Юлия Хазагаева: «Я четко понимала, что вкалывала на стороне зла»

«Реакция у большинства примерно такая: «Ну и хрень же с вами, ребята, приключилась. Я не представляю, что значит потерять свою страну… Чем вам помочь?». Я не знаю, как им объяснить, что в представлении многих россиян, именно с вами, американцами, они сейчас воюют в Украине».

В конце августа будет три месяца, как Юлия Хазагаева вместе с семьей живет в США. Юлии — 41 год. Полжизни занималась журналистикой. Последние шесть лет работала в самом большом информагентстве страны — ТАСС, возглавляла отдел «ТЭК и металлургия». О том, как изменило ее жизнь 24 февраля 2022-го и о журналистике, которая стала «фабрикой по производству кривых зеркал», Юлия Хазагаева решила рассказать в проекте «Очевидцы».

 — Войну я встретила в Вене, куда прилетела в 20-х числах февраля. Это была одна из первых зарубежных командировок после двух лет ковидных ограничений. Я должна была записать интервью с генеральным секретарем ОПЕК Мухаммедом Баркиндо. В августе 2022-го он собирался уйти в отставку по истечению срока полномочий. Мы запланировали с ним сделать большой подытоживающий разговор о том, какими были эти шесть лет для рынка нефти, и что еще предстоит сделать. Спустя несколько месяцев окажется, что это интервью стало последним в его жизни. Баркиндо скончается 5 июля этого года после внезапного приступа.

Но тогда, весь вечер 23 февраля, мы с ним говорили только о том, будет ли война. Возможность кровопролития пугала нас обоих. Как человек с 40-летним опытом дипломатии, Баркиндо считал, что для улаживания конфликта возможности есть, и не верил в то, что Россия откроет огонь в центре Европы. В то же время, он поделился важным наблюдением. «Я очень внимательно слушаю все выступления вашего президента, — говорил он мне. — Я вижу, что, когда он говорит об Украине, он меняется в лице. Это личное. И это плохо».

Возвращалась я в Россию уже одним из последних самолетов из Австрии, рейсы отменялись каждый час. Ощущение, что идешь по мосту, и он рушится за тобой. Надежды на перемены, будущее — все летит в пропасть, хотя в Москве внешне ничего не изменилось.

Мне достаточно первых дней, чтобы понять, что в Украине началась самая настоящая война. На видео и фотографиях, снятых на обычные смартфоны, я вижу колонны разбитой российской военной техники, расстрелянные из танков машины гражданских, пытавшихся бежать, разорванные и сожженные тела. Я до сих пор не могу понять, что здесь может быть неоднозначно. Потом будут еще Мариуполь, Буча, Ирпень, Харьков. Я иду и смотрю. Это делает моя родина. Я не могу ни спать, ни есть, ни работать.

Я смотрю на снимки, сделанные фотографом в одном из госпиталей Мариуполя. Вот молодые мужчина и женщина вбегают в здание, у него на руках маленькое тельце, завернутое в детское одеяло. Оно красное от крови. Вот мать застыла над операционным столом в немом крике. Под последним снимком, где врач-анестезиолог сидит на полу, обхватив голову руками, подпись: «18-месячного ребенка, получившего при обстреле множественные осколочные ранения, спасти не удалось». Мне так плохо, что я не могу дышать.

Из поездки возвращается муж и говорит, что мы должны немедленно уехать из страны. Я позже осознаю, как мне повезло жить с человеком, которому не надо доказывать, что черное это не белое. Оба понимаем, что молчать не сможем. Мы берем билеты на самолет в Хургаду. Муж говорит, что в Египте мы сможем какое-то время пересидеть, главное выбраться из концлагеря, в который Россия превратится, так как развязала войну. Через несколько часов рейс отменяют, берем билеты на другой рейс, его ждет та же судьба.

Я еще надеюсь на то, что можно будет вернуться, или даже вовсе не уезжать. Мы идем в поликлинику, чтобы встать на учет, я на третьем месяце беременности. На прием к гинекологу очередь. Женщины негромко разговаривают между собой. Я слышу что-то про «нациков». Одна со вздохом облегчения говорит, что «вовремя опередили, а то бы они напали». Другая гордится тем, что посоветовала родственникам в Харькове «потерпеть», потому что их скоро освободят.

Я осторожно интересуюсь, готовы ли они отправлять своих сыновей, чтобы освобождать Украину. Очередь замолкает. Самая солидная по возрасту дама оборачивается, критично оглядывает меня с ног до головы и берет ответ на себя: «А вы не шпионка случайно? Уж больно выглядите странно, и телефон в руках вертите вот?». На обратном пути у меня уже нет сомнений насчет того, уезжать из России, или нет.

Мы покупаем билеты на ночной поезд до Питера. У нас двое детей, им сказано, что есть несколько часов на то, чтобы собрать только самые важные вещи в рюкзак. Младшая дочка решает взять книги вместо теплых штанов. Об этом я узнаю уже в Эстонии, когда она жалуется, что замерзла. Старшая дочка рисует плакат «Нет войне» и на обратной стороне пишет стих о храбрых украинцах, о воронках от взрывов. Сейчас жалею, что не сохранила его, а стих был неплохой для 10-летнего ребенка. Мы вешаем этот плакат поздно вечером, в центре нашего спального района, на детской площадке. Кажется, что здесь он провисит дольше, чем в центре Москвы. Уезжаем на вокзал.

Дальше будет маршрутка до Ивангорода и шесть часов топтания на пограничном пункте. В Нарве эстонские пограничники смотрят на нас с сочувствием. На дворе начало марта, потоки беженцев их ждут позже. У нас все документы в порядке, пропускают.

В Эстонии пропадает мобильная связь, банковские карты не работают, но есть евро наличными, в спешке обмененные в последние дни в Москве. Чтобы снять жилье, мы ищем wi-fi, его нигде нет. Тогда я обращаюсь к первой попавшейся прохожей и она без вопросов помогает нам забронировать маленькую студию и связаться с хозяином квартиры.

Через пару дней, на вокзале Нарвы, откуда мы едем в Таллин, встречаем наконец-то «своих». Это примерно три десятка человек, большинство из которых украинцы, жившие и работавшие последние годы в России. Кто-то с маленькими детьми, с пожилыми родителями, но все с чемоданами.

В разговоре выясняется, что у многих родственники в Харькове, Мариуполе, Киеве уже сидят в подвалах. Женщины плачут. Они от страха за своих близких, я — от сочувствия, стыда и бессилия. На прощание обнимаемся. Я говорю: простите нас, если можете. «И вы нас простите», — отвечает мне девушка с необыкновенными голубыми глазами, имя которой я даже не спросила, но знаю, что у нее папа в Одессе, и он уже записался в тероборону.

В аэропорту Таллина, откуда мы должны вылететь в Германию самым дешевым рейсом, выясняется, что для посадки в самолет надо было пройти онлайн-регистрацию. Чтобы сделать это за стойкой, нужно заплатить 400 евро за четверых. Я говорю, что у нас таких денег нет. Светловолосая девушка по имени Эрика, очень красивая, несколько раз ходит к начальству, чтобы решить наш вопрос. А я уже представляю, как буду устраивать детей на бетонном полу на ночевку. За 10 минут до окончания посадки она возвращается с хорошей новостью: для нас сделали исключение, и разрешили зарегистрироваться на рейс бесплатно.

Потом, когда я буду рассказывать о том, как нам помогали и эстонцы, и немцы, и украинцы, мои друзья в России будут удивляться. В их головах свежи телесюжеты о страшной русофобии в Европе.

Всего на дорогу до Египта у нас уходит дней 10. В Хургаде знакомая нам помогает найти квартиру за $200 в месяц. В 20 минутах ходьбы от нас есть городской базар, где можно покупать продукты недорого. Особенно если выучить арабские цифры и понять восточный торговый менталитет.

Во дворе нашего дома свалки мусора, который никогда не вывозят. Местная ребятня гоняет мяч босиком. Я удивляюсь, как они еще не искалечили свои ноги о стекло и камни. Сплю все еще плохо, просыпаюсь посреди ночи и не могу больше заснуть. Часа в четыре утра начинается молитва, весь город в нестройном многоголосии как будто возносится к небу. С восходом солнца по улицам начинают разъезжать скрипучие телеги, запряженные ослами. Это местные торговцы развозят разную снедь, рекламируют свой товар в громкоговоритель. У каждого из них свой, узнаваемый стиль завлекать покупателей. Вот уж где точно ничего не меняется веками.

Все это время я продолжаю работать. Удаленка и стабильный интернет позволяют это делать даже отсюда. Работы очень много. Война для новостной журналистики, как и любая катастрофа, это хлеб. Как бы это цинично ни звучало.

Я четко понимаю, что вкалываю на стороне зла. С 24 февраля все информационные ресурсы в России могут работать легально только на обеспечение войны. Если раньше я воспринимала компромиссы в своей работе как неизбежное зло, которое всегда присутствует в жизни. То с началом войны они обретают совсем иную цену. Эта цена — человеческая жизнь.

Договариваемся с начальством, что ищем мне замену. Уйти, бросив свой отдел вот так сразу, непросто. Каждый человек из моей команды, которую я собирала шесть лет, мне как родной. Они были самой важной причиной, удерживающей меня в ТАСС все эти годы. Видеть страсть к журналистике в их глазах, разделять с ними одни принципы было бесценным для меня.

Мне еще кажется, что я могу на что-то влиять. Теплится надежда на раскол элит, на давление санкций. Потом кто-то умный скажет: жидкая субстанция расколоться не может. Так оно и есть. Первое робкое заявление менеджмента «Лукойла» о том, что конфликт нужно урегулировать мирным путем, дает ложную надежду. Дальше из уст этих самых элит звучит сплошной лепет про неразборчивые санкции, про «нет денег на уборщицу» и «я — не олигарх». У меня остается только один выбор — уходить, но бороться изнутри до конца. Коллега из пресс-службы металлургической компании замечает: «впервые быть пиарщиком в России оказалось не так позорно, как журналистом». Не поспоришь.

В каждой новости прописываю акценты, чтобы даже с учетом закона «о фейках» из текста можно было понять, что последствия санкций это плата за войну. Но это лишь битый пиксель на огромном экране. С нами перестают общаться западные аналитики, приходят отказы на аккредитацию на зарубежные мероприятия. Brent стоит выше $120, российская Urals торгуется ниже $70 за баррель. Один за другим сыплются заявления о разрыве отношений с Россией, прекращении закупок нефти. Очень нужны эксперты, способные комментировать происходящее, приходится искать «своих», но при этом способных не впасть в прокремлевскую «малину». Такие еще есть, но на ленту ТАСС их становится все труднее выпускать. Начальство бдит и зарубает инициативы на корню. Мои новости зависают на выпуске по два часа: «главный оценивает».

Выражения «военное вторжение» и «нападение» больше не проскакивают мимо глаз выпускающих. Тщательно прописанные контексты режут нещадно, вставляя только одобренные бэкграунды. «Ну мы же госагентство. Мы же как бы за правительство», — объясняет мне правки в тексте выпускающий редактор.

Узнаю, что несколько человек ушло из ТАСС из-за войны. В основном это корреспонденты и рядовые выпускающие. Кто-то открыто, с интервью независимым изданиям, другие — тихо, потому что «не могу на это больше работать». Но все руководство ТАСС на месте, в общих чатах все чаще звучат наставления типа «интервью Зеленского не цитируем», или «давайте не нагнетать панику». 

Основная часть коллектива к середине марта очухалась и со вздохами, но принимает новую нормальность. Идиотов, которые верят в новости из пресс-релизов, на самом деле не так много. Большинство понимают, что работают на фабрике по производству кривых зеркал. Но они слишком давно в этой упряжке, где дающая рука — это государство. Вся философия укладывается в одну цитату: «Какие протесты? Что это изменит? Отстаньте от меня. До конца выплат по ипотеке еще 23 года».

Начальница в личке вежливо просит заменить картинку в моем аккаунте в Telegram, где изображены желтые цветы на фоне синего неба. Она мотивирует это тем, что «люди в штатском начнут интересоваться». «И без того шороху навели своими петициями», —вздыхает она. Я не знаю, мне смеяться или плакать. А ведь еще недавно обсуждали Ремарка, ее любимого писателя. Просит больше не поднимать в коллективных чатах тему спецоперации и «ради бога» не присылать цитаты Геббельса про то, как убедить народ в справедливости войны. Я говорю: это был Геринг. «Да какая разница!», — возмущается она.

В коллективной болтовне все чаще звучит недовольство ограничениями и санкциями, из-за которых уходит Starbucks, а с полок магазинов исчезают прокладки. Самое заметное возмущение у людей вызывает решение Apple pay не работать с картами «Мир». «Блин, ну, мы то здесь причем?», — волнуется коллега. «Просто ведь каждая наша транзакция убивает украинского ребенка», — объясняет ей кто-то в редакционном чате, прибавляя подмигивающий смайлик.

Люди хватаются за любую возможность удержать прежнюю жизнь, в чаты возвращаются мемы и бурное обсуждение любых ситуаций, способных вызвать смех. Мои неуместные высказывания о войне называют «нытьем» и просят прекратить. Понимаю, что здесь ловить нечего. Но хорошая новость в том, что я, наконец, передала свои дела в отделе новому человеку и могу уходить. Меня оформляют в бессрочный отпуск, так как я не могу принести заявление на увольнение лично. На следующий день «отпуска» по распоряжению начальства полностью отключают мою учетную запись, и удаляют из всех чатов, из которых не успела уйти сама. Облегчение и им, и мне.

На дворе конец апреля, в Египте +33, у меня нет ни работы, ни дома, ни перспектив. На глаза попадается одна из книг, которую младшая дочь в марте взяла вместо теплых вещей. Это оказалась ее любимая «Что делать, если…» Людмилы Петрановской. Двумя неделями ранее ее интервью Екатерине Гордеевой послужило для меня глотком воды во время жажды. Поиск в Google дает интересный результат. Оказывается, Петрановская организовала почти бесплатную психологическую поддержку для тех, кто уехал. Я делаю запрос, и мне отвечают. Мне хватает двух сеансов с психологом, чтобы собрать себя по кускам.

Мои антивоенные посты в инстаграме из России никто не лайкает, но я знаю, что назад не вернусь. Все, что угодно, только не тюрьма. Я понимаю, что это то самое дно, от которого нужно оттолкнуться. Мы решаем лететь в Мексику. Билеты в один конец и никаких гарантий. В американском посольстве в Мехико нас принимают немедленно и дают въездные визы. Дальше начинается сказка, потому что в небольшом 20-тысячном городке в США, куда мы попали случайно, нас принимают с сочувствием и открытостью.

Нам помогают незнакомые люди, начиная от одежды для детей, заканчивая временным жильем. Реакция у большинства примерно такая: «Ну и хрень же с вами, ребята, приключилась! Я не представляю, что значит потерять свою страну! Чем вам помочь?». Я не знаю, как им объяснить, что в представлении многих россиян, именно с вами, американцами, они сейчас воюют в Украине.

В конце августа будет три месяца, как мы находимся в США. Но эмиграция не отодвинула для нас войну на второй план. Я не понимаю, как можно привыкнуть к тому, что за тысячу километров от Москвы, в Харькове, до сих пор каждый день от обстрелов погибают люди. Я не понимаю, о каких турвизах или шопинге в Италии можно беспокоиться, если ваше будущее сейчас решается ценой жизней в Украине. Я не понимаю, о какой сильной России можно говорить, если единственное, что управляет людьми в стране сейчас, это страх.

Но я понимаю, что спустя полгода война в Украине стала главной и последней драмой России, где единственным спасением для любого человека, ценящего жизнь и свободу, является сопротивление злу. Для меня это так до тех пор, пока война не закончится поражением всего, что ее породило.