Нурия Богдалова — менеджер по продажам в типографии. Выросла в Термезе, потом жила Самарской области и в Москве. Слушала «Эхо Москвы», читала «Новую газету», выходила на оппозиционные митинги даже тогда, когда они были малочисленными. После 24 февраля 2022 года участвовала в антивоенных протестах, а потом собралась и уехала в Аргентину.

От рассказов Льва Разгона в «Юности» до «Новой газеты». Термез–Москва–Буэнос-Айрес. Последовательный путь диссидентки. Нурия Богдалова в «Очевидцах 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Нурия Богдалова. Я родилась в городе Термезе, еще в СССР. Этот город находится на границе с Афганистаном, возле моста Дружбы, через который из Афганистана выводили войска. Мои бабушка и дедушка переехали туда в 30-е годы со средней Волги, мама с папой родились уже в самом Термезе. В 90-е, когда Узбекистан объявил о независимости, нам пришлось уехать обратно в Россию. Я жила лет 10 в Самарской области, потом переехала в Москву. Последние 15 лет я жила там. Сейчас я менеджер по продажам в типографии.

Когда вы начали интересоваться политикой и проявлять свою гражданскую позицию?

— У меня юность, 8-10 класс, как раз пришлась на конец 80-х. Уже в журнале «Юность», в «Огоньке» — во всех журналах печатали Солженицына, а Льва Разгона я читала и до него. Уже было разрешено объяснять, что в нашей истории все было не так хорошо, например, были репрессии. Политикой я всегда интересовалась. В Москву я переехала примерно в 2008 году, и так как я слушала «Эхо Москвы», митинги я старалась не пропускать. Пропустила разве что «Белое кольцо» — тогда я не смогла, а так, по-моему, я и члены моей семьи ходили почти на все митинги. Я начинала ходить, когда еще собиралось человек сто, поэтому если придет аж тысяча — это очень много, а тысячи вышедших в 11-м году — резкий скачок. До этого я таких митингов не видела. Я давно читаю «Новую газету» — это любимая газета моей мамы — поэтому, мне кажется, я всегда была в курсе того, что происходит в стране.

Вы помните войну в Афганистане? Похожа ли она на нынешнюю в Украине?

— Не было ощущения, что это несправедливая война. Было жалко ребят, непонятно, зачем мы в это все ввязались. Нас в какие-то дни возили встречать воинов-интернационалистов. В 89 году мы как раз жили в Термезе, а последним днем войны считается 15 февраля 89 года. По городу, часто ночью, но иногда и днем шли машины, груженные какими-то товарами для Афганистана, и танки — от них даже на асфальте оставались следы гусениц. Было понятно, что это забирает очень много ресурсов у страны, что это горе, что это калечит молодые жизни. Я училась в музыкальной школе, мы выступали в военных госпиталях, санаториях. Мне кажется, в одном военном госпитале я видела безногих ребят. Я очень переживала за ребят, потому что представляла, как наша страна живет. Вы представляете, что это — инвалидность в 80-х годах? Для инвалидов тогда ничего не делали. А что это для молодой мужской жизни — остаться без ноги?

Каким для вас был день 24 февраля 22 года?

— У меня на работе была коллега из Украины, я в первую очередь написала ей, что мы поддерживаем Украину. Сразу появилась петиция против войны — я разослала ее коллегам. Было чувство ужаса. У меня до этого месяцев семь-восемь назад умерла мама, и хотелось просто биться головой об стену и кричать. Я вот сейчас вспоминаю и — ужас. Но я думала, что нашу страну сразу вычеркнут, сразу закроют за это. Оказалось, нет. ФБК объявил, что в будние дни будет выходить вечером, часов в шесть-семь, а в выходные, по-моему, в два часа. На Манежной площади уже не давали остановиться — её не перекрывали, но тех, кто останавливался, сразу забирали. Журналисты стояли на площади, вдоль Охотного ряда, вдоль Тверской народ стоял и скандировал. У тебя не было политического представительства, ты мог выйти на несанкционированный митинг, вас всё равно разгонят, но вы получите только административку. А потом тебе кляпом заткнули рот, введя уголовку за дискредитацию. Это уже не то, что у тебя нет политического представительства — тебе действительно заткнули рот кляпом, теперь ходи и оглядывайся. И еще я стала потихоньку готовиться эмигрировать, стала выбирать страну. Сначала я думала о Финляндии — она после ковида открыла границы, но 15 июля она закрыла их обратно.

Как думаете, почему российское общество приняло войну?

— Кроме моих самых близких, среди знакомых и родственников почти никто политикой не интересуется. Меня это тоже удивляло, потому что при любом уровне школы на уроках истории объясняли, что именно гражданин должен влиять на законы, что твоя жизнь зависит от твоей гражданской позиции. У меня есть дочка, и когда она училась, у них были хорошие учебники истории, обществознания — они объясняли и права, и обязанности гражданина. Вот этот нарратив, что за нас все решили — не могут за вас все решить. Если вы решите, что за вас все не решили, у вас все получится. И показывали же много американского кино, в котором видна роль личности. У всех любимые герои были именно те, кто противостоял, не шёл в потоке. Почему кино и учебники — это одно, а реальная жизнь — это другое? В классе моей девочки большинство детей, сейчас это уже молодые люди, аполитичны. Но что меня удивляло: они намного добрее и позитивнее, чем моё поколение. И мне понравилось, что на последней протестной акции, когда арестовали Навального, когда кидали в ОМОН снежками, процентов 70 — это молодёжь, молодые ребята и девчата. Нельзя сказать, что на остальных акциях доминировала какая-то возрастная категория. А тогда полицейским было плевать на остальных, хоть мимо иди и скандируй — ты им неинтересен. Они понимали, что главная опасность — это молодые ребята, поэтому их и брали.

В Аргентине вы продолжаете выходить на митинги?

— Да, здесь хорошее сообщество. Мы каждое 24-е число ходим к посольству Российской Федерации, если это будний рабочий день для посольства, а если выходной, то выходим к Касе Росада — это центральная площадь. Ещё выходим на всё, что объявляет ФБК. Несколько раз мы ходили с украинским сообществом: когда взорвали Каховскую ГЭС и когда была годовщина войны. На годовщину мы провели свой митинг днём, а вечером пошли к украинцам. Нас попросили не приносить баннеры с русскими буквами, поэтому у нас было написано на испанском «Нет войне». Мы подошли, спросили: «Можно мы встанем? Вот у нас такой баннер есть». Ответили: «Хорошо». Когда был День независимости Украины, мы подошли, спросили женщину. Она посмотрела на нас, сказала: «Антивоенный? В этот день мы хотим праздновать создание государства Украины». Но потом она переговорила со своими, и сказала: «Хорошо, вставайте и с антивоенным».

Вы ощущаете свою личную ответственность за то, что эта война стала возможной?

— Нет, этого у меня нет. Я, может, поэтому и подхожу так спокойно к украинцам — я не чувствую себя частью этого государства. Я всегда понимала, что человек отдельно. Нельзя говорить: «Это такая нация», или «Горожане этого города такие», или «Выпускники этой школы такие». Можно сказать: «Большинство выпускников этой школы отличается этим», или «Большинство жителей этой улицы так себя ведёт, большинство здесь так живёт». Но всех под одну гребёнку — нет. Я не думаю, что есть коллективная ответственность.

Что для вас самое трудное в эмиграции?

— Когда пишут: «Сегодня разбомбили в собственных домах 10 человек», потом 50. Иногда трех, иногда одного. Вы представляете, чего вообще стоит вырастить человека, чтоб он был живой и взрослый? На это уходит полжизни другого человека. Я просто не представляю, что со мной будет, если в кого-то из родственников что-то попадёт и его не станет. Это какой-то ужас. Трудно читать новости, что кого-то опять убили, что Навальный уже больше 200 суток в ШИЗО. Как он в ШИЗО? Он сделан из чего-то другого, а не из того, из чего сделаны обычные люди. Как он это всё выносит? Человека просто мучают. Этот садизм меня больше всего пугал в людях. Именно садизм, получение удовольствия от мук другого. У государственного садизма должны быть исполнители, ведь если не будет того, кто сможет издеваться над человеком — не будет государственного садизма. А они, видимо, есть всегда. Это тоже вызывает у меня вопрос, правда скорее из области антропологии. Государство или держит людей за маргиналов, и они могут издеваться над кем получится: над собственной семьёй, над близкими, над соседями, но получается ограниченный круг. Или государство даёт им, как в 30-е годы или сейчас, возможность масштабно издеваться над десятками людей. Но всё равно должны быть люди, готовые это делать. Откуда — загадка. И ещё одна загадка: почему логика отказывает взрослым людям, жизнь которых построена так, что они точно дружат с логикой — какие-то же выводы из жизни они делают, умудряются успешно устраиваются, выбирать профессию, у них вроде нормальные дети, семьи. Это у них не рандомно получилось, они наблюдали за тем, что происходит, и поняли какие-то законы этой жизни. В начале войны многие мои знакомые и родственники были в ужасе, но потом откуда-то взялись нацисты, и почему-то теперь именно таким способом надо освобождать Украину от нацистов.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь, что Запад согласится отдать России часть аннексированных территорий. Что он попытается уговорить Украину отдать эти территории в обмен на окончание войны. Да, 38-39-й год, Мюнхенский сговор, это все так, но смотришь, сколько университетов поддерживает ХАМАСовских террористов, и думаешь: «Не дай бог вам это придет в голову». Меня не удивляют демонстрации выходцев из этих стран, но когда это делают люди, учащиеся в университете, меня это очень сильно удивляет. Чем они занимаются в университете, какой след оставляет в их голове университет, если они выходят в поддержку ХАМАСа? Я читала об ужасной смерти Вавилова. Он не первый среди первых, но он был в детских энциклопедиях, и когда выяснилось, что его убили в Саратовской тюрьме — заморили голодом — мне показалось, что у него самая ужасная смерть: тебя посадили свои, они же мучают тебя как садисты, и умираешь ты от того, с чем всю жизнь боролся — от голода. Этого бы я вообще не хотела. Вавилов во мне долго иглой сидел, что не дай бог так, лучше уж в открытом бою или под бомбой. Раз я не в России, то скорее всего этого и не будет, но это мой самый большой страх детства

О чем мечтаете?

— Больше всего я мечтаю о том, чтобы народ отказался идти воевать, чтобы наконец до них всё дошло. Чтобы не осталось тех, кто согласен воевать за деньги, не за деньги, за что-то ещё. Я не знаю, почему этот путь такой извилистый, но пускай они его найдут. Я хочу, чтобы они никого не нашли, кто захочет в окопы в Украину.