Владимир Севриновский

В городах и поселках БАМа часто замечаешь в окнах людей, неподвижно глядящих на улицу. Изнутри видны не угрюмые советские стены, а таежные озера и бескрайний лес. Дома стареют, на смену им редко приходят новые. Лес не имеет возраста. В его просторах тонут любые новости с большой земли. На БАМе почти незаметна даже война. Лишь безвестный боец на плакате обращается к пустой площади в поселке Таксимо: “Мужики, не оставайтесь в стороне. Мы наступаем, ждем вас!” Да полицейские ночью вяжут в Тайшете пьяного, истошно орущего «Русское оружие победит!»

Всесоюзная ударная комсомольская стройка магистрали началась ровно пятьдесят лет назад, в 1974 году. Со всей страны в Сибирь отправились десятки тысяч комсомольцев. Все они ехали за мечтами, но мечты были разными. Одни хотели заработать, другие – вырваться из деревни, третьи – ощутить причастность к великому. Многие мечтатели так и поселились навсегда возле этой трассы, среди тайги. Там же остались зэки БАМлага и других лагерей, начавшие строить эту дорогу еще в страшном 1938 году – без торжественных речей и славословий модных поэтов.

Я тоже мог родиться в этих местах или еще дальше. Когда моя будущая мать, тогда еще молодая девушка, хотела по призыву комсомола отправиться на предыдущую великую стройку, освоение целины, бабушка запретила, заявив, что одной дуры на семью достаточно. Сама она в начале 1930-х подорвала здоровье на шахте в Тульской области. Но пространство мечты, надежд и неизбежных разочарований, огромных вокзалов, вокруг которых так и не выросли города им под стать, манило меня. Словно в тех краях можно отыскать другую жизнь, так и не прожитую мною, найти ответы на вопросы, которые не удается отыскать в других местах. Я отправился в путь. Он не закончен до сих пор – прошел я только западную часть БАМа, между Тайшетом и Тындой. Но все такие путешествия обречены остаться незавершенными.

Братск – странный город, словно спроектированный гигантами. Районы разделены десятикилометровыми перегонами, так что местных пассажиров обслуживают сразу три станции БАМа. Проспекты широкие, как в мегаполисе, но стоят вдоль них редкие хрущевки. Город планировали на вырост, для светлого будущего. Так же, как саму Братскую ГЭС – огромную и нездешнюю, словно на далекой планете из мира Звездных войн. Поэт Евгений Евтушенко сталкивал ее в споре с египетской пирамидой. Та не верила в людей, называла президента рабом своей собственной власти, с одинаковым равнодушием наблюдала за великими стройками и великими свинствами. ГЭС в этом диспуте, конечно, побеждала с помощью идеалистов-комсомольцев, готовых построить в острожном краю, где томился протопоп Аввакум, Сретенку, танцплощадку и кино. А сам Евтушенко в жизнеутверждающем финале пел у Ангары с комсомольскими бардами «Хотят ли русские войны». Теперь, через 60 лет после выхода поэмы, эту песню вспоминают с неохотой. Из города уезжают жители, а турбины Братской ГЭС, по-прежнему величественной, дают ток для добычи биткойнов на крупнейшей майнинг-ферме России. И все же мечта жива. Она просто не может умереть в этом мире гигантов, где все огромное – ГЭС, заливы Ангары, проспекты, тайга. Порой она прорывается самым неожиданным образом – например, в виде светловолосой женщины в вызывающем ярко-красном платье.

 – На повестке вопрос об отказе в регистрации кандидата на должность мэра муниципального образования города Братска Кутергиной Елены Викторовны.

Голос председательницы избирательной комиссии Елены Московских звучит бесцветно, под стать зданию мэрии, в котором проходит заседание – бетонной коробке с тяжелым портиком, на котором единственным ярким пятном сияет городской герб – золотое солнце над водой.

Так же выделяется и алое «коммунистическое» платье Кутергиной на фоне официальных костюмов. Услышав тему заседания, она чуть вздрагивает и поднимает мобильный телефон, снимая происходящее.

Себя Кутергина гордо именует бурундуком – так называют коренных жителей, родившихся в Братске. Ее родители встретились на одной из пяти здешних комсомольских строек, первую из которых объявили еще в 1955 году, за 19 лет до БАМа. Отец приехал на заработки из Вятской области. Всю жизнь мечтал вернуться на родину, да некуда уже было возвращаться – деревня опустела, дома развалились. Так и умер в Сибири. Мать родилась в Винницкой области Украины. В 16 лет сбежала от мачехи в Братск и трудилась до пенсии маляром и штукатурщицей. Сама Елена закончила университет в Иркутске и стала профессиональным журналистом.

– БАМ для меня – соседка по комнате в общежитии, – рассказывала она. – У нас в комнате жила девочка из Северомуйска. Рассказывала про [пятнадцатикилометровый] Северомуйский тоннель, про жизнь. Не верилось, что там такие цены на продукты и все так сложно. Сейчас пишут, что надо возрождать стройку. Дай Бог, конечно. Но социальный подвиг задорных ребят, которые пробивали тоннели, уже не повторится. За РЖД не будешь, как бамовцы, тельняшку рвать.

Сама она по БАМу добиралась только до Северобайкальска, видела огромный, на вырост, вокзал – тень «великой задумки, которая так и не состоялась». Свой город Елена как часть магистрали не воспринимает. БАМ для нее «какая-то северная, отдаленная история». Не то что родной и понятный Братск.

Речь председателя избиркома тянется бесконечно. Московских читает листок за листком, повторяя одни и те же казенные формулировки. Из этого многословия ясно, что претензии – к сведениям Кутергиной об имуществе за рубежом и дорогостоящих приобретениях. Хотя кандидат заявляла, что у нее нет ни того ни другого, форма отчетности комиссию не устраивает. Чтение длится десять минут, пятнадцать – монотонное, как буддистские мантры. Члены комиссии сидят неподвижно. Кутергина с надеждой смотрит на представительницу КПРФ – молодую женщину, чьи темные волосы сплетены в замысловатую прическу. Та подперла лицо левой рукой, глядит в стол перед собой и молчит.

После университета Кутергина поработала в двух крупных городских изданиях, уволилась из обоих из-за цензуры и стала независимым журналистом-фрилансером. Это неожиданно привело к успеху:

– Местные СМИ рассказывают лишь, какой [в Братске] хороший мэр, какой замечательный депутат, – объясняет она. – О проблемах все молчат. Одна Лена не молчит. Люди увидели: есть медиа, которое работает. Мы перехватили практически всю рекламу.

Публикации Кутергиной набирали сотни тысяч просмотров – огромный показатель для малолюдной Иркутской области. И хорошая база для политической карьеры.

Братск – третий по величине город России, где остались прямые выборы мэра. Баллотироваться Елена решила от КПРФ. По ее словам, в других партиях ей отказали. Новая кандидатка резко отличалась и от старого мэра – подполковника ФСБ, впервые усевшегося в кресло градоначальника еще в 2005 году, и от его предшественников:

– Вот эти патриархальные мужчины, все в погонах, все такие молодцы, но никто не понимает, как в Братске от этой силы богатырской за 30 лет на четверть сократилось население, – иронизирует Кутергина. – 60% выпускников уезжают! У нас так любят стабильность, а к чему она ведет? Рассказывают, что мы [оппозиционеры] враги России. А кто враг-то на самом деле? Кто развалил тут все?

Она говорила, что доходы от промышленности Братска идут в Иркутск и Москву, а горожанам остаются только ядовитые выбросы. И люди прислушивались к ее словам.

По мнению социолога Александра Кынева, у Кутергиной появились шансы на победу. Сохранившиеся в таком крупном городе прямые выборы были, по его словам, «чудом», которое и вправду могло привести к власти кого-то не одобренного из центра.

Пока Елена ходила на встречи с избирателями, началась травля. Анонимные телеграм-каналы публиковали сплетни о ее личной жизни, писали, что она – «технический кандидат», который позже снимется в поддержку другого претендента, и, конечно, обвиняли в антивоенной позиции. Кутергина называла эти слова клеветой. Говорила, что постоянно общается с солдатами, которые рассказывают ей «не пропагандистскую ерунду», а подробности реальной жизни на войне. Часть она публикует, часть бережет на будущее:

– Многое невозможно сейчас печатать по закону. Но я это храню. Надеюсь, наступят времена, когда мы сможем и про СВО со слов наших российских солдат написать правду.

Зацепиться в ее словах недоброжелателям было не за что. Они противоречили не закону, а скорее духу времени, в котором сам факт свободных выборов мэра воспринимался как чудо. В Москве высказывания Кутергиной звучали бы как троллинг на грани крамолы. На БАМе же они были отголоском мечты, величественной и нелепой, как вычурные вокзалы у крохотных поселков, как широкие проспекты среди хрущоб.

– Общество не может окукливаться, замыкаться на верхушке! – восклицала она. – Россия – прогрессивная и свободная страна, в которой возобладают интересы людей.

– В соответствии со статьей 38 федерального закона номер 167, статьями 33, 62, 63 закона области номер 116 ОЗ, Братская городская ТИК решила отказать в регистрации кандидату на должность мэра муниципального образования города Братска Кутергиной Елене Викторовне, гражданину РФ, 1986 года рождения, самозанятой (…) в 16 часов 33 минуты.

Глава комиссии Елена Московских, поглядев на часы, вписывает точное время.

– Кто за данный проект решения, прошу голосовать, коллеги.

Коммунистка со стильной прической на несколько секунд поднимает левую руку, и вновь подпирает ею подбородок.

– Спасибо, единогласно. Есть вопросы?

В коридоре Кутергина сбивчиво объясняет немногочисленной группе поддержки, что в первый раз действительно ошиблась, предоставив справку по устаревшей форме. Но потом принесла исправленный документ.

– Звони Зюганову, – советует коллега по партии. – Пускай скажет Путину. Он должен быть в курсе!

Но телефона главы партии у Елены нет.

Приходит черноволосая коммунистка из комиссии, садится рядом.

– Все данные вы подали, они зацепились за оформление, – возмущается она вместе с Кутергиной. – [Новые] документы не приняли потому, что там стоит другая дата. А дату сами сказали, какую поставить.

Она ободряет Елену, советует добиваться справедливости в суде. Оправдывается:

– Я билась до последнего. Иркутяне [из областной комиссии] звонили и говорили: вы не должны регистрировать. Даже Московских сейчас выйдет и скажет: «[Вас сняли] не с моей подачи».

– Что ж вы голосовали за снятие? – спрашиваю я ее.

Она пожимает плечами, словно речь о самом естественном, обыденном поступке:

– Начальство сказало проголосовать.

Северобайкальск похож на лабиринт для игры в пинбол. Белые пятиэтажки без балконов, с фасадами, изломанными для устойчивости при землетрясениях, изгибаются, защищая дворы от пронизывающих ветров. Всем своим видом они показывают, что построены не для забавы, а для серьезных советских людей, приехавших на серьезную советскую магистраль. Но стоит выбраться из лабиринта, и кругом встают горы или плещется Байкал. Это соседство скупой расчетливости и поэзии притягивает сюда людей, в которых тоже сочетается несочетаемое.

«А я еду, а я еду за туманом. За туманом едут только дураки», – мурлычет Евгений, заполняя стол всевозможной провизией. Вздыбленные клочки седых волос, которые он с юности моет куриными яйцами вместо шампуня, покачиваются, не поспевая за резкими движениями. Впрочем, на БАМ этот носатый человек с быстрым цепким взглядом приехал не за туманом, а за длинным рублем, добывать который научился сызмальства.

Родился он в крошечной деревне в Орловской области. Отец воевал, у матери до конца жизни торчал из черепа застрявший осколок. Евгений был в семье шестым, последним ребенком, и, по его словам, самым бойким. Едва родившись, пополз, и с тех пор на месте не сидел. Впрочем, и возможностей таких не было – в школу Женя ходил за девять километров по сельской грязи. И все же за партой сидел в сверкающей, вызывающе чистой обуви.

– Вместо учебника у меня в сумке лежали туфли и капроновый чулочек. Я чулки у сестер воровал, – объясняет он, ставя на скатерть лобио по собственному рецепту, кроваво-красный борщ и тонко нарезанного копченого омуля. – Гусиным жиром смазываешь, чух-чух-чух капроном по туфле, и блестит, как у кота яйца.

На серванте в гостиной стоит черно-белое фото юного Евгения – насмешливый взгляд, кудрявые волосы до плеч, как у Джимми Моррисона. Несмотря на хорошие отметки, имидж рок-звезды раздражал сельских преподавателей. Особенно бесили директора самодельные брюки клеш. Однажды подросток обнимался с девушкой на школьной лестнице. Разгневанный директор подошел снизу и порезал клеши ножницами. Женя, не раздумывая, дал обидчику в челюсть. И вылетел из школы. Родственники с трудом замяли скандал. Евгений до сих пор гордится, что так и не попросил прощения.

Познакомился я с этим примечательным человеком по чистой случайности. Сотрудник его гостиницы ошибся, и я забронировал номер, который уже был занят. Евгений ухаживал за деревьями в саду напротив. Чтобы загладить конфуз, он тут же пригласил меня в гости, попросив лишь подождать окончания садовых работ. Деревья много лет были его главной страстью. Евгений ухитрялся выращивать в Северобайкальске плоды, привычные скорее для Краснодарского края.

– У каждой сливы, яблони, вишни, черешни в саду есть имя. Я с ними разговариваю, – признавался он, везя меня в стареньком японском грузовике. – А когда выпью, могу и спеть.

По его словам, зимой деревья и кусты не вымерзали благодаря нехитрому приему. Верхушки заботливый хозяин заваливал снегом, а корни в первые заморозки заливал теплой водой. Застыв под слоем льда, словно мошка в янтаре, они благополучно дожидались весны.

Просторная квартира Евгения была в центре города, в одном из первых панельных домов, построенных рабочими из Ленинграда. Возясь с ключами, он пояснил, что дверь сделали по спецзаказу на авиационном предприятии в Улан-Удэ, а деревянный орнамент, украшавший прихожую, он вырезал собственноручно.

Не дав толком перевести дыхание, бодрый дед усадил меня за стол, который тут же заставил немыслимыми кушаньями, сопровождая каждое историями, как он их доблестно готовил или добывал.

– Это грибы оленьи рожки, – извлек он жестом фокусника банку со странным содержимым. – А это грибы путики. Как-то раз я за одну поездку набрал 15 ванн грибов!

В обычном мире такие рассказы выглядели бы чем-то вроде полета барона Мюнхгаузена на ядре или похождений Гаргантюа, но в этой квартире избыточным было все: еда, предметы советской роскоши, изобилующие подробностями и цифрами рассказы хозяина и, главное, его движения. Евгений не мог просидеть на месте и десяти минут. Едва замерев перед экраном телевизора, где дикторы вещали о бесконечных победах в бесконечной войне, он тут же вскакивал и то доставал из неведомого тайника очередное безумное блюдо, то вглядывался в окно, то отдавал приказания рабочим по кнопочному телефону. Водителей он учил, как правильно обращаться с грузом, повариху – как солить селедку, родственниц – как воспитывать детей, и всякое его объяснение было исчерпывающим. Едва покончив с живописанием грибных ванн, он переключился на пользу голодания и сообщил, что если уж прекращает есть, то минимум на двадцать дней.

Зарабатывать большие деньги Евгений начал еще в ПТУ – прицепщиком и на переворачивании торфа. Отец удовлетворенно кивал: «Из этого выйдет толк. Профессором не станет, зато будет содержать всю семью».

Уезжая в город в начале 1970-х, юноша закатил для односельчан пир. Потраченную сумму он помнит до сих пор – 220 рублей. Когда мать усомнилась, не слишком ли это щедро, Евгений пошарил в кармане и протянул ей почти столько же.

– Она посмотрела на эти деньги и заплакала. В ноябре, когда замачивали коноплю, мать домой приходила мокрая, продрогшая. И за все – 30–40 рублей.

Когда Евгений уже работал водителем в эстонской Нарве, пришло известие: отцовский дом сгорел. Юноша стремительно вернулся. Беседу с родителями он до сих пор вспоминает со слезами:

– Уже попрощался с ними, обнял, отхожу. И тут отец говорит: «Жень, не хочу в этой деревне жить. Купи дом, если сможешь. А сможешь только ты один».

Теперь ему требовались по-настоящему большие деньги. Водились они на БАМе. Евгений приехал сюда в 1978 году. Северобайкальска еще не было, въезды в поселок обозначали таблички «Мыс Курлы» – этот мыс и сейчас возвышается над Байкалом возле железнодорожного депо. Первые многоэтажки уже стояли, но большой город не планировался – строительство затрудняла вечная мерзлота.

Три года Евгений прожил в палатке на 29 человек, отапливавшейся двумя буржуйками:

– Бывало, печки заглохнут. Встаешь, а в палатке минус десять. Подойдешь к рукомойнику, на кедре висит. Бум, а там камень. Идешь машину заводить. Антифриза нет, тосола нет, воды нет. В бочках лед. Отогреваешь костром…

Немецкие грузовики 22-летнему пареньку не доверяли, посадили на бензовоз ЗИЛ-157:

– Самый страшный. Мы его Захаром звали. Гидроусилителя нет, сзади бочка на 5 кубов. Одной рукой рулишь, другой слезы утираешь.

Когда работники автоколонны получали первую зарплату, «Лохматого» – так прозвали Евгения – не оказалось в ведомости. Он вспылил, сжал кулаки. Начальник отозвал его в сторонку. Оказалось, что для получающих больше тысячи – отдельная ведомость, чтобы другие не завидовали. За полгода Евгений скопил на новенькие «Жигули».

Он покупал одну машину за другой и перепродавал тем, у кого водился черный нал – от эстонских воротил до чабанов Карачаево-Черкесии. Это продолжалось до распада СССР. В 1991 году Евгений переключился на недвижимость и международную торговлю. Дом мечты для отца предприниматель купил за 10 тысяч долларов – огромные деньги по тем временам. Но сам не вернулся – «прилип» к Восточной Сибири, байкальскому берегу и городу, который не должен был появиться, но все же стоит с корнями, уходящими в лед.

Спать меня Евгений уложил в детской, где среди игрушек выделялся огромный пластиковый грузовик. Открывать ночью окна запретил – цветы не любят северного сквозняка. Когда я проснулся, деловито сообщил, что с утра намотал уже километров семь – по огороду, гостинице, своему торговому центру. Еще и успел невестке начистить полное ведро рыбы. Евгений любит помогать родственникам, особенно живущим в Донецке:

– Война идет, а они цветоводством занимаются. Только взорвалось, сестра на рынок, новые цветочки искать. Брат чуть ли не ползком на дачу добирается.

В начале столетия отец, до последнего трудившийся по хозяйству, попросил у жены стакан водки и неожиданно присел среди дня отдохнуть с книгой о Подлеморье – северо-восточном побережье Байкала, где живет и работает сын. Так его и нашли, уже остывающего. Дом, десять лет назад купленный за баснословную сумму, продали за триста долларов: «Распадается деревня. Вся молодежь разъехалась».

Днем Евгению сноха должна привести внучек-близняшек. В ожидании он садится у телевизора, привычно включает новости о войне. Старая трехцветная кошка вспрыгивает на диван, подсовывает голову под руку.

– Папа приснился, – говорит Евгений. – Ругает. Давно у него не был.

Не поворачиваясь, он привычным жестом ласкает кошку:

– Эта последняя. Мне уже 68 лет. Больше ни кошек, ни собак не завожу. Чтобы не остались одинокими. И сад мой никому не нужен, пропадет без меня.

Кнопочный телефон звонит. Евгений выглядывает в окно, машет рукой внучкам в одинаковых комбинезончиках.

– На днях вечером легли, лунтиков своих положили под головы. Просят: «Дедушка, спой песенку». И вот в голову пришло: «Не жалею, не зову, не плачу». Закончил, а они друг к другу повернулись, глаза прикрыли. Спят.

Поселок Хани расположен в горной части БАМа, где вьющаяся вдоль речек железная дорога между Амурской областью и Забайкальем ненадолго ныряет в Якутию. Если верить краеведам, это само удаленное от ближайших поселков место на всей магистрали. До райцентра, города Нерюнгри, отсюда по прямой меньше 300 километров, но чиновники добираются на совещания с начальством более 16 часов, через Тынду. Поездом, поскольку иной путь открывается только зимой, по льду. Вдоль БАМа во время строительства проложили грунтовую дорогу-дублер, но старые мосты развалились, а новые не строят. Так и стоит Хани островком – горстка многоэтажек среди тайги. На севере – якутское бездорожье, на юге и востоке – амурские сопки, на западе – озера Забайкалья. Днем останавливается пассажирский состав на восток, вечером – на запад. Еще порой ходят так называемые рабочие поезда – не указанные в расписаниях локомотивы с единственным плацкартным вагончиком. Багажные отсеки под сиденьями забиты углем и дровами, на полках спят работники, добирающиеся до своих разъездов. БАМ еще и единственный кормилец. Не будь его, не было бы и поселка. Даже в школе – на редкость комфортной, с собственным скалодромом и тренажерным залом – есть отдельный железнодорожный кабинет. Все знают, какую профессию выберет большинство учеников.

Во многих квартирах окна не открываются – щели между ставнями залиты монтажной пеной, чтобы зимой не сквозило. Гастарбайтеры ремонтируют дома – заделывают швы между панелями, покрывают стены яркой краской, которая, как говорят, должна еще и тепло сохранять. Бабушки зорко следят за чужаками – от своих-то понятно, чего ждать, а вот от понаехавших… Но те ведут себя смирно. Внутри подъезды расписаны самими жильцами. То бабочки, то даже Эйфелева башня. Центр жизни поселка – самая яркая пятиэтажка, вытянутая вдоль железной дороги. В одном подъезде на первом этаже – сразу три магазина, в другом – администрация.

Евгении, заместительнице главы Хани, лет тридцать, на руке татуировка в виде Стражей галактики. Фильм она смотрела по интернету. Ее биография типична для сверстников, оставшихся в поселке. Закончила Дальневосточный университет путей сообщения, почти десять лет отработала на БАМе: «Здесь ни производств, ни офисов, ни общепита, одна железная дорога». Попыталась перебраться в Питер. Но не сложилось:

– Первое время в большом городе интересно, потом тяжело. Хочется маленького пространства. Шесть домов, и ты между ними.

Жить в поселке проще. На работе прощают ошибки, ведь вакансий больше, чем желающих. В детский сад нет очереди, и воспитательницы те же, проверенные, что когда-то нянчили родителей нынешних дошколят. В единственной аптеке нужное лекарство приходится ждать неделю, но его можно одолжить у знакомых. В городе цены ниже, зато тут – северные надбавки. С ними, по словам Евгении, средняя зарплата не менее 50 тысяч рублей. А что «Стражей галактики» нельзя посмотреть на большом экране, так и в Питере то же самое. Там есть кинотеатры, но нет времени, здесь есть время, но нет кинотеатров. Какая, в сущности, разница.

Впрочем, выпускники в поселок возвращаются нечасто. Когда маленький сын Евгении подрастет, она планирует отдать его в школу в городе. Но в небольшом, вроде Хабаровска. Там еще можно жить.

Первым советским исследователем здешних мест был молодой геолог, будущий знаменитый писатель Иван Ефремов, отряд которого разведывал трассу железной дороги в 1932–34 гг. Первый строительный десант на гусеничных тягачах направился сюда в ноябре 1977 года. В том же году на стройку попала старожил поселка Галина Жукова. После техникума она хотела в геологическую партию в Тюменскую область, но туда приглашали только парней. А на БАМ брали всех. Здесь она вышла замуж за водителя Магируса – девять с половиной тысяч этих западногерманских грузовиков СССР закупил в середине 1970-х специально для БАМа. Девять лет семья Жуковых прожила в вагончике. Трое сыновей спали на кухне. Квартиру получили только в конце 1980-х. Теперь вагончик поменьше стоит у Галины в огороде, где она северным летом, как и многие бамовцы, выращивает овощи и цветы.

– Мы, пенсионеры, списанный материал, – спокойно рассуждает Галина, поправляя широкополую белую шляпу. – Молодые, может, и лучше нас работают за компьютерами. А мы и в снег, и в дождь, и в ветер ходили по перегону. Снежная борода, ресницы в кружаке. Плюнь, и слюна на лету замерзнет.

Стены квартиры Жуковых плесневеют от сырости, большая часть пенсии уходит на коммуналку.

– Наш поселок – Богом забытая земля. Живем между регионами, и никому не нужны – ворчит Галина. Но уезжать не хочет – привыкла к морозам, в центральной России ей жарко. Да и некуда возвращаться. Есть еще родственники в Украине. Раньше Галина звонила им, но с началом войны перестала – боится навредить.

В километре от хрущевок, с другой стороны путей, стоит старый поселок Хани – горстка деревянных домов, по большей части, покинутых, и два двухэтажных барака со скошенными крышами. В одном еще теплится жизнь, крыша второго провалилась. На стене разрушенного здания висит табличка со сроком его сдачи строителями: 25 мая 1981 года. На ней – белая полустертая надпись: «Ничего не трогать. Я здесь живу! Т.А. 2007 г.» Ниже для пущей убедительности приписано: «Будете жестоко наказаны!»

В покинутом, обветшавшем здании пусто. Под ногами хрустит стекло. На полу валяются одинокая белая туфля на высоком каблуке и брошенные письма. Адресованы они Тамаре Апанасенко.

«Я, Томочка, стараюся не забувати своєї рідної мови. Бачуся з Валюхою кожний день 31 рік» – выведено мягким, округлым почерком вдоль полей письма, пришедшего 19 лет назад из Омской области. Сам же листок заполнен стихами про дівчину, которую герой не может ни забыть, ни найти.

Не вірячи що втрачена,
Покличу знов i знов,
Даруй, даруй побачення,
Бентежлива любов.

На конверте почерком, похожим на суровую надпись на табличке, написано: “Дать ответ”.

1 октября 1984 года в поселке Куанда торжественно уложили золотое звено БАМа. Западная и восточная ветви магистрали сомкнулись, сделав возможным сквозное движение от Москвы до Советской гавани на Тихом океане. Правда, в действительности бригады, шедшие с противоположных сторон, встретились тремя днями раньше на разъезде Балбухта. Руководили ими Иван Варшавский и Александр Бондарь, уроженцы Винницкой области Украины. Но произошло это слишком буднично, без церемоний и благословения начальства. Поэтому в Куанде два рельсовых звена сняли и уложили заново под аплодисменты зрителей.

40 лет спустя Куанда – все та же затерянная в тайге кучка узбекских панельных домов с вычурными подъездами и «рогатых» деревянных бараков. Парадоксальным образом, единственная заметная примета нового времени в поселке – красные флаги советской армии.

Как и прежде, железная дорога – единственная нить, надежно связывающая Куанду с внешним миром. Идущая параллельно ей грунтовка вполне надежна, однако мост на востоке, над одноименной рекой Куанда, наполовину обвалился. Автомобильный путь на запад, в сторону Таксимо, еще действует, но каждая поездка связана со смертельным риском. Виной тому другой мост, в 28 километрах от поселка.

В мае 2024 года пресс-служба прокуратуры Забайкальского края сообщила о распоряжении суда установить заграждения, которые сделают движение по мосту через реку Витим, один из крупнейших притоков Лены, невозможным. Аналогичное решение суд выносил еще в 2016 году. Перед Витимским мостом устанавливали запрещающие знаки, шлагбаумы. Тщетно. Сложно запретить движение там, где его никогда не разрешали.

570-метровый временный железнодорожный мост строители БАМа возвели в 1982 году. Он соединял не просто два обрывистых берега. По Витиму проходила граница между Забайкальем (тогда именовавшимся Читинской областью) и Бурятией, при пересечении реки менялись часовые пояса. Объект назвали Мостом интернациональной дружбы. Семью годами позже рядом воздвигли постоянный железнодорожный мост. О временном государство забыло. Но автомобильного моста на трассе так и не появилось, и местные жители взяли инициативу в свои руки. С тех пор вот уж 35 лет заброшенное наследие СССР помогает жителям северного Забайкалья выживать и зарабатывать – при попустительстве властей, а порой и вопреки их воле. На узком, порыжевшем от ржавчины мосту, рассчитанном только на пару рельсов, они укрепили шпалы и доски, сбили их железными скобами. Получился настил шириной до трех метров без перил и отбойников, по которому и ездят автомобили из одного региона в другой. Впереди нередко идет проводник, помогающий водителю не сорваться с 15-метровой высоты в бурный поток.

В 2016 году французское медиа Ouest-France включило мост через Витим в десятку опаснейших дорог мира. А в мае 2018 года ледоход обрушил одну из опор. «Нет моста витимского, все. Остались мы на острове», – вздыхал анонимный автор видео, запечатлевшего катастрофу.

Но старые пролеты выдержали. И жители, подождав немного, продолжили ездить через реку. Правда, в самом центре выступившая над шпалами основа просевшего моста угрожала прорезать шины. Но ее обложили досками.

Каждый опрошенный мною водитель на севере Забайкалья пересекал этот мост.

«20 метров проехал, а дальше куда деваться. Только вперед», – обреченно вздыхает усатый камазист.

«Вообще не страшно, ночью за 7 минут пролетаю!» – храбрится водитель буханки с крестом на лобовом стекле.

– Распоряжение закрыть дают каждый год, а людям что делать? Рано или поздно кто-то упадет. Стоит мост без опор, люди ездят, продукты везут. И я ездил, – степенно рассуждает водитель фуры по имени Анатолий. – Обычное дело для наших гор. За Чинейским месторождением есть местечко, водители зовут его Полем Чудес. Там каждый раз не знаешь, что тебя ждет. Один прорвется, другой провалится или в наледь угодит.

Анатолий резко крутит руль, объезжая узкий провал на дороге. В него воткнуто чучело – деревянный крест в желтой каске и красном жилете.

– Но ведь столько людей постоянно рискуют жизнью! – недоумеваю я.

Водитель пожимает плечами:

– Так выбора нет. В январе и феврале можно по реке объехать, а в остальное время – только по мосту.

Первые десять километров из Куанды в сторону моста меня подвезла машина местной пекарни, везущая строителям горячий хлеб. Она свернула к очередной бригаде, возводящей второй путь БАМа – их много работает вдоль дороги. Дальше пришлось идти самому.

Зрачок солнца, маленький, красный и злой, мерцал в вышине, как часто бывает вблизи лесных пожаров. Пахло гарью, пот стекал на глаза, облаком клубился гнус. Когда часа через четыре тайга расступилась, я уже слишком устал, чтобы бояться. Недавно местные жители снова подлатали запрещенный мост интернациональной дружбы. Заменили сгнившие шпалы, заложили прорехи досками. Но советская основа продолжает ржаветь и крениться над пропастью. Я затянул пояс рюкзака покрепче и шагнул вперед.

Вопреки страшным рассказам, мост под весом одного человека не шатался, а отсутствие опоры сверху не было видно. Стараясь не смотреть на белесые воды Витима, я прошел метров сто пятьдесят, и тут на противоположном берегу возник тяжело груженый КАМАЗ. Я замахал руками, закричал, но он уже въехал на мост.

В жарком мареве оранжевая морда грузовика колебалась, казалась призрачной. Впереди шел худощавый парень. Его лицо скрывал капюшон толстовки, который он, видимо, накинул, спасаясь от гнуса. Я, сам уже толком не понимая зачем, шагал вперед, грузовик ехал навстречу. Мост мелко дрожал, как живой. Я с надеждой смотрел на редкие площадки по бокам, где сорок лет назад был настил, но теперь от них остались только скрученные проржавевшие обрывки металлических лент.

Мы – я, парень и КАМАЗ – встретились на середине моста. Я прокричал что-то гневно-беспомощное о том, что могли бы и подождать, и что теперь делать?

– Как что? Расходиться, – лениво ответил парень.

Борясь со страхом высоты, я огляделся. Грузовик занимал весь мост, по бокам не оставалось и пары сантиметров. Я даже заглянул под него – может, здесь принято ложиться под машину и давать ей проехать над собой? Но тут же отогнал эту глупую мысль.

– Да вот же!

Я проследил за взглядом парня в толстовке и, наконец, увидел.

На середине моста, где взгорбленный стык двух пролетов был обложен досками, рядом с полотном была приварена крохотная металлическая площадка. На дальнем ее конце сохранился обрывок перил.

Я шагнул туда и намертво вцепился в перила. КАМАЗ зарычал, наехал на доски, меня ощутимо подбросило вверх. Так я и висел – между Забайкальем и Бурятией, между часовыми поясами, между широким сибирским небом и бурной рекой, между жизнью и смертью. И это неловкое, смешное положение вдруг показалось мне каким-то – не правильным, конечно же, но истинным. Ведь все мы висим между мирами, пока мимо проезжает что-то большое, гремящее, чего не должно существовать, но оно все же есть. И водитель, зная, что может погибнуть, медленно движется туда, где давно уже нет опоры, и я зачем-то добровольно шагаю на тот же советский мост, который, сколько ни латай, обязательно рухнет. Потому что я, куда ближе к этому парню в толстовке, чем к французским журналистам, ужасающимся чуждой экзотике, и Эйфелева башня, нарисованная в коридоре таежной хрущобы, впечатляет меня больше, чем парижская.

Потом КАМАЗ неуклюже перевалил на ту сторону и, пыхнув напоследок удушливыми выхлопами, пополз дальше. А я шагнул обратно на шпалы и пошел своим путем. Когда я добрался до берега и оглянулся, мост снова был пуст, словно и не было ни парня в толстовке, ни грузовика, ни моего странного путешествия.