Бороться надо не с народами, а с преступной идеологией

Оксана Лебедь — преподаватель математики, волонтер, мать четверых детей. Работала замдиректора колледжа радиоэлектронного приборостроения в Ростове-на-Дону. После прихода к власти Путина ушла в репетиторство. Ее семья эмигрировала в Болгарию в 2017 году, когда приближение полномасштабного вторжения России в Украину стало для Оксаны очевидным.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Оксана Лебедь, я преподаватель, сейчас занимаюсь репетиторством по математике, физике, информатике. В Болгарии мы живём с 2017 года.

Почему вы уехали из России?

— Для меня и моей семьи это была, в общем-то, эвакуация. Потому что когда в 2014 году началась война с Украиной, стало понятно, что в стране оставаться небезопасно как минимум потому, что у меня трое сыновей и дочка. И я прекрасно понимала, что как только они будут доходить до 18-летнего возраста, их, скорее всего, заберут в армию. Если начнётся война, то никто не будет смотреть на то учатся они или не учатся. Я понимала, что война идёт с 2014 года. Надо было найти куда ехать, нужна была или работа, или какие-то возможности. Как только мы нашли эти возможности, мы уехали. Я ещё думала: «Господи, как хорошо, что мы выскочили». У меня было ощущение, что сейчас закроется дверь, и всё — кого-то прищемило бы.

Вы как-то проявляли свою гражданскую позицию в России?

— Нам было 16-17 лет, когда началась перестройка, и юношеский максимализм наложился на желание перемен в стране. Мы читали всю литературу, которая выходила, все то, что было запрещено и стало публиковаться — мы всё это читали и знали. И когда в 1991 году произошёл путч, естественно, мы надеялись, что хребет этой системы сломан. Начиная с 1991 года я работала на выборах. Была партия «Демократическая Россия», и я была наблюдателем на всех выборах. Мы ездили в какие-то деревни, где могла быть фальсификация. Я помню, мы с мужем поехали в какую-то деревню, где была воинская часть — нас туда направили, потому что боялись, что офицеры будут заставлять солдат голосовать так, как им надо. И я как свидетель говорю, что выборы тогда были законные. Я перестала во всём этом участвовать после того, как в августе 1999 года Ельцин поставил Путина премьер-министром. Я поняла, что у страны нет будущего. Все мои надежды закончились после того, как Путин был представлен Госдуме.

Вы участвовали в акциях протеста в России?

— Когда мы уже собрались уезжать и нам нужно было делать документы, мы переехали жить в Москву. И как раз в этот момент были протесты дальнобойщиков из-за «налога Ротенберга». Мы жили недалеко от Химок и в субботу-воскресенье готовили еду, какие-то пироги, собирались и ехали к ребятам. Там было холодно, они грелись в машинах. Мы брали у них канистры, заправляли их чем надо — бензином, дизелем. Всё, никого не осталось. Ребята задавлены и раздавлены. Всё это в пыль стиралось, чтобы никаких протестов не было. Ну сколько они там постояли? Когда убили Немцова, мы с мужем решили, что нельзя не идти, потому что иначе ты перестанешь себя чувствовать человеком. И когда мы вышли из метро — там толпа! И это ощущение, что ты не один, что есть единомышленники. Все эти годы был страх и непонимание: или ты сходишь с ума, или всё-таки есть люди, которые думают так же. Наличие людей, которые думают так же, чувства локтя, знания, что ты не один — это самое важное в жизни.

Когда вы впервые после распада Советского Союза ощутили, что в России всё возвращается на круги своя?

— Мы жили в Ростове, это был 95-й год, первая Чеченская война. Я ехала на научную конференцию в Москву и попала в поезд Грозный-Москва. В купе был глава какого-то района Грозного, я сейчас уже не помню, как он назывался, ехал со своей младшей сестрой — вез её делать операцию на сердце. Это прекрасные, чудесные люди. Он рассказывал, а у меня волосы шевелились. То есть я понимала, что ничего хорошего в Чеченской войне нет, я понимала, что там не террористы, но… Уже на вокзале произошла страшная вещь: когда поезд подошёл к Казанскому вокзалу, полиция его перекрыла и всех людей, ехавших из Грозного, шмонала с овчарками. Как в фильмах про то, как немцы евреев в гетто гонят, один к одному. Это ужасно. Что происходит с государством? Катастрофа.

Работая педагогом, вы заметили, как государственная пропаганда начала проникать в сферу образования?

— Я работала замдиректора в Ростовском колледже радиоэлектронного приборостроения. Меня вызвал директор и сказал: «Оксана Ивановна, надо вступить в „Единую Россию“» — «Ну что вы, мой папа не вступал в компартию, и я не буду — он мне запретил. Я не буду вступать, какой в этом смысл?» В этот момент я поняла, что начал формироваться репрессивный механизм, его стало четко видно. Он развалился из-за перестройки, заржавел, а тут пришел человек, который начал смазывать, собирать это все, потихонечку подтягивать. Для меня это было очевидно, оставаться работать я уже не могла. Давление на преподавателей началось, когда мы перешли черту 2000 года. Все выборы — это полная фальсификация. До 2000 года председатели комиссии больше всего переживали о том, чтобы пришло 50% плюс 1, чтобы выборы состоялись, чтобы не пришлось избирательную комиссию опять вызывать, ведь второй раз люди точно не придут, если и в первый не пришли. Начиная с 2000 года самая большая боль — цифры, которые надо передать наверх. Поначалу еще не было спущенных сверху механизмов фальсификации, и люди начинали что-то придумывать и врать. Я считаю, что если говорить о России будущего, под люстрацию должны попадать не только силовики и военные, но и учителя — в первую очередь. Потому что, работая там, ты не мог не заниматься фальсификацией, не мог не выполнять того, что спускали сверху. Я думаю, что учителя причастны ко всему. Мне одна знакомая мама сказала: «Оксана Ивановна, представляете, сын получил за научную работу премию 10 тысяч, но классная руководительница их не отдала. Сказала, что мы не были на уроке о главном».

Помните свои ощущения 24 февраля 2022 года?

— Мой папа из-под Изюма. Ему было 5 лет, когда он попал в концлагерь, а освободили их, когда ему было 8 лет. Я помню, как папа мне рассказывал: «А ты знаешь, что когда война, когда бомбят, нужно прятаться к печке, потому что у печки сильный каркас. И если даже дом разрушится, печки остаются стоять. А когда стреляют, надо прятаться под окно, потому что пули залетают в дом, и когда ты под окном, тебя не убьет. Я это узнал в 5 лет». Мама говорила: «Мы слышим, самолеты летят — к печке. Слышим, стреляют — к окну». Я никогда не думала, что моя сестра и ее дети, живя сейчас в этом доме, будут пользоваться этими знаниями. Это просто какой-то ужас. Она в первый день мне написала: «Оксана, нас 90 раз бомбили». Моя жизнь просто остановилась. У меня вообще никаких интересов нет, кроме как помочь. Я поняла, что немножко отошла, когда освободили Изюм, когда началось наступление и откат — тогда стало легче морально. Мы работали и думали: как отправить, как переправить, как помочь, послать что-то. Мы поехали встречать и набрали полную машину всего, потому что понимали, что люди едут. А на Дуранкулаке даже туалет был платный. Представляете, люди приезжали и не могли даже в туалет сходить, потому что просто не было денег. Левов элементарно не было. И люди выходят, я говорю: «Ну, вы же беженцы» — «Нет, нет, мы не беженцы» — «Как вы не беженцы? Вас бомбят, вы…» — «Нет, нет, нет, мы, мы не беженцы». Люди боялись признать, что они беженцы. Мы стали туда ездить, поняли, что на Дуранкулаке проблема. Нужна элементарная помощь: заплатить за туалет, просто дать воды. Один раз, когда мы приехали, подошел автобус, люди вышли и начали просить: «Дайте попить, дайте попить», потому что они очень долго в дороге. Мы все время помогаем, постоянно передаем что-то на фронт. Я считаю, что сейчас зарабатывание денег имеет смысл только для помощи Украине.

Почему после распада СССР не получилось построить демократию в России?

— Вопрос в идеологии. Я никогда не была сторонником идеологии. Я выращена папой как антисоветчица. Рашизм, который сейчас существует — он в 14-м или в 22-м году появился? Нет. 9 мая 45-го года появился рашизм, когда пал Гитлер, а на его место встал новый диктатор — Сталин. «Я победитель, значит, я прав, и эту идеологию могу нести дальше». Стихотворение Ильи Эренбурга «Убей немца» — это, простите, что вообще? Это и есть рашизм. Не фашиста убей, не оккупанта убей — убей немца. Есть люди, которые говорят: «Ну так я только сейчас понял». А я всегда это знала. Я знала, что была Чеченская война — там ровно то же самое. Должны были быть люстрации, тогда бы ни один из тех, кто сейчас у власти, просто не мог бы занимать никакой должности, кроме сторожа и охранника, и то — охранника не надо. Я думаю, что у России не было шанса.

Что должно произойти, чтобы Россия стала демократическим государством?

— Считаю, что всему бывшему «постсовку» нужно внешнее управление, пока не вырастет поколение людей, думающих не по-советски, понимаете? Немцы что-то потеряли от внешнего управления Америки? Нет, они приобрели. Но покаяние у них стало происходить когда? В 70-е, когда начались жирные годы, а люди, которые были сторонниками Гитлера, вымерли естественным образом. И каялся кто? Тот, кто в этом не участвовал. Те детки, которые родились в 40-м, 41-м, 42-м — они каялись и говорили: «Мои родители преступники». Все эти разговоры о том, что надо ров, крокодилов туда пустить… Зло будет там, оно будет концентрироваться. В чем была ошибка после Первой мировой войны? Они сказали: «Германия плохая, давайте у нее отберем оружие, загоним условно за этот ров, не будем с ней торговать и все». Потому и был реваншизм. А в результате Второй мировой войны люди сделали выводы: нельзя было так оставлять, нужно было всё нормализовать в Германии.

Чего вы боитесь?

— Я ужасно боюсь за своих детей. Это очень тяжело. Боюсь того, что на них ложится, хоть мы и вывезли детей, а младший сын даже российского паспорта не имеет. К сожалению, в этом столетии, в отличие от прошлого, нету великого политика, подобного Нансену, который мог бы помочь людям, таким как я, которые не хотят российского гражданства, потому что принципиально против него. Нет политика, который бы сказал: «Ребята, вот условный паспорт Нансена-2. Вы не хотите с этим государством быть связаны? Получайте». Люди ведь связаны с государством чем? Пенсиями, например. Мне не нужно от этого государства ничего, вообще ничего. Я не согласна идентифицировать себя с ним. Бороться надо не со странами, не с народами, не с людьми. Бороться надо с идеологией. Но, к сожалению, легче бороться с людьми, особенно если их легко идентифицировать по паспорту или по национальности. Мы все это проходили. Я думаю, что на детях это не скажется, но боюсь, что они будут переживать об этом. Потому что детей я старалась растить честными и порядочными людьми. А любой честный и порядочный человек все равно будет ощущать на себе ответственность. Я только сейчас понимаю, что Чехов имел в виду: «Надо выдавливать из себя по капле раба». Вот это выдавливание из себя по капле раба, когда ты думаешь: «Нет, это не я, это кто-то. А я здесь при чем?» — это и есть внутреннее рабство. Вот выдавливание его — внутреннего рабства — это наша цель. Но не людей, живущих за определенной границей. Сейчас президент Латвии, не помню точно, говорит: «Россияне они такие, сякие». Вы меня простите, но он в 89 году вступил в компартию. Чем этот человек руководствовался? Он будет меня учить нравственности? Я в 89 году, будучи девчонкой, знала, что компартия — это плохо.

Как думаете, чем закончится эта война?

— Эта война закончится победой Украины. У меня никогда не было в этом сомнений. Вопрос только в количестве погибших, количестве вложенных туда средств. Победа хороша тогда, когда люди сделали выводы и изменились. Если люди выводов не сделали и не поменялись, то это будет как вялотекущий пожар: да, его не видно, но он тлеет, тлеет, тлеет, а потом всё равно вспыхнет. Победа мира будет в осознании преступной идеологии. И соглашательства с преступной идеологией больше не должно быть никогда. Ведь Путина вырастили не россияне. Свою свободу, свои нравственные принципы они [Запад] продавали за дешевый газ.