Наталия Пигур — психолог из Николаева. До войны работала в благотворительном социально-развивающем проекте «Містечко Доброти». После начала войны еще несколько недель оставалась с семьей в Николаеве, помогала военным как волонтер. Вспоминает, что в первые дни, несмотря на растерянность, люди объединились, чтобы защищать город. Наталия вместе с мужем и старшей дочерью возили солдатам еду и теплые вещи.

Но в начале марта она с двумя дочками все же покинула Украину. Нужно было помочь вывезти семью с ребенком с инвалидностью, к тому же шли сильные обстрелы и был риск, что российские военные зайдут в Николаев. Но город выстоял. Муж Натальи остается в Украине, сама она в Чехии помогает семьям украинцев, бежавшим от войны. Работает как психолог с родителями и детьми в компании «Человек в беде» (Člověk v tísni).

Расскажите о себе.

— Меня зовут Наталья, я психолог из Николаева, мама двух девочек. В Праге я относительно недавно. Когда началась война, мы сначала переехали в Пльзень. Я участвовала в открытии интеграционного центра помощи украинцам. Первые месяцы мы оказывали помощь детям, потому что это была наша основная группа, затем начали работу со взрослыми, начали оказывать помощь консультациями. Сейчас у нас пять этажей, на каждом оказываются разные услуги украинцам.

24 февраля 22 года. Как вы запомнили этот день?

— Для меня это был достаточно значимый день, потому что в эту ночь я не спала, на следующий день я должна была защищать высшую категорию по психологии и как раз допечатывала свою работу, как обычно под утро. Муж пошёл спать, сказал: «Давай я хоть полчасика посплю». И первое, что я услышала — очень сильный хлопок в соседней комнате. У нас дома натяжные потолки и, видимо, когда шла взрывная волна этот потолок всосало, а потом выплюнуло. Честно говоря, я подумала, что ребёнок упал с двухэтажной кровати. Я забежала в комнату, а там всё тихо, но потом услышала взрывы. Начали бомбить аэропорт и поднялись реактивные самолёты. Уже в тот момент, когда я выбежала в коридор, а у нас большие панорамные окна, я увидела, как над тополем низко и громко летит реактивный самолёт. Мы поняли, что началась война, потому что осознавали, что происходит, начиная, наверное, с начала января. Были же определённые действия со стороны России. Не могу сказать, что для нас было лёгким решение не выезжать из страны в тот момент, но мы хотели остаться и защитить свой город, и много сделали в первые месяцы, а муж до сих пор делает со своей стороны всё возможное.

Как долго вы оставались в Николаеве после начала войны?

— Мы оставались до 12 марта. Это был самый тяжёлый период, когда было непонятно, выстоит Николаев или нет. Однажды утром мне позвонил очень близкий мне человек и сказал: «Наташ, вы же знаете, какой вы деятельностью всё это время занимались, что вы делали?» В Николаеве на тот момент не было достаточно сил — наши ребята были под Мариуполем и в Олежках. Защищать Николаев было особо некому, были заминированы мосты, и мы готовились к тому, что город может не выстоять. Я безумно благодарна генералу Марченко, который, я считаю, внес колоссальный вклад. Первые три недели были самые сложные, потом уже ситуация была более понятна. Мы жили в самом центре, близко к областной раде, и нам сказали выехать из нашего района хотя бы за мосты. Мы выехали, но не в ту сторону. Николаев — это полуостров. Он связан мостом в направлении Одессы и в направлении Киева. Мы выехали в направлении Киева, а русская армия начала заходить со стороны херсонской объездной, со стороны киевского направления, и мы видели все бои, которые в начале были за Николаев.

Как и многие жители Николаева, вы помогали солдатам, которые защищали город. В чём заключалась эта помощь?

— Мы выехали 24-го. Старшей дочери сразу сказали, что началась война, собирай вещи. Никто не знал, как долго это будет и насколько всё масштабно. Было сложно понять ситуацию. Младшая узнала на следующий день, вечером. Она видела, что мы переехали к семье наших друзей. У них был большой частный дом, это пасторская семья. В этот же день мы решали другие вопросы, пока ещё что-то работало в городе. Первый день — это момент непонимания и принятия. Тогда мы сильно уставали. Мы кормили военных ребят. Перед моим отъездом их уже было 650 человек, но были лучше налажены все системы. Я сняла обручальное кольцо, потому что у меня сильно отекали руки, но то, что обручального кольца нет, я поняла, когда ехала по территории Польши. Я начала плакать, и водитель спросил: «Что случилось?» — «Я потеряла обручальное кольцо» — «Так мы сейчас найдём» — «Я даже не помню, где оно». Я сняла кольцо за неделю и не помнила, где я его сняла. Я просто была настроена на то, что нужно помочь. Я так хорошо помню, как мы увидели военных, и все начали к ним подтягиваться. Это было колоссальное сплочение народа. Когда по всем городам не хватало лекарств, мне звонили и спрашивали: «Наташа, чем мы можем помочь?» — «Можете постоять в аптеке, мне нужно купить такие-то лекарства». У ребят перед дислокацией было плохо с желудком, и бабулечки приносили им свои блистеры, лекарства, какие-то вещи, потому что ночью было минус семь, днём плюс пять — большие перепады температуры. Кто мог — нёс брезент, кто-то нёс ковры, кто-то рыл окопы. Я узнала за этот промежуток времени столько прекрасных людей. Я даже не думала, что такое возможно за такой короткий срок. Ты мог позвонить совершенно незнакомому, рандомному человеку и попросить: «Ребята, нам сейчас нужны фонарики или 20 килограмм гвоздей», и тебе отвечали: «Подъедь туда, там со склада дадут и помогут». Ещё нужны были матрасы, одеяла, сменная одежда, шлёпанцы, потому что в казармы начали пребывать военные. Это было колоссально. Я понимаю, что именно благодаря такой сплоченности людей, благодаря такой взаимоподдержке Николаев выстоял.

Ваш муж остался в Украине. У вас получается встречаться? Что он рассказывает?

— Первый раз после выезда мы с ним встретились через 4 месяца, в июне. Потом встречи были раз в 3 месяца. Летом мы в Западную Украину везли гуманитарку, а он забирал и привозил её в Николаев. Тогда Николаев начали сильно бомбить, туда было сложно доставлять грузы, и многие просто не хотели ехать. Поэтому местные ребята забирали гуманитарку с территорий, где было спокойно, и везли её в город. На протяжении этих двух лет Николаев остается без воды, но сейчас ситуация гораздо лучше. Я считаю, что это огромнейшее божье благословение, что в доме у пастора, где мы жили, была своя скважина. На их территории подземные источники. Каждый день они качают по 7 кубов воды и везут ее в город. Сейчас прибавился Херсон: два раза в неделю они везут туда воду, а в остальные дни возят по Николаеву. Это очень хорошая, качественная вода. К сожалению, питьевой воды нет, она техническая, но изначально вода была совсем ужасная. Ее просто не было. Когда затопило территорию Херсонской области, они ездили с гуманитарными грузами в деоккупированные территории Херсонской и Николаевской области. Мой муж все это время находится там. Нам очень тяжело, так как мы верующие, и для нас принципиально неприемлемо брать оружие. Для нас наше оружие — это помощь тем, чем мы можем помочь. Надо кормить военных — мы кормили военных. Надо было лечить, помогать что-то делать — мы делали то, что могли, как и все волонтеры. Знаете, волонтеры тоже как армия — каждый выполняет свою миссию. Да, это будет до какого-то этапа, потому что никто не ожидал, что всё так затянется. Я понимаю, что два года — это долго. Мы общаемся каждый день по телефону, связь, слава богу, всегда есть. Поддерживать отношения на расстоянии — это нелегкий путь.

Как вы уезжали из Николаева? Насколько это было трудным для вас?

— Начнем с того, что изначально я не хотела уезжать. К Сережке подошел офицер и их разговор слышала моя старшая дочь. Она ездила вместе с нами «на ноль» кормить ребят. Для них это было определенным вдохновением. Правда, когда было несколько прилетов, они попросили больше её не привозить, так как ребята сильно переживали, что с Машкой может что-то случится. В Херсоне были свидетельства насилия над женщинами, многие не выжили. Этот офицер сказал: «Ты же понимаешь, что у тебя трое девчонок. Вы свою работу уже сделали. Увози их. Женщинам здесь не место. Это будет и наше слабое место. То, что нужно было на первых порах, уже есть. Дальше все это не так актуально». Я все равно сопротивлялась, не хотела ехать, но ночью позвонила семья, у которой была девочка с синдромом Ретта. Она очень тяжело переносила бомбежки, спуски в подвалы и подъемы — ребенок начал болеть. Их должна была забрать миссия из Польши, но не получилось. И вот она звонит и плачет: «Помогите, вывезите». До этого звонка мы, наверное, четыре дня решали вопрос: «Едем или не едем?», после Сережа сказал: «Мы едем сегодня» — «Как едем? Я вообще не собрана, я не готова. А давайте завтра?» — «Нет, мы едем сейчас». В первый же день мы смогли до комендантского часа доехать к нашим друзьям в маленький городок под Одессой — Саврань. Мы ночевали на полу в доме — нас было больше двенадцати человек. На следующий день мы добрались до Львова. Там в церкви был пункт приема беженцев, были кровати, матрасы, очень много людей из разных частей Украины, и мы ночевали там. А на следующий день нас уже вывозила польская миссия. Мы очень быстро прошли границу, практически без остановки. Уже в Польше нас забирал наш друг, он отвез меня с девочками в Пльзень.

Вы работаете с детьми, которые бежали вместе с родителями от войны. Что для них самое тяжелое?

— Я работаю разными методами, например, БУККИ-терапия, арт-терапия. Я работала и до начала полномасштабной войны, потому что травмы были с 2014 года. Николаев принял очень много семей из Донецкой, из Луганской области, мы работали с детьми военных. Но все же это было немножко по-другому. Сейчас все зависит от того, что пережил ребенок. Если ребенок 7 месяцев был в оккупации, это одна ситуация, если ребенок пережил обстрел или физическое, эмоциональное насилие, это совсем другая. Единственное общее, с чем мы столкнулись: для детей стали сильной травмой резкая миграция, переезд, к которому ты не готовился. Там ты имел свою комнату, уютный домик, имел животных, бабушка с дедушкой были рядышком, а тут в одной комнате 8 человек. Поэтому у детей есть большое «Почему?», особенно у тех, кто не жил в районах, где шли активные боевые действия. «Почему? Почему меня забрали из моего дома? У меня было все хорошо, я ни в чем не нуждался, а тут я даже своей кровати не имею». У подростков был и есть сильный внутренний протест. Мы даже не говорим про интеграцию, просто адаптация очень сложна. За почти два года меняются запросы. Понятно, что все дети по-разному воспринимают травму. Например, те, кто выезжали с территорий, на которых были активные бомбардировки, понимают, от чего их увозят. Они идут в плюс даже быстрее, чем те дети, которые знают обо всем через интернет, через то, что для них не настолько явно. Фантазия в данной ситуации — это усложняющий момент. Он что-то посмотрел, дорисовал в голове, и вот уже у него своя картинка. В плане психологических травм, если брать детей разного возраста, то, конечно, детям помладше может быть легче, потому что они до конца не осознавали происходящее. Дети от семи и далее понимали, что разлучаются с домом, с родными, с любимыми животными. У нас, например, был чау-чау. Он был членом семьи, нашим пушистым другом. Мне, например, было колоссально тяжело: мы не знали, куда едем, можем ли мы его с собой взять или не можем. Плюс собака была для моего мужа отдушиной, поэтому осталась с ним. К сожалению, когда в июне начались сильные бомбардировки, у неё не выдержало сердце. Для нас это было колоссальной трагедией. Я думала, что надо было её забрать и тогда, может быть, она бы выжила, но мы переживали, что она не переживет дорогу. 9 лет — это достаточно немаленький срок для животного. И такие утраты пережили многие. У меня в практике была семья из Бучи, выезжавшая с трехмесячной девочкой, а вообще у них трое девочек. Они были вынуждены отпустить двух собак. Потом одну все-таки смогли найти и привезти им. После Чехии они уехали в Германию. То есть истории были очень-очень разные. Кто-то всю дорогу вез в кармане куртки хомячка.

Из всех услышанных вами историй, какая потрясла больше всего?

— Я не могу выделить одну, было несколько таких историй. Меня очень сильно потрясла бабушка, ей 74 года, она из Мариуполя. Когда ты видишь что-то в ютубе, через экраны телевизоров — это одно. Но когда человек тебе в своем телефоне показывает и рассказывает: «Вот это была моя квартира. А вот тут я сначала не поняла, что несут — какую-то доску, а на этой доске что-то лежит. Потом я поняла, что мама и папа несут хоронить своего ребенка». Были очень тяжелые истории, люди многое потеряли. И мы многое потеряли. Надо идти дальше, назад возврата уже нет. Вокруг нашего дома было больше 30 прилетов. Наш дом находится в центре квартала, и до июля были повреждения рам, окон, но стекла стояли. Муж смеялся, говорил: «Мы с тобой готовились под войну». У нас большущие окна, вся передняя веранда стеклянная и входные двери стеклянные. Я очень любила, чтобы было много света. В июле моя старшая дочь поехала к папе — они решили, что приведут квартиру в порядок, так как были мысли о возвращении. 21 июля прилетели ракеты в дом, который стоял сзади нашего. Он был полностью снесён, под основание двумя взрывами. А на нашем доме нет крыши, несущая стена отошла от боковой на 20 сантиметров, вырвало двери и окна. Я не знаю, как будет дальше. Пока что крыша накрыта пленкой. Для меня самое страшное то, что одну ракету сбили на подлете, но если бы эта ракета долетела, я бы потеряла и мужа, и старшую дочь.

Вы работаете и со взрослыми, и с детьми. Как и что меняется в родителях и детях?

— Когда ребенок находится в стрессе, естественно, что срабатывает очень много защитных механизмов: отстранение от общества, от родителей, появляются конфликтные ситуации, когда ребенок не хочет идти на контакт. Было очень сложно, когда у детей началась отложенная жизнь: сейчас все закончится, я вернусь домой и буду жить дальше так, как я привык. А сейчас мне надо переждать, пересидеть в телефоне. Ребенок не осознаёт, сколько ему ждать, и погружается в виртуальный мир. Ему там спокойно, тихо и уютно. Но жизнь-то идет, ему надо учиться, ему надо продолжать жить, а мы знаем, что ребенок не может получать знания, если он в состоянии стресса, переживаний, если внутри ему некомфортно — они просто не усваивают знания. С этим сейчас столкнулись многие преподаватели и педагоги: «Что делать? Ребенок просто не запоминает ничего». Я им обычно говорю: «Хорошо, давайте разберём механизм запоминания. В каком состоянии должен находиться ребенок для того, чтобы он смог запомнить и воспринять этот материал? Все основные базовые потребности должны быть удовлетворены. Естественно, что в такой ситуации нужно время для того, чтобы ребенок адаптировался». Самое сложное то, что посттравматические реакции как айсберг. Мы видим только верхушку каких-то проявлений, но не видим то, что внутри. Например, ребенок агрессивный. Почему он агрессивный? Что с этим связано? Что его мучает в эти моменты? Возможно, это просто защитная реакция и он не знает, как себя вести по-другому. Очень сильно поменялось отношение к обращениям за психологической помощью. Раньше ещё были пережитки постсоветского периода: психолога очень сильно ассоциировали с психиатрами, с психотерапевтами. Сейчас люди поняли, что необязательно идти к психологу, когда уже всё настолько плохо, что ты не знаешь, как выйти из этой ситуации. Есть вопрос — его можно решить. Кто-то приходит просто за советом или просит стать третьим человеком, чтобы построить какой-то диалог. Очень много обращений по поводу мотивации из-за синдрома отложенной жизни — у детей нет мотивации для развития и обучения. Они ждут, что сейчас всё закончится и мы вернёмся назад. Многим сложно понять, что ты находишься здесь и сейчас, что ты должен делать всё, чтобы использовать этот день по максимуму. Вообще, за это время произошла сильнейшая переоценка ценностей. Ты понимаешь, что каждый день может быть последним, и начинаешь по-другому ценить время и тех, кто рядом с тобой. К сожалению, многие мои друзья потеряли братьев, отцов, детей. Украины не такая большая страна, и для всех нас это боль. Мы понимаем, что уходят лучшие, а по-другому быть и не может, мы просто тогда не выживем, не будем существовать. Я знаю парня, который принимал участие в наших волонтёрских мероприятиях и ярмарках, но его уже нет. Он погиб прошлой весной.

Как вы понимаете, зачем России эта война?

— Я никогда не думала, что в 21 веке будет борьба за территорию. Я думала, что у России достаточно территорий, которые можно развивать и осваивать, чтобы люди хорошо жили. То, что я слышала от людей из Черниговской области, из Бучи, из Мариуполя, из Купянска — это настолько бессмысленно и варварски, это грабеж, насилие. Страшно. Это формировалось не одним поколением людей. В какой-то момент в России к этому стали относиться как к норме. Для меня язык — это возможность коммуникации. Я свободно разговариваю как на украинском, так и на русском языке. Когда к нам приезжали из Питера или из Москвы друзья, они всегда говорили: «В каких-то моментах вы даже грамотнее разговариваете, чем мы». Я понимаю, что сейчас идёт борьба за выживание нации, за идентификацию украинцев. Я лично видела в Гостомеле на заборе надпись: «Кто вам разрешил так хорошо жить?» Я видела выжженные пентхаусы, разбитые машины. Я была в Гостомеле в августе, там были расстреляны квартиры, двери, взломаны замки. Это с учётом того, что очень многое уже убрали и отремонтировали. В центре Ирпеня я видела церквушку в парке — на ней живого места не было. По ней просто прошлись автоматной очередью. Зачем? Стоит новостройка — прострелены все окна. И видно, что это не от взрыва, а просто люди развлекались. Я слышала истории людей из Макаровского района. Это не кто-то где-то что-то рассказывал — перед тобой сидит человек и говорит: «Я это пережил. Я это видел». Это сложно понять и принять. Если мы возьмем всю историю Украины, кроме Крыма, Донецка и Луганска, то мы увидим и Голодомор, и уничтожение интеллигенции. Это продолжается десятилетия или даже столетия. «Это всё наше». На каком основании это ваше? Моя бабушка из Сибири, дедушка из Винницкой области. Мой дух и моё сердце принадлежат Украине, украинской культуре. У меня всегда была эта позиция, и никогда не было никакой ненависти. Сказать, что в Николаеве не разрешали разговаривать на русском — это смешно. Нам долгие годы не разрешали говорить на украинском, это высмеивалось. У людей забирали украинские книжки, родителям внушали, что это стыдно. Я первые шесть лет училась на русском, и только когда у нас начали появляться украинские классы и украинские гимназии, я осознано начала говорить на украинском. Песенная украинская культура, и вообще — культура — очень богатая. Я на свою свадьбу самостоятельно вышивала рушник, мне этого хотелось. Для меня это борьба за идентичность, за существование украинцев как народа.

Как вам кажется, как надолго эта война?

— Я не знаю, как долго это будет. Мы не знаем, сколько выстоим, но я уверена, что выстоим, хотя сейчас это колоссальные жертвы. Понятно, что не хватает ресурсов ни физических, ни финансовых, ни эмоциональных. Но это же и в России. Нам говорили, что Николаев через три дня будет русским, но люди сказали: «Нет». Нам сказали: «Как же, вы русскоязычное население». Да, многие говорят на русском, но и на украинском тоже — это не имеет никакого значения. Это наш дом, это наша территория, и мы за нее боремся, боролись, и будем бороться. Несмотря на разные политические взгляды, мы боремся с внешним врагом, и сейчас мы все объединены одной целью — выжить.

Какой ваш самый большой страх сейчас?

— Сейчас самый большой страх — это потеря семьи, потеря мужа. Для меня самое дорогое — это они. Если касаемо Украины и того, что происходит… Мы очень многое потеряли. И это не дома или территории, а отношения и связи. Не хочется потерять тех друзей, которые у тебя есть. И даже разорванные отношения — это тоже сложно. Но я уже, наверное, привыкла не бояться. Ты столько всего видел. Я вспоминаю, как ночью нас бомбили, я выбегаю и вижу, что окна все красно-малиновые. Ты смотришь на детей, а они спят. Все взрослые в доме не спят, а дети спят. И у меня было такое ощущение, что бог закрывал им уши, чтобы они этого не слышали.

О чем вы мечтаете?

— Сейчас, наверное, мы все мечтаем о мире и победе. Это будет отправной точкой для того, чтобы Украина двигалась дальше и развивалась. Мы же не готовились к войне, у нас не было большой армии. Сейчас воюют мои друзья: юристы, пекари, художники — люди совершенно разных профессий. Они просто защищают свои дома и семьи. Это не наше желание, но мы вынуждены из-за ситуации.

Украинцы когда-нибудь смогут простить россиян?

— Это сложно. Я думаю, что многим будет очень-очень сложно, особенно тем, кто потерял своих близких и родных. Это будет долгий путь. Мне кажется, что это скорее личный вопрос. Очень важно людям не потерять себя, не потерять свою человечность, потому что ненависть — это не очень хороший советчик. Надо смотреть, кто есть кто, на позицию человека. Всё, что происходит сейчас, разобьёт очень многие отношения, очень многие связи на десятилетия. Не могу ответить на этот вопрос.