Назар Писаренко — по национальности украинец. Переезд в Москву и получение российского гражданства случились уже в сознательном возрасте. Благополучная жизнь с квартирой, хорошей машиной, керамической студией в центре столицы закончилась 24 февраля 2022-го.

Сейчас Назар с женой и дочерью перебрались в Аргентину. Доход — от фотосъемки и чайных церемоний, гражданская активность — в виде участия в антипутинских митингах и заявлений о правах российских ЛГБТ+ людей в местных СМИ, ведь Назар — небинарная персона. О дауншифтинге творческих либералов, покинувших РФ после начала полномасштабной войны, и феномене небинарности мы поговорили с Назаром Писаренко, героем «Очевидцев 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Назар, я НБ-персона. Я уехали из России 11 марта 2022 года со своей семьей. До этого вели спокойный, тихий образ жизни. У нас была маленькая мастерская в центре Москвы, мы делали керамику, создавали красивое, жили в маленькой уютной квартире с собакой и котом. Было хорошо, тихо и беззаботно. Был небольшой купол — дружественная атмосфера, близкие люди, рядом семья. Вот такая была раньше жизнь.

24 февраля 2022 года. Каким вам запомнился этот день?

— 24 февраля мне утром написала мама: «У нас война». Моя мама из Украины, я и сам из Украины, жили там, пока мне не исполнился 21 год, а потом эмигрировали в Россию к своему отцу и получили гражданство в 14-м или 15-м году. Учитывая то, что мама у меня достаточно тревожный человек, я сказал: «Мам, мам, спокойно. Наверное, там что-то на границе опять происходит, ДНР и ЛНР». Она говорит: «Нет, сын, война, настоящая война». Я открываю новости и вижу настоящую войну. Я переехали из Украины в Россию, потому что мне так было намного комфортнее, мне очень нравилось жить в Москве, мне нравился ее вайб, ее настрой, ее люди. Общаясь с какими-то другими приезжими людьми или с местными, я не любили, когда они хейтили Москву, говоря о том, какой это ужасный, противный город. Я говорили: «Слушайте, ну, если вам не нравится — берите и уезжайте». Потом, когда случилась война и мне это все не понравилось, я, следуя своим же словам, собрались и уехали. Моя жена в тот день болела, я были в разъездах — детский сад, работа — вечером вернулись домой, а она только пришла в себя, открыла новости и говорит: «Ты почему мне не сказал, что вообще происходит». В тот же вечер мы поняли друг для друга, что нам нужно уезжать и закрывать наши дела в Москве. Сначала мы думали, что уедем в апреле-мае, подготовившись, но когда начали идти слухи о мобилизации, что щелк — и все может закрыться, мы несколько дней подряд провели в поисках хоть каких-то билетов из Москвы, которые бы не стоили все мое состояние. И совершенно случайно утром, после бессонной ночи, проведенной в «Авиасейлс» и других агрегаторах, мне выпадает билет в Армению по какой-то сказочной цене. В этот же момент трясущимися руками я заполняю всё и мне это удается. До этого ты видишь билет, заполняешь данные, а билетов уже нет, и так несколько дней подряд. А тут бац, всё случается, мы оплачиваем и понимаем, что у нас есть дата вылета, и теперь надо только молиться на то, чтобы ничего не закрылось и мы смогли улететь. 11 марта 22 года мы улетели в Армению, ни разу не пожалев, что так скоро уехали, не закончив дела, не сделав кучу доверенностей и апостилей. Потому что каждый раз, когда происходило какое-то новое сумасшествие, мобилизация, новые запреты, мы гладили себя и говорили: «Слава богу у тебя получилось, и вы уехали в лучшее время».

Почему вы уехали из России?

— Кто-то что-то почувствовал еще в начале 10-х, кто-то эмигрировал в 12-13-м году, кто-то переехал уже в 14-м, кто-то еще до ковида понял, что все, труба, и уехал. Мы жили, как потом оказалось, в небольшом либеральном куполе, где люди были добрые, люди были про красоту, про заботу, про что-то новое, про изучение себя, про создание прекрасного. Мы занимались посудой, у нас была керамическая мастерская в центре Москвы и тогда это казалось чем-то волшебным. Ты каждое утро ездишь на Трубную улицу, там старые дома, открываешь двери мастерской, залитой светом. Это наполняло. Хотя, да, параллельно мы были латентными эмигрантами, мы понимали, что это не будет продолжаться вечно, и уже лет 5-7 мы были готовы сорваться. 24 февраля вселенная как бы сказала: «Все, ребята, на этом точка». Наш маленький купол из близких людей долго не смог существовать, и 24 февраля он, собственно, схлопнулся. Я помню дни, когда были протесты, я не участвовали в них, к сожалению или к радости. Я помню последнее мероприятие в Москве — «Ламбада-маркет», оно было большое, красивое, с хорошей музыкой. Ребята-организаторы тогда написали: «Ребят, давайте в последний раз встретимся, обнимемся, попрощаемся с нами, с участниками, со своими клиентами и все». Если сначала поездка в центр была чем-то таким приятным, путешествием, даже 3 часа в пробках — плевать, для меня тогда это было окей, то теперь мы проезжаем все заставы, автобусы с омоновцами. Ты просто едешь, не смотришь по сторонам, у тебя есть цель — добраться до мастерской, сделать какие-то дела, перейти через Цветной бульвар, где куча полицейских, провести мероприятие, выйти оттуда и каким-то чудом добраться домой. Я не знаю, работало это или нет, но мы убирали телефоны, когда разговаривали о том, что уезжаем. Мы перестали общаться, потому что было непонятно, кто, где и как. Мы просто сконцентрировались на нас троих, ни с кем не прощались и даже родным не говорили, что это навсегда. Просто был вечер, когда мы все собрались, тихо посидели, выпили чаю, попрощались бессловесно, всё понимая, и на этом все закончилось. На следующий день мы улетели.

Как переживает войну ваша мама в Украине?

— Она живет в небольшой деревне под Полтавой. Несмотря на то, что Полтава находится между Киевом и Харьковом, а дальше уже Запорожье, но именно этот клочок земли все обходят стороной. Я молюсь каждый день, чтобы так и продолжалось. В том регионе было условно спокойно: там не летали ракеты, не было никаких боевых действий, были только беженцы, в основном из Харькова. Мои сестры очень долго занимались волонтерством и сейчас продолжают. Они принимали беженцев, принимали гуманитарную помощь. Жизнь была больше про помощь другим, потому что у них была такая возможность. Сегодня утром я с мамой созванивались и спрашивали, как она. Очередной виток страха, беспомощности. Первое, что делаешь, это открываешь новости. Сегодня открыли — неспокойно. Созвонились с мамой, спросили, как она. Написали подруге из Харькова, которая тоже занимается волонтерством, ответа еще не было.

Что для вас самое трудное в эмиграции?

— Несмотря на то, что мы были латентными эмигрантами и были готовы уехать, даже летом 22-го у нас были некоторые наметки на переезд в Испанию, плановый переезд несравним с тем, когда ты все рубишь и уезжаешь в никуда. Мы не взяли с собой ни собаку, ни кота, потому что понимали, что не знаем, где мы будем, сколько нам будут обходиться все перемещения. У нас не было статуса беженцев, как и у всех остальных, кто ехал из России, поэтому каждый надеялся только на свои силы. Эта боль никуда не уходит. Спустя почти два года я не скучаю по Москве. Дело тут не в «скучать — не скучать», «легко — просто». Два года войны, разрушений, смертей, и на этом фоне с тобой все окей. Слава богу, у тебя есть руки, ноги, голова, сердце, которое все еще может чувствовать, но там, где мы были, было что-то благое, что нас оберегало. Армения нас приняла радушно, но там мы смогли прожить только неделю, потому что первое, что я увидели, выйдя из зеленой зоны аэропорта — российских военных, которые тоже кого-то встречали. Тогда просто дух перехватило, и я подумали: «Боже, нет, здесь мы не останемся». Потом была Турция. В Турции мы были сначала в Стамбуле, потом в Анталии. Мы думали, куда поехать — направо или налево. Поехали направо, просто потому что мы приблизительно знали город. Мы собирались прожить там две недели, чтобы передохнуть и отправиться куда-то дальше. Но в итоге мы там застряли на 11 месяцев. Это был маленький городок, в котором было много эмигрантов, но все были очень молчаливыми. Было мало людей, с которыми можно было поделиться своими ощущениями. Мы жили в одном отеле, в котором был балкончик смежный с номером рядом, и туда выходили девчонки покурить. Мы начали с: «Привет» — «Привет» — «Как дела?». И прямо чувствуется, что сначала вы присматриваетесь, принюхиваетесь друг к другу, потому что неизвестно, кто эти люди, о чем они думают. И вот мы, как собаки, немножечко обнюхались, поняли, что мы здесь про одно, и говорим: «Когда уехали?» — «Вот тогда-то. А вы когда?» — «А мы вот тогда-то» — «Как у вас вот так все сложилось?» — «У нас вот так». Все были очень настороже, потому что тогда было неизвестно, кто, что, как. А потом самое забавное, что можно вспомнить: конец весны, город полон эмигрантов, а тут приехали российские туристы в панамочках, в шортиках и такие: «О, привет, а что случилось?». А ты уже поменял за это время 10 хостов, постоянно в поисках какого-то жилья, утро у тебя тратится на то, чтобы привести себя хоть как-то в порядок, чтобы прожить остальные полдня. И тут приехали туристы, и это был очередной сюрреализм — ты не понимаешь, как вообще такое может быть в реальном мире, а оно происходит.

Вам удается сохранять теплые отношения с близкими, которые поддерживают войну?

— У меня так случилось с одним близким человеком. Сначала он полностью выступал за позицию «за», и на долгий период мы перестали общаться, но потом мы начали общаться, поскольку это очень близкий мне по крови человек, и он очень сильно обо мне переживает, тревожится и меня любит. Если честно, я даже не осмеливаюсь еще раз спросить, как он к этому относится. Это мой отец, и мне из-за этого больно, но такая моя правда. Меня можно раскритиковать за то, что я не спросил его, но сейчас такой мой выбор. Иногда бывает, что кто-то вывозит больше, а кто-то вывозит меньше. Кому-то эмигрировать еще сложнее, чем остаться, потому что абсолютно не каждый человек может все бросить. Есть люди, которые действительно любят именно тот клочок земли, где они живут, и без него они прекращают свое существование. Не у каждого есть такая способность — вырвать все свои корни и, как перекати-поле, бродить по миру неизвестно где и зачем, переезжая с места на место, не имея ничего, кроме пары чемоданов. Если я вижу, что не понимаю, о чем этот человек, и если человек не сильно близок, то я просто прекращаю свое общение, отписываюсь в инстаграме. У меня нет сил кому-то что-то доказывать, потому что это не сработает. Если у меня человек спросит, как я, что и где, я расскажу, поделюсь своим опытом, помогу, чем смогу. Есть люди, знакомые, с которыми ты хорошо общался, он пожил где-то полгода, но вернулся и теперь задает странный вопрос: «Ну, как вы там? Как делишки?». Я думаю: «Ну, что я тебе могу ответить?» Здесь момент с нецензурной лексикой, и я его опущу.

Как вы оказались в Аргентине?

— К слову, об Аргентине я ничего не знали, кроме того, что она находится бог знает где. Приблизительно я понимали точку на глобусе, знали, что там есть Патагония и почему-то я думали, что здесь много лам, но их тут не оказалось — они все в Чили. В Турции мы более-менее восстановились, появились физические силы и в какой-то момент утром просыпается жена и говорит: «Назар, нам нужно в Аргентину». Окей. Я немножечко почитали, что и где, обрадовались тому, что здесь более-менее работает демократия, немного легче легализоваться, чем в других странах, и все — мы нашли билеты и улетели. Прилетели мы, абсолютно не зная куда, нас встретили друзья, на пару дней мы остановились у них, а дальше был долгий поиск жилья и 2 месяца переездов. К слову, за эти 2 года мы сменили около 30 квартир: где-то мы жили 2-3 дня, где-то 2 недели, где-то 6 месяцев. Сейчас уже 8 или 9 месяцев мы не переезжаем, к счастью.

Чем вы занимаетесь в Аргентине?

— Это вопрос достаточно сложный. Сейчас я зарабатываю намного меньше, чем мне бы хотелось, и испытываю сложности. Я фотограф, занимаюсь стрит-фотографией и делаю портреты людей из жизни. Я не люблю постановочные кадры, мне нравится снимать жизнь, снимать человека таким, какой он есть, в его среде обитания, без прикрас и иногда находить какие-то скрытые вещи, подсвечивать их. Ещё сейчас я немного воплощаю свое хобби в небольшую монетизацию. Я с ковида плотно пью китайский чай, и здесь, в Буэнос-Айресе, я провожу китайские чайные церемонии и привожу для людей чай. Это мой дополнительный доход, очень нежный и спокойный, чтобы люди могли расслабиться, поговорить, выдохнуть. Собственно, то место, где мы сейчас живем, я именно так и искали — чтобы здесь было комфортно, уютно и был островок спокойствия, где можно будет выдохнуть.

Вы переживаете, что пришлось оставить прежние занятия, или планируете в будущем к ним вернуться?

— Ничего прежнего уже не будет, все. Это главный поинт. Ничего, как раньше, уже не случится просто потому, что ты уже совершенно не тот человек, которым был два года назад. Я не хочу ничего возвращать. Мы совершили очень крупный дауншифтинг: у нас была хорошая квартира, у меня была хорошая машина, у нас была студия, а сейчас практически ничего этого нет — машина продана, студия закрыта. К слову, люди, с которыми мы шерили аренду студии, все уехали. У нас там был прямо оплот, мы собирались по вечерам, ребята прибегали после митинга, делились своими снимками, фотографиями, кто-то потом прятался в надежде уехать, а когда я видели, что человек выкладывает у себя в инстаграме фотографии с морем и пальмами откуда-то из Турции, я ему писал: «Слава богу, ура, плюс один, кто смог». Сейчас появилась какая-то надежда, чувство того, что получится восстановиться, но именно в материальном плане. Это тот момент, когда ты отталкиваешься от дна и видишь где-то там сияющее солнце.

Почему для вас важно позиционировать себя как небинарную персону?

— Это важно так же, как и то, чтобы к каждому человеку обращались с уважением, с пониманием, с принятием. Это абсолютно элементарная потребность любого человека. Это внутренняя безопасность от самого себя же. Я долго размышляли, долго думали, долго сидели в «шкафу», не признавая себя, но со временем и по большей части уже здесь, в эмиграции, и после большого количества терапии, я признали себя. Для меня была очень важна позиция. У меня много друзей-представителей ЛГБТ, и мне будто бы не хватало какой-то основы принятия и разрешения себе быть собой. «Шкаф» — это когда ты не признаешься, кто ты и где ты, когда ведешь себя абсолютно никак, не отличаясь от основного количества людей, которые тебя окружают. И потом, со временем, в очередной раз вспоминая себя из детства, из самых-самых первых воспоминаний, ты понимаешь, что это всегда было в тебе. Это не что-то придуманное, не что-то навеянное, это ни коим образом не может сделать пропаганда, потому что в 4 года я не смотрели телевизор, я не слушали каких-то других людей, а в окружении моей семьи не было ни единого представителя из ЛГБТ-комьюнити, но я уже были такими, я уже понимали, что я отличаюсь. И это отличие чувствовалось. Первый раз я почувствовали это где-то в 4 года — это одно из самых моих первых воспоминаний о том, что я не чувствую себя мальчиком, но и не чувствую себя девочкой, что я где-то вот в междумирье. Но мне понадобилось еще добрых 27 лет, чтобы признать в себе это, чтобы понять, что со мной не что-то не так, а что со мной все хорошо, что я именно такие, и это не какой-то баг в системе, что это не что-то ужасное, страшное, а что я такой человек. Мне не нужно искать себя в каких-то более четких рамках. Я в состоянии, когда мой спектр ощущений, спектр восприятия мира, себя, сексуального мира и мира своего гендера очень широк, и я не где-то в крайних точках, а посередине, и могу плавно перемещаться.

Как ваше окружение восприняло ваш каминг-аут?

— Именно родня достаточно скрепно. Близкие отнеслись с некоторой долей страха, тревоги, иногда агрессии. Кто-то пытается понять, кому-то почему-то очень сильно больно, что я такие, какие есть. Кто-то прямо заявил: «Ну, можешь быть кем угодно, но зачем ты это выносишь на всеобщее обозрение?» Некоторые знакомые задавали гнусные вопросики, вроде: «Ага, как ты будешь жить теперь со своей семьей?» Так же, как и жили, потому что ничего не меняется. Такие вопросы я не игнорирую, а отвечаю на них достаточно лаконично и после прекращаю общение. Всё, до свидания.

Как вы проявляете свою гражданскую позицию в эмиграции?

— Когда мы жили в Турции, хоть и казалось, что там намного свободнее, но по своим чувствам, по запаху я понимали, что это не то место, где можно как-то выразиться. Уехать из одной диктатуры в другую — это так себе решение. Но здесь, в Буэнос-Айресе, когда мы прилетели 23 февраля, первое, что мы сделали — 24 февраля пошли на большой митинг, который организовала украинская диаспора. Мы прошли шествием до посольства РФ. Потом я познакомились с ребятами, которые проводят ежемесячные акции у посольства, и достаточно регулярно выхожу с ними на протестные акции. Мы выходим 24 февраля, выходим в поддержку Навального, оппозиционных политиков и политзаключенных. Я открыто веду свой инстаграм, где делюсь новостями, он у меня в доступе для любого человека. У меня было небольшое интервью местному изданию, где я рассказывали про ЛГБТ-эмиграцию, почему именно ЛГБТ-персонам стало совсем опасно находиться в России и то, как я воспринимаю это. Я думаю, как сегодня сказал Дима Зицер после бомбежки Украины ночью: «Делайте все, что можете, столько, сколько можете». Можете крупицу? Сделайте, потому что эта крупица поможет большому кирпичу стать на свое место. Можешь что-то делать — делай, не можешь — отдохни, сделаешь потом. Да, у нас здесь немногочисленные акции, особенно, когда мы собираемся своим русскоговорящим обществом тех, кто выехал из России. На митингах собирается от силы 15-25 человек. Это вроде бы немного, но каждый раз к нам подходят местные, и, так как Аргентина очень далеко, многие люди здесь действительно не совсем в курсе, что происходит. Они знают, что есть война, но иногда они даже спрашивают: «Ребят, а в чем разница? Мы думали, что вы один народ». Даже такие вопросы до сих пор бывают. Мы им рассказываем, что это два разных народа, что культура разная, что одни напали и поступили вот так. И люди говорят: «Ммм, спасибо, потому что я как-то и не знал». Это для того, чтобы люди, которые здесь живут, узнали немножечко больше, больше спросили и больше включились в происходящее. Ну и просто для того, чтобы прийти и увидеть тех, кто с тобой на одной волне, на одной странице, обняться, поддержать друг друга и увидеть, что мы все еще здесь, что мы все выходим, что мы все еще не согласны. Это метод поддержки друг друга, очень хороший и действенный. Иногда постучать в ограждение посольства ногой очень помогает.

Чего вы боитесь?

— Боимся большого российского лобби здесь. Как оказалось, тут достаточно много неприятных личностей, которые поддерживаются некоторыми аргентинскими политиками. Хоть к власти и пришел достаточно спорный президент, и общество здесь разделилось на «за» и «против», что добавляет к эмиграции новых ощущений и понимание, что тихой гавани нет нигде, но меня радует то, что он четко выразил свою позицию в поддержку Украины и встретился с Зеленским в день инаугурации. Я надеюсь, что это также негативно повлияет на то российское лобби, которое здесь устраивает тихую гавань для своих целей, для того чтобы обходить санкции. Здесь были скандалы с паспортами, со шпионами. Где-то есть змеиный клубок, который, я очень надеюсь, в скором времени исчезнет.

О чём вы мечтаете?

— Есть несколько слишком личных зарисовок, чтобы ими делиться сейчас на камеру, но которые подразумевают в более широком спектре то, что мир пройдет этап, когда все сжалось, скомкалось, сжевалось, острое и кровоточащее, и потом будет выход, когда мы сможем ощутить снова полноту жизни и быть счастливыми с тем, что мы имеем.