Вы храните колодец с живой водой

Тикки Шельен – корректор и музыкант, в прошлом завсегдатай фестивалей ролевых игр, выступала с группой «Башня Rowan». В 2016 году с семьей эмигрировала в Болгарию, где с февраля 2022-го помогает украинским беженцам и участвует в издании сборников с антивоенными стихами российских поэтов. О победе в России культуры АУЕ, поэтическом сопротивлении и гомофобии Тикки рассуждает в интервью для «Очевидцев 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Тикки Шельен, и я занимаюсь тем, что пишу песни, пою песни, исправляю орфографические и пунктуационные ошибки в текстах за деньги. До того, как эмигрировать сюда я жила обычной двойной жизнью обычного нефора. Ходила на работу, с друзьями устраивала всякие концерты, участвовала во всех безумствах, которые предлагали. И, в общем, все это было весело и хорошо.

Почему вы уехали из России?

— Мы уехали в 2016 году, то есть окончательно приняли решение о том, что мы эмигрируем и уезжаем, когда стало понятно, что эта страна не наша, что мы в этой стране действительно это «выродки крыс, пасынки птиц». Людям нетитульной ориентации в этой жизни, небинарным, вообще не очень-то легко, в государстве, которое постепенно закручивает гайки. А у меня, в общем, дело такое — что на уме, то и на языке. Но самое ужасное, что после 2014 года встал серьезный вопрос: «А наша ли это страна?». И действительно, не обманываем ли мы себя в том, что эта страна наша, в том, что мы действительно хотим того же, чего хочет народ? Потому что народ на самом деле хочет того, что он и хочет, того, что он и выбирает. Ну, и плюс к этому я по образованию-то филолог. А в те блаженные 90-е, на которые выпало моё студенчество и все такое прочее, выходило большущее количество всякой мемуарной литературы. И поэтому представить, куда дело клонится, чем дело кончится и понять, что мы сидим и спокойно наблюдаем, как захлопывается клетка — ну, было слишком много свидетельств тех, кто остался на предыдущем витке в этой захлопнувшейся клетке. А у меня детки. Собственно, моему сыну сейчас в этом году пришла бы повестка. Он должен был бы стать солдатом-срочником, если бы мы не уехали. И с 24 февраля я не могу об этом не думать.

Как изменилась Ваша жизнь после 24 февраля 2022-го года?

— Жизнь если изменилась, то она изменилась в 2014-м. А дальше просто развивалась по нарастающей, по спирали, когда вся эта машина ломала сама себя и летела в пропасть, увлекая туда всех остальных. Просто никто не мог предположить, что все это зайдет настолько далеко и станет настолько убийственным. Утром моя супруга пришла ко мне в комнату и сказала: «Война началась, они напали». И с этого момента начался февраль, который все продолжается и продолжается. Очень многие люди сейчас говорят, что это не дни войны — это дни февраля. У меня и моих друзей было гораздо больше шансов пережить самое тяжелое, самое острое и самое ужасное время, потому что в Болгарию стали приезжать беженцы. И поэтому нам сразу же нашлось чем заняться: встречать, кормить выполнять какие-то работы, собирать всякие шмотки, делать все, что необходимо. Самое страшное, о чем говорили многие наши, оставшиеся в России — это невозможность хоть что-нибудь сделать. Мне страшно повезло стать волонтером на базе «Железничары», где живут наши друзья — беженцы из Украины.

Россия — это не Путин. Согласны?

— Люблю ли я Россию? Да, это моя родина. Чувствую ли я вину за Россию? Да. Разделяю ли я Россию, мою родину, и государство? Мне бы очень хотелось сказать, что да, разделяю — вот есть гнусный режим Путина и есть все остальное. Да нет же: гнусный режим Путина — это вполне естественное желание большинства моих соотечественников. Их это устраивает. Их устраивает не видеть очевидных вещей. Их устраивает слушать, что все идет прекрасно, что все замечательно, что мы самый главный светоч, а все остальные не понимают, какие-то не такие и прочее. Когда так действует дитя, мы говорим, что это психологическая незрелость. То есть я Д’Артаньян, а все остальные — грязь под моими ногами. Когда так действует раз за разом целая страна, в которой периодически появляется какая-то тяга к Западу, какие-то конкретные отщепенцы, которые влияют на нее, которых после этого она уничтожает.

В России есть те, кто не поддерживает войну, но вынужден молчать. Можно ли считать их соучастниками режима?

— Невозможность ничего сделать не равна соучастию. Невозможность ничего сделать равна несвободе — когда тебя заставляют, связывают по рукам и по ногам, и ты не можешь ни сказать, ни подействовать, ни как даже отреагировать. От несвободы-то мы, строго говоря, и уехали. Те, кто говорит: «Вы должны были остаться, чтобы что-то изменить», очевидно никогда не жили в этой стране, и не знают, о чем они говорят. Часть моих друзей сейчас бешено рискуют, потому что они в России помогают украинцам, оказавшимся на их территориях: некоторые добровольно, некоторые вынужденно, некоторых просто украли, можно сказать. И они устраивают реальную подпольную железную дорогу: скидываются, покупают билеты, покупают еду — все что угодно. Провожают, простраивают маршруты с тем, чтобы вывезти их из России, довезти до границы, с тем чтобы их сберечь. Если не они, то кто это будет делать? Многие мои друзья — поэты, они ничего не могут сказать вслух. У кого старики-родители на руках, у кого что, но они говорят при этом. А мы, те, кто уже улетел из клетки, кого не слопают, можем собирать их стихи и публиковать их анонимно, но делать так, чтобы их услышали.

Можно ли с помощью поэзии противостоять государственному насилию?

— А у нас нет выбора. Мы можем думать об этом, мы можем не думать об этом. Все мы в какое-то время проходили такую вещь, как начальная военная подготовка, гражданская оборона. И мы знаем, что когда идет большая ударная волна, нужно открыть рот, иначе у тебя мозг взорвется. Собственно, поэтическое сопротивление — это вот этот самый открытый рот, чтобы взрывная волна не исковеркала тебя, не смяла тебя изнутри. Но вместе с этим ты, открывая рот, даешь возможность услышать другим то, что они бы, может быть, и сами бы хотели сказать, но по каким-то причинам не могут. По большому счету, это наша работа — здесь и сейчас озвучивать то, о чем молчат другие люди. Остановят ли стихи пули? Нет, конечно, и никогда не останавливали. Такое уже было — и неоднократно. Зачем мы это делаем? А мы не можем этого не делать. Но потом, почему-то, оказывается, что кому-то было очень нужно прочитать вот те самые строчки. Кому-то это возможность наконец расплакаться, открыть душу. Для кого-то это возможность не остаться в глухой изоляции, думая, что ты, наверное, сошел с ума. Всем хорошо, а тебе плохо? А нет — оказывается, кто-то такой же, как ты, можно найти. И, кроме того, это свидетельство. Как вы понимаете, ни один летописец не может остановить войну, но он может точно зафиксировать атмосферу, точно зафиксировать то, что было, что говорили, что думали люди, и через некоторое время это окажется очень важным. Как сейчас становится очень важным свидетельство тех, кто уже переживал примерно подобное на предыдущем витке. Сказка ложь, да в ней намек. Мотать на ус. Смотреть, как легко люди скатываются в бездну тоталитарного восторга и сопротивляться этому, потому что ты видел, как это делали те, кто пришел до тебя.

Почему Россия — гомофобная страна?

— Наша гомофобная… А что у нас не «фобная» страна? У нас мизогинная страна. У нас баба всегда во всем виновата. У нас баба не человек. У нас «когда убьют, тогда позвоните». У нас можно бить детей. У нас можно орать на детей. У нас можно бить женщин. Собственно, куда ни посмотри, кто слабый — тот и подлежит уничтожению и низведению к ногтю. Так что гомофобия — это всего лишь одна из карт, которую разыгрывают наши бонзы, постоянно крича «родитель один, родитель два», потому что на это явно среагируют. Ленивый не сказал об А.У.Е.-шной культуре, которая воцарилась наконец у нас, на этой нашей бывшей одной шестой части суши. Там ведь не только гомофобия. Там весь спектр тех, кто не такой, тех, кто низший, тех, кому не по ранжиру — они должны быть низведены до нуля. Где действуют достаточно жёсткие законы. Они не предназначены для созидания. Это «Умри сегодня ты, а завтра я». То есть я тоже умру, не надо вкладываться, но это будет завтра, а вот ты сегодня. Я должен быть сверху, ты должен быть внизу.

Какое будущее ждёт Россию?

— Я верю в то, что после победы Украины будет жесточайшая депрессия. Но придёт ли эта депрессия к какому-нибудь осознанию или более глубокому погружению в собственное бедование, в перемалывание старых ран и обид? Эта дорога ведёт в ад, но никто из нас не знает, как эта дорога может внезапно вывернуться. Просто пойдём долгим путём — ещё более долгим. То есть как, знаете, подходит, подходит, подходит и вдруг — тюк, какое-то колёсико сломалось, и опять с той же самой точки. Сизиф катит на горку свой камешек — возможно, он его докатит. Но божья мельница — она мелет долго, но мелет. Постепенно, шаг за шагом, будет легче и лучше. В конце концов, мы живём на Балканах, и мы все помним, что Балканы были пороховой бочкой. Здесь народ резал друг друга только так, и как-то очень не сразу здесь стало более или менее спокойно, вольготно, и то не без проблем. С Россией придётся возиться больше. Но Бог дело своё сделает. Бог дело своё делает хорошо.

Что могут сделать уехавшие россияне, чтобы война поскорее закончилась?

— Для того, чтобы война поскорее закончилась, они могут выжить. Они могут жить, противодействовать собой пропаганде. Они могут оставаться людьми. Наивно верю в то, что если где-то не принято плевать на пол, то человеку, который придёт и будет на пол плевать, скажут, что так нельзя. Если в доме все плюют на пол, то это не кончится никогда. Я думаю, что те, кто уехали, просто сэкономили себе силы на то, чтобы продолжать жизнь. Они при этом могут ассимилироваться и влиться в ту грядку, в которой они теперь живут. Они могут продолжать оставаться русскими. Они могут это делать. Если им будут объяснять, что быть русским это ужасно, недостойно и кошмар, и теперь надо только лечь, завернуться в простыню и не отсвечивать, потому что это гадость, ну… А это была первая война в истории? До этого ничего такого не было? Ничего хуже не происходило? Происходило и было. Жизнь жительствует. Жизнь всё равно возьмёт своё. Те люди, которые добровольно исключили себя из подпитки войны, из кормления этого молоха, уже его довольно сильно ослабили.

Что могут сделать те, кто остался в России?

— Претерпевший до конца спасётся. И вот сейчас, те люди, мои друзья, мои родные, которые остаются в России, на которых эта социальная шизофрения просто обрушивается, которые задыхаются — не именно во сне, а которым просто элементарно нечем дышать, но которые при этом продолжают жить, работать, — они при этом делают то, что могут на своём месте. Это великое сопротивление. Каждый их шаг будет сосчитан и каждый их шаг, каждое их действие — это не напрасно. Изнутри, я знаю, очень многие мои говорят, что они уже умерли, они уже всё — они забыты, их уже просто нет, их весь мир списал со счетов. Нет, вы остаётесь, и вы храните этот дом, вы поддерживаете этот дом. Вы поддерживаете колодец с живой водой, чтобы было откуда возрождаться. Вы герои.

Что бы вы сказали, чтобы поддержать украинцев?

— Русский военный корабль, иди нахуй.