«До сих пор люблю прежнюю Россию, которую окончательно уничтожили»

Ксения Кириллова – журналистка из Екатеринбурга. Для уральского филиала «Новой газеты» она делала расследования о коррупции и беззаконии в государственных структурах, включая ФСБ. После 2014 года ее жизнь изменилась: вышла замуж за украинца, после получения мужем рабочей визы в США отправилась туда вместе с ним. Думала, что на два года – но после ее многочисленных расследований о российской внешней политике, опубликованных в украинских изданиях,  Кириллову начали цитировать влиятельные американские СМИ. Возвращаться в России стало опасно. О нарративах российской пропаганды «на экспорт» и для внутреннего пользования, аполитичности россиян и о том, как война лишила ее двух родных стран, Ксения Кириллова рассказала «Очевидцам».

– Можно сказать, что российско-украинская война не только сломала мою жизнь, но и определила ее. Это произошло больше 8 лет назад, в 2014 году. С тех пор я профессионально занимаюсь теми угрозами, которые исходят из Кремля – и с каждым годом эти угрозы становится все страшнее.

До начала войны я не слишком интересовалась международной тематикой. На тот момент я работала в Уральском филиале «Новой газеты», освещая в основном местные проблемы. Конечно, у меня не было каких-то иллюзий относительно того, что происходило в России в последние годы перед войной.

По работе мне неоднократно приходилось сталкиваться с жертвами коррупционного беспредела и произвола силовиков. В свое время я даже разоблачала коррупцию в ФСБ и то, как они фабриковали дела против невинных людей. Однако даже на этом фоне аннексия Крыма стала для меня абсолютным шоком. Именно тогда я поняла, что Путин не остановится на этом.

Случайная эмиграция

Как раз в последний предвоенный год у меня появилось много связей с Украиной. Там жил мой жених (впоследствии – муж), к которому я на тот момент приезжала. Наша свадьба тоже прошла в Украине, по совпадению – в дни Майдана. Даже недолгого присутствия на Евромайдане мне хватило, чтобы понять, каковы на самом деле настроения украинцев.

Я прекрасно понимала, что, если российские войска вторгнутся на Донбасс, далеко не все будут встречать их с цветами, и подобное вторжение неминуемо приведет к кровопролитной войне. На свои первые антивоенные митинги я тоже ходила еще в России – в марте 2014 года в родном Екатеринбурге, на фоне аннексии Крыма.

Так получилось, что в конце марта того же года я уехала в Америку. Это действительно было случайное совпадение – у моего мужа появился временный рабочий контракт в США, и я была уверена, что поеду всего на два года. Решение об этом принималось еще осенью, когда я даже не задумывалась о полноценной эмиграции.

В Екатеринбурге у меня были прекрасные друзья из числа местных диссидентов и правозащитников – близких по духу людей, которых мне очень не хватает до сих пор. Незадолго до замужества я наконец-то купила собственную квартиру. К тому же, живя на Урале, я практически не пользовалась английским и почти забыла его со школьных времен. И потому я была уверена, что обязательно вернусь.

Война и пропаганда

Сразу после того, как я уехала в Штаты, началась война на Донбассе. То чувство боли, стыда и неотвратимости катастрофы, которое я испытала тогда, наверное, было очень похоже на то, что почувствовали многие мои соотечественники в феврале этого года. Сложнее всего мне было понять, что случилось с нашим обществом, и каким образом оно могло так активно поддержать агрессивную войну. Пытаясь понять общественные процессы, я неизбежно начала анализировать российскую пропаганду, ведь имена она оказывала решающее воздействие на настроения людей. Мне была интересна именно психологическая ее сторона: на каких страхах играет Кремль, какие фобии формирует у населения, какие логические связки выстраивает, чтобы привязать эти фобии к конкретному образу врага, и как происходит расчеловечивание этого врага.

К слову, российская пропаганда и сегодня активно играет на страхах, самые распространенные из которых – это боязнь внешней угрозы, кровавой гражданской войны, анархии и разрухи. Тем не менее, я все равно не могу оправдать людей, которые верят этой пропаганде, поскольку она настолько внутренне противоречива, что это очевидно для любого человека, желающего найти правду.

На мой взгляд, основная причина кроется в укоренившемся глубоко в сознании российского большинства самоубийственном конформизме, когда главной потребностью людей в ответ на любой удар по их нормальной жизни является не попытка что-то изменить, а желание найти объяснение и оправдание этого удара. Люди сами изо всех сил стремятся поверить, что каждое новое безумство властей было вынужденным, верным и предпринятым для их же блага. Эта вера позволяет им вновь ощутить внутренний комфорт и хотя бы подобие нормальности.

Такая повышенная потребность в адаптации к любым самым нечеловеческим условиям приводит к тому, что люди выбирают из массы противоречивых объяснений войны наиболее подходящие им, благополучно забывая про все остальные.

Конечно, степень того, насколько человек позволяет себе поверить в пропаганду, очень разнится у разных людей. Большая часть российского общества, как отмечают социологи, все еще сохраняет аполитичность, некритично доверяя властям, но при этом стараясь максимально отстраниться от войны в свой внутренний мир. В то же время довольно велик сегмент тех, кому импонирует идея о «священной войне» России против «нацизма и западного неоколониализма», придающая новую значимость их жизни. Немало людей верит и в то, что на фоне войны страна будет «очищаться от предателей, олигархов и коррупционеров», что отвечает давним ожиданиям очень многих людей. И пропаганда умело эксплуатирует эти ожидания.

Сложности эмиграции

Но, если вернуться к моей американской истории, на тот момент анализ пропагандистских нарративов, фобий и «идеологий на экспорт», которые Россия распространяет по другим странам, были достаточно новы. На мои статьи почти сразу обратили внимание американские эксперты. Первые несколько лет я работала бесплатно, поскольку у меня не было даже разрешения на работу, то есть права получать деньги в Соединенных Штатах.

Поэтому вначале я писала в основном на украинские сайты, но и этого оказалось достаточно для «любимых» российских силовиков. Сайты, на которых я публиковала аналитику, начали признавать «иностранными агентами» в России просто потому, что они, что вполне логично, были проукраинскими. Мои статьи стали цитировать американские эксперты, и это окончательно отрезало саму возможность даже приезжать домой. По сути, временная поездка превратилась в вынужденную эмиграцию.

В то же время я понимала, что не могу молчать, находясь в безопасной Америке, в то время как мои друзья в Екатеринбурге рисковали свободой, всего лишь выходя на одиночные пикеты или просто делая репосты в соцсетях. В моем родном городе начали возбуждать уголовные дела в отношении матерей-одиночек и продавщиц за банальные репосты или лайки. Если они в таких условиях не боялись писать правду, какое моральное право имела бояться я?

Еще одним важным аргументом была значимость работы – по крайней мере, на тот момент я верила, что могу сделать хотя бы что-то. Я общалась с источниками во многих странах, включая Украину, получала важную информацию, а связь с американским экспертным сообществом давала надежду донести какие-то мысли до серьезных людей и хоть на что-то повлиять. В то же время я понимала, что в России мне не дадут написать на тему русско-украинской войны ни строчки.

Если разоблачать коррупцию в те годы в России еще было возможно, то любые материалы про Украину тут же попадали в разряд «экстремистских». У меня не было даже возможности продать квартиру в Екатеринбурге и, по сути, пришлось потерять все ради своего выбора. Но мне до сих пор кажется, что тогда я поступила правильно.

Жизнь в Америке была вовсе не такой легкой, как может показаться со стороны. Здесь очень важно понять: сама по себе Америка – достаточно комфортная для эмигрантов страна, и большинство американцев – хорошие и отзывчивые люди. Однако я сама не ожидала, что тема, по которой я работала, окажется близка к сфере безопасности. Я думаю, мы все понимаем, что экспертами в этой сфере часто оказываются очень специфические люди, нередко – ветераны соответствующих служб.

Я никогда не работала в подобной среде в России и не представляла, что можно ждать от такого типа людей. Учитывая, что в первые годы у меня был крайне низкий социальный статус (девочка из российской провинции, приехавшая по временной визе), мне пришлось столкнуться со множеством злоупотреблений. Как раз в то время я занималась довольно опасными расследованиями, что делало ситуацию особенно тяжелой.

Конечно, с годами я научилась ставить личные границы и избегать опасных людей и опасных расследований.  Сейчас я официально работаю в известных американских аналитических центрах как эксперт по России, и мои коллеги в этих центрах – прекрасные люди и настоящие профессионалы, которые абсолютно одинаково взаимодействуют как со своими соотечественниками, так и с коллегами-иммигрантами.

Однако опыт первых лет стал для меня ярким свидетельством того, что в чужой стране в любом случае не бывает просто. Мне до сих пор порой не хватает атмосферы прежней довоенной России – нашей «Веймарской республики», которую я по-настоящему любила. Она начала меняться до неузнаваемости еще на моих глазах, а теперь, как мне кажется, и вовсе бесследно разрушена.

Моя Украина

Именно поэтому в психологическом смысле Украина стала для меня даже ближе, чем Америка. Фактически, в последние годы она заменила мне родину. Я очень тесно работала с украинскими коллегами и любила приезжать в Киев, где у меня появились действительно близкие друзья. Родители моего мужа жили в Харькове – городе, где проходила наша свадьба. Сейчас этот город и этот дом регулярно бомбят, и я не уверена, что от него осталось хоть что-то.

В 2014 году я потеряла Россию, а после начала полномасштабного вторжения – мою Украину.

Так получилось, что за эти 8 лет я увидела войну с двух сторон: со стороны российских диссидентов и со стороны украинской части моей семьи. Но даже при таком опыте, живя в Америке, невозможно представить тот ужас, который переживали люди в Мариуполе и других оккупированных городах. В первые недели войны я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что там происходит. Это было неимоверно трудно – продолжать хладнокровно работать, когда сердце рвется на части. Затем мне, вроде бы, удалось справиться с эмоциями, но от этого почему-то становится еще хуже. Я не знаю, чего боюсь больше: того, что вообще разучусь что-либо чувствовать, или наоборот, того, что вся вытесненная сейчас лавина горя и боли нахлынет потом, когда закончится война.

Борьба на внешнеполитическом фронте – это тоже фронт, хоть он и несравним с настоящим. Но на нем также гибнут люди. За эти годы было убито два моих близких друга-журналиста, которые занимались важной работой по противодействию агрессии. Одного из них, Александра Щетинина нашли с пулей в голове в Киеве, а другого, Максима Бородина выбросили из окна в моем родном Екатеринбурге. Мое имя тоже появлялось в различных «расстрельных списках». Эти люди погибли вроде бы в «мирных» условиях, еще до начала полномасштабной войны, но большинство в российском обществе даже не замечало репрессий и политических убийств, в том числе гораздо более громких. Более того, многие сегодня пытаются не замечать войну.

 Да, наверное, важно не терять способность радоваться и по возможности жить обычной жизнью даже в самых тяжелых условиях. Но при этом нельзя превращаться в соучастника агрессивной войны. Между этими вещами очень тонкая грань, и каждый сам определяет ее для себя. 

На самом деле, не существует никакой «коллективной ответственности»: каждый отвечает только за свой выбор, за собственные поступки. И те люди, кто сегодня хотя бы пассивно поддерживают войну, должны понимать, что на их руках тоже остается кровь тысяч невинных людей.