Любовь Раковица: «Боюсь, что в Украине люди закончатся до того, как мы сможем победить»
Любовь Раковица — украинская журналистка и медиаменеджер. Родилась в Мариуполе, потом жила в Донецке, где участвовала в акциях в поддержку Евромайдана. После захвата города пророссийскими силами была вынуждена перебраться в Киев. Сейчас Раковица — организатор «Донбасс Медиа Форума» и директор информационного агентства «Новости Донбасса». СМИ освещает войну по обе стороны фронта и происходящее на оккупированных территориях.
Расскажите о себе.
— Меня зовут Любовь Раковица, я из Украины, и, как я поняла, теперь важно говорить, что я родилась в Украине, приехала из Украины и вернусь в Украину. Я родилась в Мариуполе, который сейчас, к сожалению, печально известен во всем мире, потом я жила в городе Донецке, который тоже печально известен во всем мире, а в 2014 году я переехала в Киев. Мне 41 год. Сейчас я работаю в медиа, которое посвящает много внимания войне в Украине. Наша основная целевая аудитория находится либо в оккупации, либо уже была вывезена, либо насильно депортирована в Россию, либо переехала в Европу, либо переехала в другие регионы Украины. Вот так аудитория размылась. Наша задача — делать все возможное, что может сделать медиа, для того чтобы настал мир на наших условиях. Для нас это важно. Наш мир наступит после победы Украины. Я работаю в медиа «Новости Донбасса», также занимаюсь организацией «Донбасс Медиа Форума» — это большой ивент, мы проводим его с 2015 года, а в прошлом году мы провели его в восьмой раз, правда сейчас мы говорили уже о другой войне.
Каким был ваш день 24 февраля 2022 года?
— Небольшой дисклеймер: я была не из тех людей, для которых этот день был неожиданным. Мы работали с этой темой до этого, мы много освещали эту тему, наши журналисты ходили и смотрели, оборудуются или не оборудуются убежища в Мариуполе и Славянске. Мы много говорили о политике, наши международные партнеры предупреждали нас, что что-то будет, но и просто было ощущение, что что-то будет, не было только понятно когда. Я, например, своим родным, папе, сестре, тете, жившим в Мариуполе, начиная с января говорила: «Куда и когда вы будете переезжать, есть ли у вас план?» Мне как директору, как руководительнице было важно, чтобы у моей организации был персональный план, чтобы он был у людей, которые с нами работают. И самое главное — у нас был опыт 2014 года, поэтому мы не относились к этому так халатно. Я помню тот день, когда мы точно поняли, что что-то будет — это было 22 февраля, когда Путин признал «ДНР» и «ЛНР». В тот день в Мариуполе прошли большие митинги в поддержку Украины, и в тот же день наши журналисты выехали из Мариуполя. У меня не было ощущения, что те люди, которые останутся, смогут быть военными журналистами. Не все могут быть военными журналистами. Я понимала, что мои редакторы и журналисты будут исполнять свою работу качественнее, если не будут находиться в состоянии постоянного стресса или войны. За день до того я встречалась с коллегой и мы об этом разговаривали. Мы читали все СМС, которые нам приходили, мы читали новости, когда Байден говорил, что вот-вот что-то будет. Вечером мы встретились с другими коллегами и слушали обращение Зеленского на русском языке. У нас были инсайды из Донецка, которые говорили, что этой ночью все точно случится. То есть мы были в ожидании. Наше медиа перешло из еженедельной программы в ежедневную, потому что наша основная аудитория первой попадет под влияние российской пропаганды. Я помню, что ехала домой в ночь с 23 на 24, и сказала таксисту: «Ну, сейчас будет война — «Какая война? Вы о чем?» Я приехала домой, досмотрела серию сериала «Родина» где-то в 3:40-3:45 по киевскому времени, в 4:40 по московскому, и легла спать. В моей голове было почему-то важно, что в 4 утра 22 июня Путин, ой, извиняюсь, Гитлер напал на Советский Союз, и для меня это был психологический момент: фух, 4 утра прошло, можно ложиться спать . Я легла, но не успела заснуть, как пришла какая-то СМСка от одного из наших журналистов. Он написал: «Началось». Тогда меня очень сильно перетрусило, я перенервничала, было немного слез. Это было такое напряжение, и вот оно закончилось. Я сразу стала звонить всем своим родным и друзьям в Мариуполе, потому что читала новости, как прорвали границу, а ведь все нормальные люди спят, в отличие от меня. Я, кстати, даже не слышала взрывов в моем районе. 24 февраля я всем, кто до этого поддерживал Россию, написала: «Ну, что скажете?» С теми людьми, которые ответили «ничего не знаю» и «все виноваты», я просто прекратила общение, потому что захотела очистить свое окружение. Хотя в Инстаграме, Твиттере и Фейсбуке я от них не отписывалась, чтобы не оказаться в информационном пузыре. Первый день я провела в бомбоубежище. Хорошо, что у меня в доме было хорошее бомбоубежище, еще с советских времен, со специальной вентиляцией. Проведя в бомбоубежище день, я поняла, что на мне, как на директорке, ответственность не только перед моим коллективом, но и перед нашими читателями, которые тоже сидят и не понимают, что происходит, а это значит, что мне нужно организовать работу. Поэтому я уехала из Киева в Ивано-Франковск в первый день.
Что из того, о чем писали «Новости Донбасса» за эти два года, заставило вас лично больше всего содрогнуться?
— Тут серия моментов. Во-первых, люди, начиная с 2014 года, находятся на неподконтрольной территории, а на начало полномасштабного вторжения она была признана Россией. Там началась очень жесткая мобилизация еще до того, как её устроили в России. Людей хватали на улице, засовывали в автобусы и увозили. Косых, хромых, с инвалидностью — всё равно. Их бросали в качестве пушечного мяса на передок, и очень большое количество людей не вернулось. Это большая трагедия для мужчин, для женщин, для людей, которые не смогли выехать. Это очень сильное нарушение прав человека. Для меня это очень сложно. Это то, что не поддается статистике. В свое время, когда был ковид, , оккупированные территории Донецкой и Луганской областей были «терра инкогнита» . Если Крым попадал в статистику России, а потом попадал в мировую статистику, то люди в оккупации не попадали ни в какую статистику, о них никто не отчитывается. Если до полномасштабного вторжения мы, когда освещались события, ориентировались на доклады СЦК, ОБСЕ и так далее, то после полномасштабного вторжения там нет никого, кто мог бы хоть как-то верифицировать информацию. Там есть люди, которые находятся в оккупации, у которых не закрыта базовая потребность — безопасность. Сложно говорить о цифрах, сложно говорить вообще о чем-то. Нет статистики, нет ничего, просто люди пропадают и пропадают. Точно так же мы сейчас не знаем, сколько погибло людей в Мариуполе, в Бахмуте, в Артемовске или в Северодонецке, и мы не скоро это узнаем. Насколько я знаю, когда медиа ведут статистику, по-моему, BBC, «Медуза» и еще кто-то, они не учитывают людей с оккупированных территорий. Просто пропадает большое количество людей. Их родили родители, они жили и развивались всю жизнь не для того, чтобы просто пропасть, не для того, чтобы быть уничтоженными войной.
Как вы получаете и верифицируете информацию с оккупированных территорий?
— Более сложная ситуация со старооккупированными территориями. Если мы говорим о новооккупированных территориях, то там еще у кого-то остались родные, у кого-то друзья. Разрыв со старооккупированными территориями действительно очень большой. До 24 февраля работали КПВВ [контрольный пункт въезда — выезда], люди ездили и общались друг с другом через них, могли на КПВВ получать информацию. Сейчас путь из России в Украину занимает несколько дней, особенно когда блокируют Шереметьево, и все очень замедленно. У нас есть люди, которые всё это освещают, но мы о них не говорим из соображений безопасности. Все стало гораздо сложнее.
Чем отличаются обстановка и настроение в обществе на территориях Украины, оккупированных в 2014 и 2022 годах?
— У нас есть четыре типа территорий и разное отношение украинцев к жителям всех этих четырех территорий. Есть новооккупированные территории Запорожской и Херсонской областей. Оттуда приходит информация о сопротивлении, о гражданских, которых пытают. Оттуда люди выезжают проще всего. Вторая категория — это новооккупированные территории Донецкой и Луганской областей. Они сразу стали, условно говоря, частью «ДНР» и «ЛНР». Именно на них, например, на Мариуполе, пиарится российская власть, там строят потемкинские деревни и рассказывают, как там все хорошо, призывая людей возвращаться. Но это далеко не так. Третья категория — это Крым. В Крыму было и есть достаточно большое количество крымских татар. В Украине есть крымская платформа, которая очень много делает для освещения ситуации. Есть крымские татары, которые постоянно подвергаются репрессиям в России. И самая плохая ситуация, конечно, со старооккупированными территориями Донецкой и Луганской областей. Потому что если из Донецка и Луганска есть хоть какая-то информация, то что происходит, например, в городе Новоазовске, что происходит в старых депрессивных шахтерских городках, таких как Торец, Шахтерск и Горловка, мало кто знает. Там действительно практически не осталось мужчин. Это тоже одно из преступлений российского режима. Информации мало.
Почему украинцам сложно покинуть оккупированные территории?
— Уже два года существует процедура фильтрации. Чтобы выехать, любому человеку нужно пройти разговор с ФСБшниками, отдать свой телефон на проверку, при которой найдут все, что ты когда-либо хотел и не смог удалить. Одна из моих знакомых, достаточно аполитичная женщина, давно жила в Турции, приехала к маме на день рождения. Мамин день рождения оказался 24 февраля, и два месяца она была в оккупации. Она рассказывала: «Меня вывели из автобуса и спрашивают: „А кто вас обстреливал из Мариуполя?“ Я понимаю, что если я скажу то, что хочу сказать, то тут и останусь, а сказать то, что они хотят, я не могу». Она выезжала с дочкой и кумой, у которой муж воевал за Украину; в тот момент, он попал в плен и его только обменяли, он был на заставе. Она говорит: «Я понимаю, что на мне ответственность за всех: за мою куму, чтоб ее сильно не смотрели, за мою дочку. А я не могу сказать то, что они хотят. И мы просто друг на друга смотрим. В конце концов я говорю: „Ну мы женщины маленькие, мы не выходили, ничего не видели“». И я знаю многих людей, которые не смогли выехать из оккупации, потому что знают, что не пройдут фильтрацию. Мой двоюродный брат ездил за своим другом, он пытался с ним выехать где-то в конце марта 22-го года. Вова достаточно проукраинский человек. Он выехал из Мариуполя и хотел вернуться за своим другом. Он доехал до последнего блокпоста, почистил телефон, какой-то пацан с автоматом взял его на проверку. Тут приходит уведомление, что некий Василий присоединился к Телеграму, а у этого Василия на аватарке «русский военный корабль пошел на**й». К моему брату пристали, спрашивают: «Кто это?» — «Я вообще не знаю, кто это. Мало ли какой контакт у меня был в телефоне. Я с поставщиками работал». Его из-за этого не пустили, ему, наверное, повезло, тогда еще все было не так жестко. Ему просто выстрелили вот так вот под ноги и сказали: «Дальше ты не проедешь, возвращайся назад». И ты ничего не можешь сделать. Ты полгода назад лайкнул какую-то фотографию, а теперь — все. А если у тебя сильно чистый телефон? Это тоже вопрос: «А почему он чистый? Вы что, даже порнушку не смотрите? А почему вы уезжаете? Вы что, не верите в молодую республику?»
Как жители оккупированных территорий относятся к путинскому режиму?
— Большинство новооккупированных территорий Запорожья и Херсонской областей были захвачены очень быстро, потому что там не строились в течение восьми лет укрепления. Там было не как в Авдеевке, их просто прошли пешком. А бои за Мариуполь, за Северодонецк, за Бахмут, за Артемовск длились достаточно долго. За Авдеевку — практически 10 лет. Что касается тех регионов, в которых не жили при реалиях России, мне кажется, в России тоже большое количество людей, которые, условно говоря, за победителя, главное, чтобы не стреляли, мы не хотим войны. Для многих людей в новооккупированных районах Донецкой и Луганской областей действия Украины ассоциируются с войной. Например, у меня есть знакомые, которые говорили: «Никто не звал этих захватчиков в Мариуполь, но, украинские защитники, вы что, не могли выйти в чистое поле воевать? Чего вы сидели?» Именно за процесс освобождения, который закончился полным разрушением города — а в Марьинке, Бахмуте, Северодонецке все еще сложнее — они винят украинских военных, потому что они просто не ушли, не отдали. Большое количество одесситов хотели, чтобы у них было как в Крыму. Вот просто, бац, и пришла Россия, пенсии, ля-ля-тополя. А потом, когда они увидели, что происходит в «ДНР» и «ЛНР», как там ничего нет, уже мало кто захотел в Россию. Точно так же обычные жители Мариуполя и Северодонецка говорят: «Мы хотим, чтобы мы были Ростовской областью», либо: «Вот Путин… Ты смотри, какие у нас цены — дороже, чем в Москве!». Царь хороший, бояре плохие. Они много чего перекладывают на местные «власти», на «ДНР», Пушилина и т. д. Для них война ассоциируется с украинской властью. Моя тетя недавно общалась со своей знакомой, у той отец остался в Мариуполе. Она спрашивает тетю: «А ты когда вернешься?» — «После освобождения» — «А ты что, хочешь, чтобы была снова война?» То есть они уже отстроились после войны: «Вон, смотрите, как Россия отстроила всё после войны». Для них уже война закончилась. Мариуполь достаточно далеко от линии фронта, так что для них освобождение будет новой войной.
Что ждет жителей оккупированных территорий после победы Украины?
— Мы в свободной, большой Украине не будем винить людей, которые оказались в такой ситуации, это неправильно. Я не была в оккупации, я не проходила то, что они, я не знаю, как бы я себя вела. У большинства людей основная цель — выжить. Все выживают по-разному. Не все готовы геройствовать, не все готовы умирать, как молодая гвардия. Большое количество детей родились и выросли уже в оккупации, поэтому с этим все сложно. Для меня как для человека важнее всего то, что мы должны прежде всего обеспечить безопасность. По отношению к этим людям должна быть безопасность и гуманность, потому что в Украине есть такой тезис: «Все, кто хотели — выехали». Не все. Не все могли, не все готовы выехать из своего дома, который построили своими руками. Да, в Украине сейчас разрабатывается закон о коллаборантах. Действительно, большое количество людей совершили преступления, большое количество людей сейчас получают российский паспорт. Но, опять-таки, сейчас не получить российский паспорт — это подвергать себя опасности. Я считаю, что прежде всего надо обеспечить безопасность и достоинство этим людям. Мы в течение 10 лет работали над тем, чтобы вывозить и перемещать людей в оккупации в украинскую повестку. Для нас было важно, чтобы люди в оккупации принимали участие в выборах. Это было на последних выборах в 2019 году, тогда большое количество людей приезжали голосовать.
Как вы сейчас относитесь к россиянам?
— Я отношусь к россиянам по-разному, потому что есть разные россияне. Есть такие же россияне, как большинство людей в оккупации — они будут с сильным, с победителем. Есть большое количество россиян, которые не поддерживают войну, которые подвергают себя опасности, опять-таки, как наши люди в оккупации. Они выходят и говорят: «Мы знаем, что подвергаем себя опасности, но мы выходим и говорим. Вот мы, мы есть», как мы в свое время выходили на Евромайдан. Люди выходят и действительно подвергают опасности жизнь и здоровье. Есть россияне, которые уехали. Важно то, что будет после окончания активной фазы, чтобы после «Первой мировой войны» не наступила «Вторая мировая война». Поэтому нам нужно работать в том числе с россиянами. Но есть россияне, которые убивают, есть россияне, которые идут туда за деньги. Я недавно слушала доклад о том, что 70% украинцев, которые возвращаются из российского плена, и мирные, и военные, и мужчины, и женщины, свидетельствуют о том, что подвергались сексуализированному насилию. Кто-то же это делает. Есть россияне, например, как жены мобилизованных, у которых свои цели. Кто-то не против войны, но против того, чтобы в войне участвовали их родные. Пусть воюет кто-то другой — нам все равно. Поэтому есть разные россияне. У меня нет общего отношения ко всем россиянам. Но что я могу сказать: когда недавно был теракт в «Крокусе», я отслеживала, что я чувствую. И я поняла, что у меня нет никаких эмоций, есть только злорадство по отношению к ФСБ, которые вот так прошляпили это, несмотря на то, что Россия вся такая антитеррористическая, за всеми наблюдают. Но, с другой стороны, в моем отсутствии эмоций и чувств в том числе виноваты россияне. Те россияне, из-за которых убийства, стрельба и теракты стали обыденностью жизни. Я стала очень толстокожей.
Чего вы боитесь?
— Я боюсь, что в Украине люди закончатся до того, как мы сможем победить. Я чисто математически понимаю, что у нас с Россией разное количество населения, и также чисто математически я понимаю, что у нас погибает большое количество пассионарных людей, лидеров гражданского общества и активистов. Я понимаю, что нас меньше. Я боюсь, что в какой-то момент, когда в Европе и Америке закончится вся бюрократия, когда спустя долгое время все встанут на военные рельсы, у нас просто не останется тех, кто сможет воевать. Я боюсь, что в этой войне я буду продолжать терять близких людей. И терять не только физически, но и в ментальном плане. Война никого не минует, ментально она влияет на всех. Люди становятся инвалидами, калеками. Так я потеряла большое количество людей. Слава богу, что из очень близких родственников у меня пока еще все живы, но это пока. Когда война закончится, я не знаю. Одна из задач для людей в Украине — дожить до нашей победы со здоровой кукухой. Потому что важно, что будет потом. Когда закончится эта триггерная ситуация, мы не должны все разом пойти в психиатрическую клинику. Мы сейчас держимся, держимся — а потом, бац, и все. Мы все в напряженном состоянии, в состоянии сильной мобилизации. Я часто так сравниваю: 24 февраля 2022 года мы начали нашу стометровку, наш короткий спринт, а сейчас идет второй год, а мы с усилиями, с которыми начали спринт, уже бежим марафон. В какой-то момент мы можем закончиться и ментально, и физически, кто-то уедет и не захочет возвращаться, потому что ассимилируется в новом обществе. Ну и еще я боюсь, что мне придется пережить еще одну войну. Я очень не хочу, чтобы было повторение. Поэтому важно, чтобы в дальнейшем этого никогда не случилось.
Что бы вы сказали россиянам, которые против путинского режима и войны?
— Мне кажется, начиная с казацких республик, Запорожской Сечи и так далее, у нас есть ощущение, что мы на что-то влияем. Я бы хотела сказать россиянам, что когда придет тот момент, когда вы сможете на что-то влиять, вы можете и должны что-то сделать. Вы должны взять ответственность за свои действия и выйти. Не ждать, когда кто-то свергнет Путина, а дальше посмотрим, как оно будет развиваться. В тот момент, когда мы на Евромайдане поняли, что что-то идет не так, что у нас есть возможность, мы взяли на себя ответственность. Это очень важно. Раз Путин называет свою специальную военную операцию — «специальной военной операцией», тогда у нас сейчас должны быть «специальные военные отношения». Люди в Украине травмированы войной и физически, и ментально. Сейчас действительно есть очень острое отношение к жителям России. Например, фраза «хороший русский — мертвый русский» достаточно широко распространена в Украине. Но, опять-таки, это распространено потому, что мы все находимся в очень большом стрессе. И не надо на эмоции отвечать фактами, не надо пытаться что-то кому-то доказывать. Как бы то ни было, но Россия никуда не денется от Украины, а Украина от России. Все равно у нас будет очень длинная граница. Важно в тот момент, когда будет возможность, не упустить ее, и сделать все зависящее от вас, чтобы поменять ход истории. Я верю во внутренний локус контроля. Все в наших руках, и в ваших тоже.
