Игорь Шпехт — автор экологического проекта «Небо», его цель — сделать чистым воздух в Красноярске. Небо там часто становится черным из-за работы угольных электростанций. По специальности Игорь Шпехт специалист по компьютерной графике. С 2017 года он стал экоактивистом. Почему государство считает экозащитников личными врагами, и какое будущее ждет Россию, Игорь говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Игорь Шпехт. Я переехал из Сибири, из города Красноярска. Там я долгое время занимался компьютерной графикой. Это увлечение и работа, которая приносит мне деньги. Так получилось, что угораздило меня заниматься в нашем городе еще экологией, и это была не очень хорошая идея в плане того, как это отразилось потом на моей работе в принципе. Я стал терять большие заказы, в принципе. После начала всего, что сейчас происходит в нашей стране и в Украине, мне пришлось уезжать просто для того, чтобы спасать проект, на который я и моя команда потратили больше пяти лет жизни.

Расскажите о вашем экологическом проекте «Чистое небо».

— Те, кто бывал в Красноярске, знают, что такое чёрное небо. Это очень-очень густой смог, который покрывает полностью весь город. У нас невероятно красивый город, но при этом в дни смога его вообще не видно. То есть вы не видите в перспективе ближайших 100 метров, можете не видеть соседнее здание или автомобиль проезжающий. Это был 2017 год, когда я, живя за городом, въезжал на машине вот в этот смог, такую кучу непонятной серо-коричневой субстанции.

Я стал понимать, что надо с этим что-то делать. Теорий было много, в том числе и государственные органы подливали масло в огонь. Говорили, что это автомобили, это заводы виноваты, это уголь. И вообще, на самом деле, виновата еще и река, и виновата ГЭС, и виновата природа, потому что мы находимся вот в таком котловане.

Я к экологии даже не хотел цепляться. У меня появился первый проект, который назывался «Черное небо». В тот момент создавали бренд города Красноярска, и я решил, что я тоже создам новую идентичность для Красноярска, ее не надо было искать. Самое яркое, что у каждого гостя нашего города оставалось, это ощущение видимости воздуха, которым он дышит, ну и вот этой шапки висящей. Я предложил, как идентичность черное небо. Это, естественно, было просто в шутку, это был стеб. Стеб над государственными органами, которые ни черта не могут с этим сделать, это был стеб над губернатором, который говорил, – да что вы, ребята, это у вас мысли чистые должны быть, тогда и не будет никакого черного неба у вас в воздухе.

И это просто сильно разошлось, и после этого случился в 17-м году достаточно многочисленный митинг, люди вышли и стали требовать, чтобы воздух очистили, ну, чтобы воздух хотя бы был в приемлемых нормах. И именно на этом митинге я увидел эту идентичность, которая создавала такой логотип. Это была просто такая черная стрелка, как бы перекрестья. Люди, кто как мог, клеили себе этот логотип черным скотчем на рубашках, на куртках. Мне показалось, что все это выглядит очень как-то апокалиптично. Люди подхватили идею того, что на городе поставлен крест. Власти говорят, мы ничего сделать не можем, и при этом люди стоят, митингуют и говорят, мы чувствуем этот запах, мы видим, надо что-то менять.

Я стал понимать, что с государством нужно общаться, ну вообще с чиновниками нужно общаться на их языке, на цифрах, на бумагах, то есть на какой-то доказуемой базе. И тогда пришла мысль найти какие-то приборы, которые будут измерять состояние воздуха, переводить их в цифровой формат и показывать государству, что смотрите, вот есть такая проблема. В этом же году я купил первый прибор, потом появился второй, третий. Мы организовали сообщество. У нас появился инстаграм, который набрал за короткий период порядка 10-15 тысячподписчиков, потом мы выросли еще больше.

Это все стало жутко не нравиться людям в сером доме, в белом доме, в общем, во всех домах, которые у нас относятся к надзорным органам или к полиции, к ФСБ, все это им очень не нравилось. Пришел Росгидромет, пришла прокуратура, которая начала проверять нашу деятельность, и у нас практически случилась любовь в виде суда. Суд не случился, потому что Росгидромет очень жестко нарушил законодательные акты. Они приписали дополнительный пункт к закону, к федеральному, которого не существовало. То есть они сказали, что мне нужна лицензия как физическому лицу, а федеральный закон этого даже не подразумевает, там не прописаны эти нормы. В тот момент сообщество было настолько большое, что люди стали меня поддерживать, говорили, как это возможно, человека должны судить за то, что у него должна быть лицензия, которая ему и не нужна. Они отступили, но опять же, на какой-то короткий период.

Были всегда вот эти вызовы, разговоры. Казалось так, что япытался рассказать, что случилось с экологией в городе, и разобраться в причинах, от чего это случилось. А государство, видимо, посчитало, что я нарушаю их монополию на измерение, на то, что этим можно заниматься каким-то обычным людям. Дизайнеру из города Красноярска, к примеру. И они стали максимально ставить нам палки в колеса для того, чтобы проект не существовал.

Сначала они нам начали рассказывать про то, что мы измеряем китайскими датчиками. Да, это были датчики, произведенные в Китае, но шведской фирмы. У нас образовалась команда из инженеров-программистов, и мы смогли разработать свой собственный прибор. Мы его долго тестировали, в итоге вывели на предэтапный проект промышленного производства, и мы уже готовились к промышленному производству. Мы вели переговоры с большой технологической российской компанией. В Москве мы с будущими партнерами встретились 23-го, 24-го я приземляюсь в Красноярск и узнаю, что не только у нашего проекта поставлен крест на будущем в развитии в нашей стране, что в принципе у нашей страны поставлен крест на том, чтобы дальше люди могли цивилизованно развиваться. И после этого мы пытались еще как-то реанимировать наши попытки оставить проект в России, сделать так, чтобы датчик производился, и мы на нем гордо писали «Сделано в России». Мы хотели сертифицировать прибор. Честно говоря, ни одна государственная служба не шла нам навстречу, даже в попытке помочь нам сертифицировать прибор. Никто нам навстречу не шел, но мы все равно верили, что мы сможем это делать. Но увы, логистика, западные компоненты нельзя, их можно ввозить, но как-то так очень криво через другие страны, все это с большой наценкой. В итоге было принято решение, что мы будем параллелить два проекта на Европу и на Россию. В России мы собираем датчики из того, что у нас осталось. И продолжаем их устанавливать. Но вот здесь, в Германии, буквально на коленке я смог собрать ещё одну опытную партию из ста приборов, которые мы сейчас начинаем реализовывать. То есть первые продажи у нас в Германии пошли. И причём мы за короткий период смогли сертификации получить, что было невозможно в России, конечно. Это тоже поражающий факт.

Как работает прибор?

— Мы его делали изначально как гаджет, который может установить каждый через приложение на телефоне. Сам гаджет — это просто небольшой прибор, он чуть больше телефона, в принципе, который цепляется с обратной стороны вашего окна. И всё, и он передает вам данные. Датчик измеряет наличие в воздухе твердых частиц. Если очень грубо сказать, то это такая сажа, которая выделяется вследствие того, что работает двигатель внутреннего сгорания, кто-то рядом топит печку, кто-то сжигает дрова, кто-то уголь, где-то работает завод. Вот эти все частицы, они содержатся в выбросах, и поэтому наш прибор не определяет точно, какое загрязнение в воздухе, он определяет наличие загрязнения в воздухе. То есть, как только он вам начинает на экране передавать, моргать оранжевым, красным или, не дай бог, там есть еще такой черный цвет, это означает, что в воздухе есть загрязнение. И с помощью множества таких приборов можно не только информировать население, а выявлять причины загрязнения. То есть вы можете с помощью графиков понимать, что если есть какая-то сезонность, то скорее всего данное загрязнение это выбросы от печей, к примеру, или от ТЭЦ соседней. Если мы говорим сейчас про Россию, то конечно все знают, что большая часть Сибири отапливается ТЭЦ на угле. Поэтому, увы, это такая средневековая технология, которая до сих пор у нас есть. И мы как раз с этим и боролись в России, и продолжаем бороться дальше.

Если говорить про Красноярск, то, конечно, чтобы Красноярск задышал, то Красноярск должен отказаться от сжигания угля в принципе. Но, увы, как бы это сейчас сделать невозможно, даже в плане технологии. Мы отключены от всех западных технологий, когда нам говорят о том, что мы сейчас трубопровод построим и переведем ТЭЦ на газ, то конечно это неправда, мы технологически отсталые уже. Нам негде брать эти технологии, чтобы ТЭЦ переводить на газ. У нас нет турбин, которые мы сами не производим.

Вы подчеркиваете, что ваш экологический проект вне политики. Но именно экологов государство атакует все чаще. Почему?

— Все очень просто. Когда граждан нашей страны лишают возможности того, чтобы они могли выбирать себе президента, выбирать себе партию, за которую можно голосовать, когда их в принципе лишают возможности участвовать хоть как-то в политической жизни страны, они находят себе другие варианты участия в этой жизни. И на нашем примере, это был очень яркий пример, когда у людей появилась надежда, что хотя бы мы можем экологию в городе изменить, мы можем сделать так, чтобы воздух был чистый. И много людей поверили в это. И я до сих пор верю в то, что можно изменить, но, к сожалению, уже за десятилетия. То есть государственные органы же очень тонко чувствуют вот эту грань. Когда у людей появляется другое увлечение, значит, у них эту игрушку нужно забрать. Когда они говорят, нам не нравится, что у нас снег черный, нам не нравится, что заводопромышленники засоряют нашу речку, в которой мы ловим рыбу, и теперь рыбы там не осталось. Нам не нравится, что в Норильске разливаются нефтепродукты и это пытаются скрыть. И тогда первые, кто идут и рассказывают об этом, это, естественно, экологи-активисты. И от таких нужно прежде всего, по формуле нашего государства, нужно отказываться. Люди сорганизуются, и после того, как они победят заводопромышленников, к примеру, заинтересованных в угольной промышленности в нашем городе, как только они победят этих, они пойдут дальше. То есть у людей появится стимул к тому, что они могут как-то влиять на жизнь своей страны. И как только они это почувствуют, конечно, это прямая опасность для любого авторитарного государства.

Как ваша жизнь изменилась после 24 февраля?

— Наверное, как и у всех более-менее жизнелюбивых людей, для них, конечно, это был шок, что такое происходит. Мы с супругой долгое время, в общем, проводили у светящегося экрана и ждали, что это безумие закончится скоро. Вот-вот оно должно закончиться, это просто какой-то акт устрашения, так не должно быть. После того, как это все затягивалось, мне кажется, большая часть населения страны жила у телефона, читая и постоянно пропитываясь этой, убивающей тебя информацией. С одной стороны, там в Украине убивают людей, с другой стороны, мы здесь от этого тоже с вами постепенно умираем. Моя жизнь после этого изменилась, конечно.

Во-первых, она очень круто изменилась. Я сейчас записываю с вами интервью в другой стране, чего раньше и мыслить не думал. Я там, где нет ни детей, ни жены, ни близких, никого. Наверное, мы должны все-таки давать себе отчет, что большинство из ваших людей, которые давали интервью, они не думают про то, что в скором времени вернутся в Россию. А у меня это обратный рефлекс. Я, наоборот, думаю, что я скоро вернусь в Россию. Мы с моим другом много спорили, он тоже переехал, но он переехал раньше. И он мне говорил, Игорь, тебя отпустит, через год отпустит, просто ты свыкнешься с тем, что ты больше не вернешься в Россию.

Какое-то время я вот эту точку зрения принимал, я думал, что да, мне вот нужно как-то себя заставить и понять, что я не вернусь в Россию. И меня стало это реально убивать, я заходил в очень тугую петлю депрессии. А потом я стал убеждать себя, что вот через месяц, через два я вернусь. Проходит два месяца, я через два месяца себе опять рассказываю, что я вернусь, вот еще через два месяца мне нужно здесь доделать дела, и я вернусь. Я принял решение, что я буду возвращаться, потому что, наверное, ну должны же какие-то люди оставаться там, внутри для того, чтобы пытаться сохранить даже то, что мы уже сделали. Наверное, мы должны держаться нашим сообществом, которое да, нас стало меньше, но которое верят, что изменится экология в городе к лучшему.

Нам надо держаться вместе, нам нужно заряжать друг друга положительными эмоциями. Нам нужно верить, что вот где-то там, мы это еще не видим, там черное пятно, но где-то там есть маленькая белая точечка, и она постепенно увеличится, и мы увидим свет в конце туннеля. Пока мы находимся в туннеле, где не видно этого света, но мы должны верить, по-другому нельзя. Когда режим рухнет, должны быть люди, которые пересоберут страну. Я сталкивался с такой позицией среди эмигрировавших людей, они говорят, да и плевать уже на эту страну. Вот она там развалится, там уже ничего хорошего не прорастет. А я уверен, что прорастет. Мы сейчас находимся в Германии, где проросло. Где среди того ужаса, который происходил в нацистской Германии, в итоге проросло. Десятилетиями долго переучивали, ломали многих немцев, но все-таки сделали так, что у людей не осталось вот этого высококультурного нарцисизма. Они не верят больше в то, что они какая-то отдельная нация, и только они могут жить так, как они могут жить. Но на это ушли годы, многие годы. Я понимаю, что, если вдруг наша страна направится на цивилизованный путь развития, она откажется от войн, она откажется от внутренней дискриминации собственных жителей, которые хоть как-то пытаются сделать жизнь страны лучше. Я понимаю, что, наверное, я не доживу до того светлого момента, когда страна станет примерно такой, как та, в которой мы сейчас находимся. Но так или иначе надо что-то делать.

Какое будущее ждет Россию?

— Я верю, что будет момент, когда мы сможем пересобрать страну, такой, какой она должна быть. Не вот этим агрессивным пьяным хулиганом, который бегает, как бы всех учит, как правильно жить по-пацански, бьет кого-то и доказывает, что его на самом деле все обидели кругом. Я не верю, что это моя страна. Это не моя страна, это всего несколько человек таких. Страна может быть другой. И я надеюсь, что она не скатится в национализм. Потому что на самом деле, то, что мы часто называем русский, уже давно перестало быть национальностью или принадлежностью. Мы многонациональная страна, и мне кажется, мы должны научиться жить друг с другом в гармонии. И когда мы внутри в гармонии научимся жить, тогда мы научимся жить в гармонии с миром. А сейчас мы все озлоблены, мы все боимся и, наверное, на самом деле больше это злоба именно из-за боязни. Лучше иногда сказать, что они бандеровцы и нацисты, чем бояться, что к тебе придут, если ты как-то неправильно выразишь свою точку зрения. Поэтому многие, боясь, начинают говорить ужасные вещи и начинают думать ужасно. Самое важное, что именно думать начинают ужасно. Потому что изначально я иногда думал, что люди так говорят, но думают по-другому, а когда начинаешь с людьми общаться, понимаешь, что и думают они иногда так же. Это самое страшное.

Почему люди так легко поддались пропаганде? Что с ними не так?

— С людьми все нормально. С людьми все точно так же, как и с любым другим человеком в любой стране. Если нарушены институты, существует тоталитарный режим с невероятно сильной пропагандистской машиной, неважно кто ты, австриец, немец, поляк, ты этой пропаганде будешь поддаваться. Большинство будет всегда поддаваться.

Если все институты разрушены, если некому выйти и сказать, что это неправильно, тогда все будут верить в то, что им показывают по телевизору, рассказывают в газетах и говорит главный представитель их страны, президент. Мы же видели это в истории.

Стоит только признать, что, к сожалению, пропаганда, она как раковая опухоль. Скорее всего, пропаганда относится к злокачественной опухоли, которую невозможно практически вылечить. Нужно понять, что те массы, которые отравлены пропагандой, скорее всего, мы их уже обратно не переучим. Это не так, когда вы сначала дали соленое, потом дали сладкое, в общем, человек пришел в норму. Нет, так не работает. К сожалению, большая часть людей, которые сейчас верят в то, что все творится в нашей стране, что мы творим за пределами нашей страны, все это правильно, к сожалению, это уже в какой-то степени потерянные люди для здорового общества. Страх вместе с пропагандой меняет все.

Я когда говорю про разрушенные институты, я говорю не только про судебную систему, про полицию, я говорю про выкошенный слой всех общественных организаций, их выкосили практически за один год. Все НКО, которые нежелательными организациями объявлены, или они иностранными агентами, все это выкошенные институты, это те люди, которые обычно приходят и говорят, мы вас защитим, или мы скажем, что это неправда. И всех их теперь нет. Интернет не замещает эти институты. Вы будете выбирать ту информацию, которая для вас проще и безопаснее. Вы не ищете информацию, за которую вам могут постучать дубинкой по голове.

Вам не страшно возвращаться в Россию?

— Да, конечно, страшно. Но я не могу себе признаться в том, что они победили. Мне как-то с этим трудно мириться. Почему, какого черта я должен уезжать из своей страны? Люди, которые сейчас в этих больших кабинетах сидят, это не те люди, которым принадлежит страна. Это они просто так считают. Но это ведь не так. И какого черта я должен бояться теперь и уезжать, и бросать это?

Я уезжал сюда не от того, что я боялся, что меня посадят, или будет какая-то угроза жизни. Я боялся за проект, которому мы отдали много времени, денег, много времени личного. У меня был период, когда меня, в принципе, супруга, ребенок не видели. Мы постоянно занимались проектом, у нас было много ошибок в производстве датчика. Мы все через это прошли, и что мы теперь должны от этого отказаться?

Я переехал, хотя бы я знаю, что теперь, ну даже если я к этому не смогу больше прикоснуться, оно будет дальше жить и развиваться здесь. Я этому рад уже, а возвращаться страшно, но мне кажется, противно потом себе признаваться, что было страшно. Это вот как перед прыжком в воду.  Когда с высоты прыгаешь, тебе страшно, а потом ты как бы кайфанул. Вот, наверное, надо прыгнуть. Не факт, что там есть вода, и я не упаду на камни, но надо попытаться.