. Они государевы люди, делают великие дела, а бизнес… Может, они и не жулики, но что-то там суетятся, прибыль получают. И отношение, и общение с ними было соответствующим. А тут им было сказано: встаньте на уши, но обеспечьте стабильность. Им нужна была информация о том, что происходит, какие проблемы «на земле» и как их оперативно решить.

У меня с коллегами во ВШЭ был проект с РСПП, мы изучали реакцию бизнеса на ковид, провели более 50 интервью. Оказалось, что ведомства засыпали крупные предприятия запросами, что у них происходит. Вы работаете или нет? Если нет каких-то поставок, то чего именно? Отправляли ли рабочих в отпуска, сколько и на каких условиях? И надо было понять, что делать. Это хотел понять и бизнес. Ему гораздо проще и привычнее было коммуницировать один на один, включая возможное материальное стимулирование — он же в этом вырос. Но в ковид это было невозможно.

Тогда придумали закрытые отраслевые чаты в «Телеграме». В них могут участвовать в зависимости от значимости отрасли министр, его ключевые замы и владельцы предприятий; где-то это могли быть замминистра и директора профильных департаментов плюс предприятия. В таких чатах было 30–40–50 человек — у всех на виду частные интересы не пролоббировать.

И люди начали — к удивлению для самих себя — все вместе обсуждать и вырабатывать решения для отрасли. Это не были разговоры — это был процесс: чиновники это воспринимали, говорили, что будет работать, а что нет, адаптировали и «с колес» запускали.

Вот так весной 2020 года смогли выработать целую серию новых механизмов господдержки, относительно устойчивых к коррупции. Например, льготные кредиты малому бизнесу, которые трансформировались в субсидии при сохранении не менее 90% занятых. В результате российская экономика в 2020 году упала всего на 2,5% — меньше, чем в Германии или США при несоизмеримо меньших расходах бюджета. Люди в госаппарате стали осознавать важность коммуникаций с бизнесом.

Однако диалог между экономическим блоком и бизнесом мог стать более равным в последние годы просто потому, что высшая бюрократия сама выпала из правящей коалиции. И обе стороны этого диалога оказались зависимы от решений, которые принимаются людьми наверху, без согласования с ними, и от которых зависят и бизнес, и бюрократия.

Опыт взаимодействия в ковид пригодился чиновникам и бизнесменам после начала войны. О том, как бизнес воспринимает войну, как меняется его отношение к происходящему, — в следующей колонке Андрея Яковлева.