Больше всего русских не любят сами русские

Ксения – детский стоматолог из Санкт-Петербурга, она переехала в Казахстан со своей семьей из-за мобилизации. Ксения рассказала «Очевидцам», как в России после начала войны стало не хватать лекарств для детей. А еще объяснила, почему боялась участвовать в акциях протеста. Ксения верит, что изменения в России могут начаться только тогда, когда на Путине будет клеймо злодея, убийцы и узурпатора.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Ксения, мне почти двадцать восемь лет, хотя выгляжу я на пятнадцать. Самый частый вопрос: «Сколько мне лет?». Я из города Санкт-Петербурга, в Астане живу месяца три, до этого жила в Уральске, в Казахстане. Переехали, когда началась мобилизация. Я детский стоматолог. Единственное, что держит меня на плаву — работа. Я очень люблю свою профессию, и она меня поддерживает.

Почему вы уехали из России?

— Я уехала, потому что было страшно и непонятно. Мы хотели уехать из России еще в марте, но нам не хватило смелости, потому что ребенку был только год, а нам было вообще непонятно, как делать это с ребенком. Мы никогда с ней не путешествовали до этого момента, и просто взять, и уехать… Да и в профессии у меня было недостаточно опыта. Мы сразу договорились с мужем, что такое конец и край, когда надо собираться и уезжать. Решили, что если еще будут открыты границы, то это либо военное положение, либо мобилизация. Поэтому, когда началась мобилизация, мы сказали: «Ну все, мы договорились, поехали».

Война идет уже больше года. О чем вы подумали, когда война началась?

— Я очень хорошо помню этот день, у меня подруга выложила stories про то, как она проснулась и увидела новости о том, что началась война. Я сразу подумала: «Ой, да ерунда какая-то. Сейчас за два дня это закончится, люди это не примут, все будут против войны. Все же нормальные люди, мы же живем в цивилизованном обществе? Какая война в 21 веке? Это же ерунда какая-то». Но потом я вышла погулять с ребенком на детскую площадку, и вместо того, чтобы услышать, как все соседи говорят: «Да что это за бред, да что это за ерунда?», они говорили: «Да, да, война, вот нас эти американцы спровоцировали, надо защищаться». В общем, я услышала всякую ерунду, и очень сильно расстроилась, опешила, потому что не ожидала такой реакции. Я думала, что война закончится за два дня просто потому, что никто не воспримет это как адекватное действие.

Как война сказалась на вашей работе?

— Она очень сильно сказалась на моей сфере. Я давала еще одно небольшое интервью Карену Шаиняну — может быть, вы его знаете. Он тоже проводил опрос, как изменилась сфера медицины, разговаривал с онкологами, со мной в том числе, и я рассказывала о том, что пропали анестетики. Есть определенный набор анестетиков, который можно давать детям. Я детский стоматолог, и у нас препараты должны быть более очищенные, стабилизированные, хорошие. Самое лучшее — детям. И они пропали у нас. Месяца три их не было, и мы кололи чем придется. Потом пропал второй ряд препаратов, и мы кололи старый добрый лидокаин. Я еще оговорюсь — это было в госполиклинике. Я работала в ней, а параллельно вела частный прием. В госполиклинике пропало всё хорошее. Потом начались проблемы с поставкой препаратов для наркоза — мы лечим детей и во сне. Потом поднялись цены на всё — пришлось повысить цены на лечение. В общем, я считаю свою сферу очень пострадавшей. Качество лечения пострадало.

Ваши коллеги были с вами солидарны?

— Да, все были солидарны, но мы под разным углом на это смотрели. Я говорила, что все это из-за войны началось, у нас проблемы с препаратами, мы не можем нормально лечить детей, как делали раньше. А остальные коллеги говорили: «Да, вот эти злодеи из Европы санкции нам сделали, вот мы из-за этого и не можем». То есть не было у них этого первичного определения, почему санкции возникли. Есть злая Европа, она сделала санкции.

У Санкт-Петербурга активная история протеста. А вы ходили на митинги?

— Мы однажды с мужем попали под раздачу на одном из митингов, но мы на него не шли целенаправленно — мы гуляли. Было очень страшно, когда вдруг толпа побежала. Мы шли через очень узкий мост, там узкие тротуарчики, это прямо центр города, но вдруг появилась полиция, и мы побежали. Побежали просто потому, что попали в эту заваруху. Честно говоря, я не планировала этого. У меня все время были мысли: то ли участвовать, то ли не участвовать. Мне было очень страшно, потому что участвовавших знакомых отчисляли из университетов — я тогда доучивалась в ординатуре. Было непонятно, кто будет оставаться с ребенком, если меня или мужа сейчас заберут, потому что мы работаем. Вроде бы договорились, что будем по очереди участвовать, но до этого так и не дошло. Нам стало еще страшнее, потому что поджимали либо ужасными штрафами, либо увольнением с работы, либо отчислением из университета. И страх, конечно, пересилил. Мы просто не смогли.

Как вы думаете, Россия не протестует и не протестовала из-за страха, или есть другие причины?

— Думаю, что не только в страхе дело. Если брать людей, не согласных с режимом, то кто-то не протестует, потому что считает это бессмысленным. Я не отношусь к этим людям. Я считаю, что смысл есть, даже если ты выходишь один, даже если это молчаливый пикет, даже если с пустым листом, как у нас выходили — все равно это имеет смысл, потому что об этом надо говорить. Другой вопрос в том, что хотелось бы, чтобы к протестующим присоединилась элита, люди, у которых есть большая аудитория в каких-то соцсетях, например. Чтобы появились люди, которые сказали бы: «Хорошо, ребята, давайте. Мы будем это финансировать, мы будем вам помогать, мы вам будем поставлять, мы будем оплачивать штрафы». Правозащитных организаций, мне кажется, сейчас недостаточно. Хотелось, чтобы либо их деятельность расширилась, либо их количество увеличилось. Не хватает финансовой поддержки, не хватает больших людей. Я бы хотела, чтобы они в этом участвовали, потому что сейчас они почему-то разбежались по разным углам и ничего не делают.

Почему вы против войны?

— Я против войны, потому что просто нельзя — что бы ни случилось, кто бы что ни делал — нельзя убивать людей. Мы живем в 21 веке, если есть какие-то вопросы, надо решать их переговорами. Я врач, я должна лечить, спасать людей — у меня в голове не укладывается, что можно убить кого-то из-за того, что он или его страна что-то где-то кому-то недодали.

Как ваши родные и близкие отнеслись к вашей эмиграции?

— Конечно, всем очень тяжело, но нас поддержали и мои родители, и родители мужа, и бабушки, и дедушки, и очень пожилые родственники. У моего мужа бабушке 84 года. Она в добром здравии, в добром уме — она ребенок блокадного Ленинграда, родилась в 39 году. Конечно, всего она не помнит, но своих родителей она увидела, когда стала школьницей — родители возвращались с фронта. Она считает, что у каждого ребенка должен быть родитель, что дети должны быть в безопасности. Поэтому все поддержали нас, даже финансово — когда надо было уезжать, а билеты стоили космических денег. Я думаю, вы это тоже помните.

Уральск, куда вы уехали вначале, считался столицей волонтерства. Как вас встречали? Была ли помощь?

— Я свой пример не рассматривала бы, потому что мы попали в не очень хорошую историю с работодателями. Я приехала в Уральск по приглашению на работу, потом, когда мы немножко обжились, когда попривыкли к людям, начали ходить в читательский клуб. Там у нас был обмен книгами, литературой, опытом прочтения. Я познакомилась с огромным количеством очень хороших ребят. Они рассказывали, что абсолютно у каждого человека, во время наплыва людей из России, кто-то жил. Кто-то полностью отдал свой гостевой дом для нескольких семей из России, кто-то отдал комнату, кто-то там положил матрасы в кухне. Участвовали абсолютно все. Был один парень, он работает то ли в российском консульстве, то ли в посольстве, я до сих пор эти слова путаю, и там его попросили, чтобы он помог организовать ночлег. Людям не все равно, абсолютно нет. Кто-то размещал в кинотеатре, кто-то организовывал в телеграме чаты по обмену детскими вещами, предоставлял койки, машину и так далее. Этого было очень много. К сожалению, не со мной, но с моими знакомыми.

Вы всю свою сознательную жизнь прожили при Путине. Как это на вас повлияло?

— У меня есть воспоминание: я сижу в песочнице у себя во дворе, еще не хожу в школу, то есть очень маленькая, и спрашиваю у мамы: «Мама, а кто у нас президент?» — «Путин». Вижу, на корне дерева паутина сплетена: «Паутин?» — «Нет, Путин». Думаю, странная какая фамилия, как паутина какая-то, в которой можно запутаться. Мне кажется, это было детское пророчество. Ну, потому что мы все в эту паутину попали. Очень грустно от того, что так все сложилось. Мне кажется, это самый очевидный аргумент, что так не должно происходить: не должен один и тот же человек 30 лет править страной — это неправильно.

Нынешняя волна эмиграции — это трагедия для России?

— Я считаю, что это очень большая трагедия. Среди моих друзей, хороших знакомых и родственников очень многие уехали. У меня есть друг — урбанист. Он обустраивает города, занимается, например, удобствами для людей-инвалидов, для женщин с колясками, оборудует светофоры и так далее. Сейчас город будет жить без него. Мне кажется, это очень важная профессия. Уехали педагоги, например, мой муж. Он преподавал обществознание и право школьникам. Уехал человек, который говорил: «Ребята, жизнь и свобода человека — это главная ценность. В Российской Федерации по закону тоже, но по факту не всегда». Кто сейчас будет доносить это до подростков? Я не знаю. Уехали люди, преподающие языки, уехали врачи. Вот пожалуйста, я уехала и оставила своих пациентов, по которым очень скучаю, и они по мне скучают. Мне грустно, что людям заново пришлось адаптироваться к новым условиям, искать новых врачей, новых учителей, новых электриков, новых пекарей — всех новых. Это ненормально.

В чем главное отличие Казахстана от России?

— Мне кажется, в Казахстане в целом лайфстайл более расслабленный. В хорошем смысле — люди не гонятся за чем-то, у них нет плана на жизнь, у них нет такого: «Я должен заработать свой первый миллион, а в 25 я должен заработать второй миллион». Они просто живут и наслаждаются жизнью, рожают детей. Это вообще потрясающе — здесь столько многодетных семей. Я буквально по пальцам могу перечислить семьи в России, которые могут себе это позволить, особенно сейчас. А здесь все для жизни, все для того, чтобы её было больше, и радости в жизни тоже было больше. Это первое отличие. Второе заключается в том, что здесь больше всего русских не любят сами русские. Меня все пугали: «Да вот казахи, они то, они вот это, вас там погонят поганой метлой». Ни разу не было подобного. Более того, я даже знаю случаи, когда казахи в клинике просят, чтобы записали к доктору из России, потому что они ценят российское образование. У меня от Казахстана только хорошее, ничего плохого.

Вас могли мобилизовать?

— Я не знаю ни одного случая, когда мобилизовали женщину, но не хочу испытывать судьбу — я боюсь. Меня тоже могут мобилизовать, поэтому я с осторожностью езжу в Россию — вот сейчас мне надо будет поехать. Такая опасность существует, потому что мобилизованных врачей я знаю, но не женщин.

Как бы вы могли описать нынешнее состояние России?

— Материться нельзя? Правда нельзя? Если честно, то полный пи**ец. Страну можно «Пи**эйшн» назвать, и больше никак. Но если цензурно выражаясь, очень грустно. Все плохо. Я не вижу перспектив. Но я пессимист, об этом знают все мои родные и друзья, и я всегда на ситуацию смотрю чуть хуже, чем есть на самом деле. Я верю в то, что когда-нибудь все будет хорошо. Все плохое заканчивается, зло всегда проигрывает. Ни разу в истории не было такого, чтобы зло выигрывало — не бывает такого. Я верю в добро.

При каких обстоятельствах вы вернетесь в Россию?

— Это хороший вопрос. Мы с мужем это обсуждали и периодически обсуждаем, но пока так и не нашли единогласного решения. Я понимаю, что вернусь, когда тот, кто сейчас у власти, уйдет, и уйдет с позором, с бичеванием, с осуждением от общества. Если он просто умрет, все его похоронят и скажут: «Ой, как здорово, его больше нет, давайте вернемся» — этого недостаточно. Мне нужно, чтобы на нем было клеймо, что он злодей, убийца, узурпатор. И чтобы большинство людей это приняли. Вот это, пожалуй, главное. Потому что если соблюсти этот критерий, будут соблюдены и все остальные: такого же снова не выберут, война закончится — все-все-все пойдет в хорошую сторону.

Есть что-то, что вас связывает с Украиной?

— Я знаю, что моя прабабушка из Киева, а мой прадедушка из Ленинграда. Во время Великой Отечественной войны он познакомился с моей бабушкой и потом привез ее в Ленинград. Я свою прабабушку очень плохо помню — она умерла, когда мне было 4-5 лет, еще до школы. Я знаю, что они очень друг друга любили, что у них очень красивая история любви, что умер дедушка, а через месяц умерла прабабушка — не выдержала этого. Из личного это, пожалуй, все.

Как вы думаете, чем все закончится?

— Я пессимист, поэтому скажу как думаю. Думаю, что война закончится тотальным поражением России, а потом начнется гражданская война. Я этого очень сильно боюсь, но верю в то, что когда закончится война, с нашим руководителем случится что-нибудь плохое, нехорошее, люди пойдут против него и победит добро и мир. Гражданской войны не будет, наступит расцвет культуры, поэзии, кинематографа — как всегда бывает после глобальных исторических событий — и в России снова все станет хорошо.

Чего вы боитесь?

— Я очень боюсь, что люди вернутся с физическими и ментальными недостатками, а у нашего государства не хватит средств на то, чтобы все это восстановить. Ну, кто сейчас протезирует ампутированную ногу или руку за счет государства? Я хорошо знакома с семьями инвалидов — им очень тяжело приходится, а тут вернется еще больше и ментальных, и физических инвалидов. Что с этим делать — я не знаю. Боюсь, что эти люди вернутся с войны и погибнут в старости и ненужности, как это произошло с вернувшимися из Афганистана, что останутся забытыми и покинутыми.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю о том, что я со своей дочкой-подростком — сейчас ей два годика — стою на стадионе или в большом концертном зале с моим мужем, с моими друзьями, слушаю концерт Нойза где-нибудь в Лужниках. Мы не боимся, что придет полиция, что на нас настучат, что от этого случится что-нибудь плохое. И мы слушаем песни, не такие, как сейчас — «Страна дождей», «Все, как у людей» — а какой-нибудь типичный подростковый «Выдыхай» — вот это вот. Без всякого говна. Я не к тому, что Нойз плохо поет. Он шикарный, просто потрясающий, но хочется петь о любви, о подростковой влюбленности, о мечтах, о море. «Мое море, прошу тебя, не выплюни меня на берег». Вот об этом, наверное, я мечтаю.