Павел Каныгин: «Я уехал из страны. Для меня это катастрофа»

Журналиста «Новой газеты» Павла Каныгина многие знают по освещению вооруженного конфликта в Донбассе. В мае 2014 года Павла похитили во время освещения референдума о независимости Донбасса. Похитители требовали выкуп за журналиста в размере 30 тысяч долларов США. Впоследствии Павла освободили за значительно меньшую сумму. Затем он расследовал причастность генерала Дубинского к трагедии малайзийского Боинга. После последней командировки на судебные разбирательства по сбитому самолету в Нидерланды, Павел решил остаться в Амстердаме. Сейчас выпускает проект «Продолжение следует». «После закрытия «Новой газеты» мы все продолжаем дело любимой редакции, даже работая теперь в разных изданиях, – говорит Павел. – Мы как дракон. У нас одну голову отрубают, а на ее месте три новых вырастает. Добрый дракон». Почему Павел Каныгин не поехал освещать войну с Украиной сейчас, из-за чего Ивану Сафронову дали «конский» срок, – об этом и многом другом говорим с Павлом Каныгиным в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе

– Я журналист и сейчас занимаюсь созданием своего медиа, которое называется «Продолжение следует». Так получилось иронично, что «Продолжение следует» – это ,в общем-то, детище «Новой газеты», которая не выходит больше. Я не могу сказать, что мы продолжаем, потому что слишком громко. Но в каком-то смысле мы продолжаем ту журналистику, которой занимались в «Новой газете».

Ваши первые мысли и чувства 24 февраля?

– Меня разбудила жена со словами «началась война». Такое я видел только фильмах, но чувство было знакомо. Чувство знакомо, чувство того, что произошел п***ц. Такое в моей жизни, к сожалению, случалось. Это было и в четырнадцатом году, это были и какие-то личные причины. Ощущение пустоты и того, что все вот как-то оборвалось. И мы, конечно, сразу поняли, что это не только война в Украине и с Украиной. Это война, которая придет скоро ко всем к нам. Что начнутся репрессии, начнутся и усилятся поиски внутреннего врага. 

Были ли увас вас мысли поехать в Украину, чтобы освещать войну?

– Мы думали, ехать ли мне в Украину на войну. И я понял, что, наверное, это первый раз, когда я совсем не хочу ехать. Потому, что я не чувствовал в себе моральных сил ехать в страну, против которой моя страна, без моего согласия, воюет. Конечно, хотелось посмотреть своими глазами, но рассудок взял верх, – трезвый расчет. В смысле, расчет на то, что просто не получится нормально отработать. К счастью, это получилось у других коллег. Так получилось, что, в основном, у девушек. И это большая особенность, такая заметная характеристика этой войны. Если посмотреть на нее через профессиональную линзу, то хорошую качественную работу смогли сделать, в основном, только женщины-корреспондентки. Это сделала Елена Костюченко, это сделала Лилия Яппарова из «Медузы». К сожалению, погибла Оксана Баулина из «The Insider» – большая потеря. Катя Фомина, наша коллега из «Новой газеты», которая сейчас работает в «Важных историях», как и многие другие выходцы из «Новой газеты», которые работают в «Важных историях». Сделала потрясающую историю: нашла этого Фролкина, этого солдата, который убивал и который признался в убийствах.

Почему уехали из России?

– Потому что я понял, что больше невозможно заниматься журналистикой в России. Я не могу сказать то, что я хочу, не могу написать то, что я вижу, и поговорить с тем, с кем я хочу. Говорить так, как надо говорить, – называть вещи своими именами. 

Я понял это очень остро, когда в первые дни марта уже был принят этот закон о фейках, о дискредитации армии, и стало понятно, что все: наступает военная цензура, и нам придется соглашаться с какими-то невероятными ограничениями, если мы хотим оставаться в России. Я не уезжал из России насовсем, я поехал в командировку на суд по малайзийскому Боингу, который проходит Нидерландах, в «Схипхоле», для того, чтобы сделать репортаж оттуда. И я поехал, я встретился со знакомыми журналистами. Был на заседаниях и описывал. В общем-то, добросовестно выполнял свою работу, а потом этот закон наконец заработал.

Сразу же пошли по нему первые какие-то протоколы, первые штрафы, уголовные дела, и стало понятно, что этот закон – это не шутка. Это реальность. И я начал понимать, что я, наверное, если вернусь в Россию, то я просто предам в каком-то смысле себя в профессии.

Я уехал из своей страны, и для меня это катастрофа, для моей семьи беда: мой ребенок постоянно спрашивает: «Когда мы вернемся в Москву?». Я вижу как сильно переживает моя жена. Мы потеряли все, и мы не знаем, сможем ли мы вернуться когда-то. Мы живем сейчас абсолютно без ощущения времени и пространства. Мы просто очень много работаем. Это нам помогает не обращать внимание, забываться. Не рефлексировать о том, где мы оказались, в каком месте, в каком пространстве, в какое время, в какой точке. И что это может быть навсегда.

Верите ли вы в то, что Путин может оказаться в Гааге на скамье подсудимых?

– Я думаю, ему бы не помешало бы оказаться в Гааге на скамье, ну, может, и не на скамье, может, в кресле в каком-то. Будем снисходительны к возрасту. Я думаю, что ему бы не помешало рассказать, что происходило у него в голове, что происходило на самом деле. Боюсь, этого никогда не случится. Достаточно было бы и того, если бы человек просто бы ушел. Но для него сейчас этот вариант закрыт.

Почему Ивана Сафронова осудили на 22 года?

– Такая месть, вот такое суровое наказание может быть только в том случае (в логике этой власти и этого режима), только когда человек наступил на какое-то нервное окончание, попал прямо в нерв. Прямо вот на самое святое покусился. На бабки. На миллиарды денег, долларов, когда его публикация сорвала контракт по поставкам Су-35 в Египет. Кому-то в российском оборонном комплексе (а мы знаем всех этих людей по именам, мы знаем, кто эти люди), видимо, очень сильно это все вот прямо: «лишил миллиардов с***а». 

Потому что иначе объяснить такую жестокость… Ну, может быть, и война добавила ощущение вседозволенности, когда слетают все предохранители, все тормозящие механизмы. Может быть, не было бы такого сурового срока, не будь войны.

Отзыв лицензии у “Новой газеты” – что это значит для вас лично? 

– На самом деле, если мы сейчас посмотрим на журналистику свободную, которая продолжает работать, продолжает свою миссию, то многие эти люди прошли через «Новую газету». Неважно, как называются проекты и медиа. Неважно, как называются наши сайты. Важно, что нас попытались уничтожить, а нас только стало больше.

Да, мы, как вот такой дракон, мы хороший дракон, и невозможно ему отрубить все головы. Есть «Новая газета. Европа», это отдельное независимое от московской редакции СМИ, в котором работают бывшие журналисты «Новой газеты», переехавшие в Ригу. Есть «Продолжение следует» – медиа, которое мы делаем. Мы вдохновляемся теми же самыми ценностями, общими ценностями «Новой газеты». Мы люди «Новой газеты».

Как в Голландии относятся к войне в Украине? Рассматривают ли её как угрозу европейской цивилизации?

– В Голландии не рассматривают это как угрозу. И для многих украинцев и россиян, осуждающих это вторжение, этот момент является таким моментом сожаления. Потому что хотелось бы, чтобы Европа лучше осознавала бы масштабы и больше бы включилась именно в поддержку, но этого нет. Потому что Западная Европа находится далеко. Западная Европа может почувствовать, что она близко, когда начнутся проблемы, связанные с отопительным сезоном. Но опять же, это все может обернуться как раз на руку Путину. Как он и рассчитывает.

Там какие-то булочники пишут Олафу Шольцу свои гневные письма и требуют разобраться наконец: восстановить «северный поток» с турбиной, вернуть все. Какие-то французские парфюмеры пишут письма, какие-то еще фермеры что-то пишут, требуют. В общем, все это является фактором нестабильности, фактором, который играет на руку тактике Путина по разделению Европы. 

Но при этом мы видим как много помогают те же самые голландцы, например, украинцам. Мы видим, что украинцев не бросают в беде, что здесь многих из них приютили, что здесь им дали кров и временную защиту, мы видим просто моральную поддержку, мы видим флаги повсюду. 

Зачем Путину война?

– Так получилось, что страной управляет не человек с чувством долга, с пониманием того, что хочет его страна, хотят люди, а полковник ФСБ, полковник КГБ, который думает, что знает и понимает. А на самом деле, ощущение страны он, конечно, давно потерял. Он, может, хорошо ее понимает и хорошо знает, как можно манипулировать людьми, их страхами, их низменными инстинктами. Вот эта древняя хтонь, которую он смог пробудить.

Это такое ремесло. Ремесло вот этих чекистов. Но за этим, конечно, ничего. За этим нет никакой миссии, какого-то долговременного видения, рассчитанного на десятилетия. Очевидно, что в этих масштабах мы теряем все возможности когда-либо вернуться к цивилизованной жизни.

Что могут сделать те, кто уехал из России, для своей страны?

– Давать надежду тем, кто не может уехать из России и нуждается в свободных голосах. Давать этим людям ощущение, что они не одни, что на русском языке есть множество свободных голосов, которые говорят вопреки линии партии и правительства. Это не даст людям сойти с ума, почувствовать себя в тотальном одиночестве. С другой стороны, наверное это самое главное, что можно сделать, –  какие-то практические вещи. Можно поддерживать украинцев, украинских беженцев. Поддержку журналистов, которые продолжают свою работу, пытаются выжить в суровых условиях. Потому что, что бы там не говорил Владимир Путин, нет ни этих печенек, ни гигантской какой-то поддержки. Люди оказались в незнакомый культурной среде и продолжают делать очень сложное, очень важное и, да, дорогое дело. Потому что журналистика в эмиграции это, в общем-то, трудно, это дорого. И поддержать журналистов – это очень классная задача.

Чего вы боитесь больше всего?

– Я боюсь думать о будущем, я боюсь будущего. Потому что я не знаю, каким оно может быть. Человек всегда боится того, чего он не знает. Я боюсь этого будущего, я стараюсь жить сегодняшним днем. И как только я начинаю думать о том, что будет через год, меня начинает охватывать ощущение, чувство такой легкой дрожи и жути.  Как говорил Довлатов: «Жуть можно ощущать только в легкой форме». Я перестаю об этом думать, это тяжело. Я концентрируюсь на сегодняшнем дне.

Есть у России будущее?

– Я не знаю, какая будет Россия, но я думаю, что мы еще поборемся за нее. Я не знаю, что это будет за территория, сколько там будет людей. Нам придется платить по этим долгам.

Я не знаю, сможем ли мы, выдержим ли мы это. Вот это вопрос. Потому что, боюсь, нынешнее поколение, даже не поколение, тех кто стоит за этим, за преступлениями путинского режима, а даже поколение нынешней молодежи, которое не имеет к этому отношения, – они действительно не выбирали эту власть, для них будет тяжело принять на себя эту вину. Потому что они-то ни в чем не виноваты. Но они должны будут за это платить. 

Я думаю, что мне сложно увидеть русских на месте немцев. Чего-то не хватает в нас, чтобы взять на себя сейчас или потом эту ответственность. Я боюсь, что будущее у нынешнего и даже следующего поколения отнято. Отнято в том числе и потому, что люди не готовы брать на себя ответственность. Потому что они ее не понимают. Почему они ее [ответственность] не понимают – вопрос и разговор про то, что с нами творилось в последние 100 лет.