Время на прочтение: 18 минут(ы)

Автор: Сергей Ташевский

Два столетия назад публику в России не нужно было убеждать, что война — это дело хорошее. Все и без того прекрасно знали, что высшее предназначение человека — положить жизнь за государя, умереть во славу русского оружия (ни секунды не размышляя, против кого это оружие направлено)… Впрочем, и в Европе, где только закончилась эпоха «галантных войн» (Вольтер назвал это время «эпохой войн в кружевах»), воспринимали войну как вполне себе возвышенное предприятие. И правда, что, кроме войны, могло вырвать человека из серых будней, оторвать от рутины семейной жизни, показать всем силу его характера, мужество и благородство? Что ещё могло принести ему мгновенную славу, награды, быструю карьеру и повышение в чинах? К тому же война — это было красиво. Одетые в великолепные мундиры полки ровными шеренгами шли по полю, не скрываясь от пуль и картечи в окопах (где эти мундиры, не дай бог, могли бы испачкаться). Безропотно поливая поверхность земли красивой красной кровью, совершали они свой медленный тягучий подвиг под звуки барабанов и военных флейт. Всё это происходило в специально отведённых местах, то есть на «полях сражений», желательно при хорошей погоде и в летнее время.

Да, именно такой представлялась война большинству обывателей в начале XIX столетия. Разумеется, речь о людях богатых и знатных, ведь крестьяне, которых «забривали» в рекруты и которым суждено было своей кровью и стонами обеспечивать всю эту «красоту», никого особо не интересовали. Но если ты по происхождению достоин офицерского чина, служба в армии могла в корне изменить твою судьбу, упрочить положение, принести богатство и полезные связи. И даже оправдать то, что в других случаях вызвало бы скандалы и пересуды.

Так произошло в начале XIX века, когда впервые в российской (да, кажется, и в мировой) истории женщина публично объявила о перемене своей «женской» сущности на «мужскую». То есть, говоря современными словами (которые, конечно, очень плохо вяжутся с киверами, ментиками и прочей гусарской атрибутикой), это был первый каминг-аут трансгендера. Речь о Надежде Дуровой, сделавшейся в 24 года Александром Александровым и известной в XIX веке многочисленным читателям её воспоминаний как знаменитая «Кавалерист-девица». Благодаря запискам, опубликованным Пушкиным в «Современнике», вся Россия узнала её имя. Правда, далеко не во всём её воспоминания кажутся правдоподобными. Белинский вообще подозревал, что они — одна сплошная мистификация, вышедшая из-под пушкинского пера. На самом деле, конечно, нет. Автор у «записок» был настоящий и рассказывал о реальных событиях, лишь иногда добавляя к ним долю литературного вымысла. Впрочем, какие мемуары этим не грешат?

Она родилась 28 сентября 1783 года, хотя в своей книге указала 1788 год (и дальше будет понятно, почему). Отцом её был гусарский ротмистр Андрей Дуров, а матерью — дочь богатого полтавского помещика Анастасия. Настолько богатого, что родители невесты сочли этот брак мезальянсом и не благословили молодожёнов. Тогда (в лучших гусарских традициях) ротмистр свою невесту похитил, они обвенчались в первой попавшейся деревне и отправились жить в скромное родовое поместье Дуровых в Вятской губернии. Там, видимо, и родилась Надежда, когда её матери было 17 или 18 лет. Если верить её воспоминаниям, мать мечтала о мальчике и с первых дней невзлюбила своего первенца. О её нелюбви Дурова рассказывает поразительную историю, в духе душещипательных романов — будто однажды, когда они ехали куда-то вслед за полком отца, а трёхмесячная Надежда плакала и всё не унималась, разъярённая мать выбросила её в окно кареты прямо на мёрзлую дорогу. От удара у младенца пошла из ушей кровь, и подоспевшие сослуживцы отца решили, что ребёнок погиб. Но не тут-то было — на руках отца девочка очень быстро пришла в себя, продемонстрировав поистине богатырское здоровье и выносливость. Позднее её отдали на воспитание гусару Астахову, который — раз уж так получилось — приучал девицу к другим превратностям и радостям солдатского существования. «Седло было моею первою колыбелью; лошадь, оружие и полковая музыка — первыми детскими игрушками и забавами», — писала она в своих воспоминаниях. И правда, маленькая Надя всё более увлекалась полковой жизнью, училась скакать на подаренном отцом жеребце и примеряла сшитый специально для неё костюм кавалериста. Она выглядела скорее как мальчик, и поначалу её это тяготило: «Зеркало мое и матушка говорили мне всякий день, что я совсем нехороша собою. Лицо мое было испорчено оспою, черты неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость обращения матери, а иногда и жестокость напечатлели на физиономии моей выражение страха и печали».

Действительно ли мать так ненавидела свою дочь, можно только гадать — ведь воспоминания Дуровой были опубликованы, когда ни её отца, ни матери уже не было в живых. Но именно мать, по её словам, дала причину ей задуматься о перемене своей женской участи:

«Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по её мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что она самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».

Из-за этих-то слов, нелюбви матери и тяги к военной жизни она решилась в 18 лет бежать из дома, переодевшись в костюм улана. По крайней мере, так гласят её собственноручные записки. Но верить им безоговорочно не стоит.

Ведь на самом деле, согласно документам, в 18 лет Дурова никуда не бежала, а вышла замуж за судебного заседателя Василия Чернова и в 19 родила ему сына. Правда, по многим свидетельствам, брак был в высшей степени несчастливым, и, скорее всего, о том, что «женщина — самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете» узнала она не от матери, а от собственного мужа, который нередко пускал в ход кулаки. Не удивительно, что эту страницу своей жизни Дурова постаралась скрыть от публики, изменив в «записках» дату рождения и как бы выбросив из жизни те пять лет, когда она пыталась быть «как все женщины». То есть, по русской традиции, страдать и терпеть.

Не выдержав побоев, Надежда совершила неслыханный по тем временам поступок: бросила мужа и вернулась в родительский дом. Но ад для неё продолжился и там — мать ежедневно закатывала скандалы, требуя, чтобы она вернулась к супругу. И накануне своего дня рождения (ей исполнялось 23 года) Дурова решилась бежать, оставив и родителей, и малолетнего сына. Ей, конечно, казалось тогда, что уходит она «на веки вечные». Но всё-таки потом, спустя десятилетие, отношения с сыном восстановились, хотя вплоть до смерти она запрещала называть себя «маменькой» и бросала в камин его письма, если они начинались с подобного обращения. Тогда же, в 1806 году, планируя побег, она, кажется, вообще не думала о нём (не отсюда ли, как подсознательный перенос вины, потом в «записках» появилась не очень правдоподобная история о жестокости матери, бросающей её саму из окна кареты? Как знать).

Побег был подготовлен заранее и довольно тщательно. Её любимый конь, подаренный отцом, ждал на конюшне. Костюм и отцовская шашка были спрятаны под кроватью и тоже ожидали своего часа. 28 (по старому стилю 17) сентября 1806 года в день своих именин Надежда Дурова ушла вечером в спальню, тихонько обрезала косы, вылезла через окно во двор, оседлала коня и помчалась в ночь. Она догнала казачий полк, который недавно проходил мимо их поместья, назвалась Александром, сыном вятского дворянина (будто бы бежавшего в армию против воли родителей) и полностью очаровала командира полка, который взял своего рода «шефство» над необычным хрупким и женственным юношей. Расчёт был точным: к ней постепенно привыкли другие казаки, а она пригляделась к их военному быту и как раз освоилась с ним, когда полк добрался до Гродно, где находились регулярные войска. Её обман не был раскрыт. И, хотя никаких документов у неё не имелось, всё-таки Дурова сумела завербоваться в конный Польский полк «товарищем», то есть рядовым дворянского происхождения.

С тех пор имя «Александр» стало для неё привычным, так же как шашка, тяжеленная пика и ежедневные изматывающие упражнения на плацу, которые и для многих мужчин были на грани возможного. Всё-таки Надежда с детства отличалась поразительной выносливостью и справлялась. Тяжелее всего было привыкнуть к солдатским сапогам, которые натирали нежные ноги в кровь, но через месяц она притерпелась и к этому. А тут как раз началась война против Наполеона, вторгшегося на территорию союзной России Пруссии. И полк выдвинулся на передовую.

24 мая 1807 года под Гутштадтом Надежда приняла участие в первом бою и сразу же проявила себя с самой героической стороны. Четыре раза она ходила в атаку, по своей инициативе присоединяясь к любым атакующим действиям — так что командир даже сделал ей выговор за бессмысленный риск. Но, едва кивнув на это замечание, она вновь поскакала на поле боя — и на этот раз спасла от верной смерти офицера, которого солдаты противника выбили из седла и уже собирались заколоть. Разогнав врагов, она посадила его на своего коня и вывезла в тыл. На следующий день Надежда едва осталась жива, когда граната взорвалась почти у ног её коня — но каким-то чудом ни он, ни его всадница не получили ни царапины. И солдаты, и командиры с восхищением смотрели на этого хрупкого парнишку Александра, который, кажется, презирал смерть и летал над полем боя в каком-то отчаянном азарте… Война, похоже, и правда пьянила юную девушку. В своих воспоминаниях она корректно умалчивает о том, сколько раз опускала шашку на чью-то голову и скольких солдат противника наверняка обрекла на мучительную смерть. Намекает даже, будто ни разу никого не тронула — вот только гуся однажды зарезала шашкой на Рождество… Но о её восприятии жизни и смерти на войне красноречиво свидетельствует такой пассаж из «записок», передающий почти звериное опьянение войной:

«Нас осыпали картечами, мозжили ядрами, а пронзительный свист адских пуль совсем оглушил меня! О, я их терпеть не могу! Другое дело — ядро! Оно, по крайней мере, ревёт так величественно и с ним всегда короткая разделка!». И дальше: «Я очень много уже видела убитых и тяжело раненых. Жаль смотреть на этих последних, как они стонут и ползают по так называемому полю чести! Что может усладить ужас подобного положения простому солдату? Рекруту? Совсем другое дело образованному человеку: высокое чувство чести, героизм, приверженность к государю, священный долг к отечеству заставляют его бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнию».

Заметим, это всё писалось абсолютно всерьёз и уже вполне зрелым человеком, готовившим свой литературный труд к публикации в Петербурге. В нём она рассказывает о дальнейших своих военных приключениях, которые растянулись ещё на семь лет. Они настолько общеизвестны, что здесь можно пересказать их коротко: проявив героизм ещё в нескольких сражениях, Надежда привлекла внимание начальства, но одновременно командир полка начал что-то подозревать. О том, что она женщина, постепенно догадались и некоторые другие её сослуживцы — однако правила офицерской чести (как они их понимали применительно к такому щекотливому случаю) не позволяли предавать дело огласке. Но после заключения Тильзитского мира Дурову произвели в унтер-офицеры, и тут для получения чина понадобились документы. Пришлось написать домой. Отец, получив письмо, тотчас отписал Императору — с просьбой вернуть бежавшую дочь под родительский кров. Так дело и дошло до Александра I, пожелавшего лично встретиться с этой «русской амазонкой».

Для Императора она, без сомнения, выглядела поразительным образчиком того самого «беззаветного патриотизма», который русские властители всегда мечтали видеть в своих подданных. Поэтому Александр не только наградил Дурову серебряным георгиевским крестом и позволил ей продолжить армейскую службу, но и распорядился официально сменить её имя и фамилию, назвав в честь самого себя Александром Александровым. То есть первый российский трансгендер был наречён в честь Императора.

Итак, Александр (с этого момента и мы будем называть его так) стал полноправным служакой — и три года прослужил корнетом Мариупольского гусарского полка, а затем в чине подпоручика отправился в Литовский уланский полк, вместе с которым в 1812 году защищал Семёновские флеши на Бородинском поле. Под Шевардино осколок ядра ударил его в ногу, и, хотя не оставил открытой раны, привёл к хромоте на всю оставшуюся жизнь. Любопытно, что на Бородинском поле Александров, кажется, более всего страдает от холода.

«Адский день! Я едва не оглохла от дикого, неумолкного рёва обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания; даже и тех, кого ранили, и они не слыхали их: до них ли было нам!.. Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели: но, когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать её голою рукой на ветру и холоде. Я всегда была очень чувствительна к холоду и вообще ко всякой телесной боли; теперь, перенося днём и ночью жестокость северного ветра, которому подвержена беззащитно, чувствую, что мужество моё уже не то, что было с начала кампании.

Ах, если б я могла согреться и опять почувствовать, что у меня есть руки и ноги! Теперь я их не слышу.

Желание моё исполнилось; нужды нет, каким образом, но только исполнилось; я не сражаюсь, согрелась и чувствую, что у меня есть руки и ноги, а особливо левая нога очень ощутительно даёт мне знать, что я имею её; она распухла, почернела и ломит нестерпимо: я получила контузию от ядра. Вахмистр не допустил меня упасть с лошади, поддержал и отвёл за фронт. Несмотря на столько битв, в которых была, я не имела никакого понятия о контузии; мне казалось, что получить её не значит быть ранену, и потому, не видя крови на колене своём, воротилась я к своему месту. Подъямпольский, оглянувшись и видя, что я стою перед фронтом, спросил с удивлением: «Зачем ты воротился?» — «Я не ранен», — отвечала я. Ротмистр, полагая, что меня ударила пуля на излёте, успокоился, и мы продолжали стоять и выдерживать огонь до самой ночи».

О кавалерийских атаках после ранения вроде бы не могло быть и речи. Тем не менее, Александров успел послужить ординарцем у самого Кутузова, а потом, слегка поправив здоровье в родительском доме, принять участие в заграничном походе Русской армии. Под конец он уже командовал эскадроном, и к моменту выхода в отставку в 1816 году был в чине штабс-ротмистра, «догнав», таким образом, по табели о рангах своего отца.

В отцовском доме он/она в итоге и поселились. Мать к тому моменту отошла в мир иной, и никто не мешал Александрову в своё удовольствие щеголять в мужском костюме, говорить о себе исключительно в мужском роде и скакать по окрестным полям с охотничьим ружьём.

Но этого было мало, и, чтобы развеять скуку, Александр принялся за сочинительство. Это среди вышедших в отставку военных было тогда модно. Впрочем, литературный талант открылся у него давно, ещё на войне, когда он начал вести дневниковые записи, но теперь хотелось стать настоящим сочинителем. За 10 лет он написал несколько романов и пьес с названиями типа «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь», которые регулярно отсылал в Петербург издателям, но никто их в печать не брал. Одновременно потихоньку дописывал мемуары. После смерти отца, оставшись в почти полном одиночестве, завёл несколько мелких собачек и несметное количество кошек. Так бы и состарился, забытый всеми, если бы не случайность.

Старший брат Александрова/Дуровой, Василий, в 1829 году случайно познакомился с Пушкиным и рассказал ему историю сестры, упомянув, что та пишет воспоминания. И в 1936 году, начиная издавать свой «Современник», Пушкин об этом вспомнил. Ему для успеха журнала как раз требовалось что-то необычное, на грани приличия — но, чтобы не вызвало никаких вопросов у цензуры. «Записки» Дуровой подходили для этого как нельзя лучше.

Александров в тот момент остро нуждался в деньгах и рассчитывал, что «записки» смогут принести хороший доход. К тому же он (как, впрочем, и почти всё читающее население России в то время) буквально боготворил Пушкина. Одолжив на дорогу денег, он выехал в Петербург, и там состоялась их встреча. Судя по воспоминаниям Александрова, довольно неловкая. Пушкин никак не мог запомнить, что его нужно называть в мужском роде, и пытался на прощание поцеловать ручку — от чего Александров, по его словам, «уже отвык». Однако рукопись была передана. И с ней, по словам автора, можно было делать почти всё что угодно. В одном из писем поэту он прямо писал: «вы, как славный живописец, который двумя или тремя чертами кисти своей делает из карикатурного изображения небесную красоту, можете несколькими фразами, несколькими даже словами дать моим запискам ту занимательность, ту увлекательность, ту чарующую гармонию, по которым ваши сочинения узнаются среди миллиона других».

И, видимо, Пушкин — дал.

В публикации «Современника» его вклад отмечен недвусмысленно, там так и сказано: «Записки Дуровой, издаваемые Пушкиным». О том, насколько его редактура была существенной, судить теперь довольно сложно, поскольку оригинала «записок» не сохранилось. Однако надо признать, что для начала XIX века вещь написана чрезвычайно лёгким и ясным языком. Она, без сомнения, сильно выигрывает у всех произведений Александрова/Дуровой, написанных до и после того (хотя справедливости ради нужно отметить, что в них также чувствуется некоторый литературный блеск). Так или иначе, текст получился ярким и увлекательным, да к тому же с «патриотическим звучанием», что для пушкинского «Современника» было тогда немаловажно. Он произвёл некоторый фурор, но недостаточный, чтобы журнал стал выгодным. Как известно, при жизни Пушкина издание не вылезало из долгов, и над продолжением «Записок» он уже не работал. Но и первой части хватило, чтобы их автор прославился на всю Россию. О «кавалерист-девице» заговорили повсюду.

Вот только отношения между автором и издателем после этого триумфа неожиданно испортились. Виной тому — инициалы и фамилия «Н.А.Дурова», вынесенные Пушкиным в заголовок. Оно и понятно: подписать «записки» именем Александрова, как просил об этом автор, означало бы разрушить весь эффект их появления в «Современнике». Но, едва увидев гранки журнала, Александров впал в глубокую обиду. Он умолял пустить тираж журнала «под нож» и перепечатать тетради со своими «записками», лишь бы не видеть над текстом женское имя. Пушкин вежливо отказывался — и увещевал его, чтобы тот проявил мужество, «как на войне». В итоге журнал с большим отрывком «записок» вышел как есть, а уговор на издание целой книги Александров заключил уже не с Пушкиным, а с другими издателями. Впрочем, Пушкин всё равно ему бы ничем больше не помог — кончался 1836 год, и через считанные месяцы ему суждено было погибнуть на дуэли…

Что же касается Александрова, то он прожил после этого ещё долгую жизнь и умер в 1866 году, в возрасте 82 лет. Писал он много, но так и остался автором одной книги — «Записки кавалерист-девицы». Все остальное читатели предали забвению, а критика приняла в штыки. Так что он (или всё-таки она) тихо старели в своём поместье в окружении кошек и собачек-левреток, упорно продолжая носить мужское платье и говорить о себе в мужском роде. Местный священник, правда, отказался отпевать его как Александра, и «вечную память» спели рабе божьей Надежде, зато при погребении были отданы воинские почести — а в 1901 году солдаты и офицеры Литовского полка (последнего, где он служил) собрали немного денег и поставили на могиле памятник Штабс–ротмистру Александру Александрову. В революцию его разбили, когда оскверняли другие могилы ротмистров и поручиков, и могилу надолго потеряли. Такое было время.

Но нельзя сказать, что об Александрове забыли. Всё, чего касался Пушкин, обретало бессмертие — и «записки» были переизданы уже при советской власти. В предисловии и в критических статьях, впрочем, об авторе говорили исключительно как о женщине, аккуратно обходя тему отказа от прежнего пола. И правда, почему бы девушке не переодеться на время в мужской костюм? Тем более — из патриотических соображений? В ханжеские советские времена о другом и думать запрещалось. Возможно (и даже наверняка, хотя режиссёр это отрицал), «записки» Дуровой вдохновили Эльдара Рязанова, снявшего фильм «Гусарская баллада», где героиня тоже убегает в армию ради «защиты отечества», но, как положено, всё кончается счастливым браком и возвращением героини к своему женскому естеству… Да только это была комедия!

При всем уважении и к Дуровой, и к Пушкину, принимаются эти «записки боевого трансгендера» современным читателем совсем иначе, чем в момент их публикации. Для нас, сегодняшних, «Записки» — свидетельство непростой и, конечно же, вызывающей сочувствие человеческой судьбы.

После мировых боен XX столетия, где в окопах смешалось «пушечное мясо» крестьян, купцов и аристократов, романтическое восприятие войны повыветрилось. Правда, в нынешней России благодаря усилиям пропагандистов война снова представляется кому-то событием, способным принести в человеческую жизнь высший смысл. Но те, кого сегодня вербуют на пушечное мясо, завлекая «священным долгом к отечеству», всё равно почти не читают книг XIX века.

Иногда оно и слава богу.