Евгений Беляев — дизайнер из Томска. Уехал из России после оккупации Донбасса и Крымской весны — принял эти события близко к сердцу. «Я надеялся в 2010-е годы, когда там [в Украине] переворот случился, что в России случатся такого же рода перемены», — говорит Евгений. Жил и работал в Лондоне, потом в Тбилиси, где и застал начало полномасштабного вторжения России в Украину. Оно стало сильнейшим в его жизни потрясением. Первые месяцы войны Беляев участвовал в сборе гуманитарных грузов для Украины и помогал российским эмигрантам, нахлынувшим в Грузию.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Женя Беляев, я из Томска, дизайнер.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехал из России в конце 2014 года. Я всегда говорю, что уезжал не из Томска, а из России. Томск меня всегда устраивал, я люблю его, с ним связана вся моя жизнь, все мои друзья и родные. Я много ездил, но никогда не уезжал из Томска надолго, потому что любил его, потому что был там востребован. Томск — это моя родина и любовь. А из России я уезжал, потому что в тот момент для меня уже было очевидно, что страна пошла не в ту сторону. Даже смотреть на это было больно. Я всегда любил Украину, мне очень нравились украинцы. Когда меня раньше спрашивали, какие мои любимые города, я всегда говорил, что Киев — один из любимых. Я ненадолго ездил учиться в Киев ещё в перестроечное время, и там мне было очень комфортно, как дома. Почему-то я с самого начала очень близко к сердцу принимал всё, что там происходило. Вернее, не почему-то, а очень даже понятно, почему: я в 10-е годы надеялся, когда случилась первая оранжевая революция, что в России случатся такого же рода перемены и мы вместе с Украиной пойдём по пути нормальности в сторону Запада, что Украина будет примером, которому будут следовать массы людей. Они увидят, что это классно, и мы присоединимся к большой европейской семье. У меня была очень большая надежда на Майдан, что он закончится победой, несмотря на все эти жертвы, небесные сотни и так далее. Я был очень воодушевлён. Но, как видно, не только я смотрел на это как на пример, поэтому Путин сделал всё, чтобы закрутить эту щёлку для русских, чтобы мы не смогли повторить этот путь и стать свободными. Я получил рабочую визу в Лондон на долгий срок, и мы уехали на машине. У нас на зеркале машины была украинская ленточка. Начиная с Майдана, с ноября-декабря 2013 года, я проводил ночи за просмотром стримов, наблюдал онлайн всё, что происходит в Киеве — у меня были там знакомые. Потом я просыпался и видел, что показывают по российскому телевидению, слышал то, что пересказывали мне мои родители, и понял, что всё, это уже такая сжиженная точка… Мы все эти годы, начиная с 2011-го, искали дно, реперные точки. Нам казалось, что дальше уже некуда, что уже всё, это точно реперная точка. Сейчас нам видно, что то, что тогда нам казалось, было цветочками и детским садом. То дно, на которое все в конечном итоге с грохотом провалились, для меня было очевидно, наверное, ещё в 2014-м году.

Как ваша жизнь изменилась после 24 февраля 2022 года?

— Я так скажу: у меня в жизни, как и у любого человека, было много кризисов всякого рода. В основном все они были связаны с личными отношениями. Слава богу, у меня в жизни всё шло достаточно гладко, мне повезло с окружением, с друзьями, очень повезло с семьёй. Душевные пертурбации в основном были связаны с личной жизнью. Первый раз в таком зрелом возрасте я столкнулся с кризисом, который могу назвать экзистенциальным. Сказать, что это был шок — это вообще ничего не сказать. Это самая серьёзная вещь, которая происходила в моей жизни. Сейчас, наверное, будут смеяться или иронизировать те люди, которые до сих пор живут в Томске и в России, но для меня на этом моменте Россия закончилась, я по-другому никак это не могу сформулировать. Для меня Россия не как родина, не как территория, не как люди, а как страна, в которой я жил, в которой я в 15-16 лет, вдохновлённый коллапсом Советского Союза и теми изменениями, вырос, закончилась. Я ребёнок перестройки, моё отрочество и подростковый период, самое активное становление личности пришлось на эти самые 88-91-е годы. Я был суперантисоветчиком, меня прессовали за эту позицию ещё в школе, но я ненавидел всё, что связано с коммунистами. Может быть, поэтому я был суперактивным всё то время, пока жил в России. Я никогда не скрывал своих взглядов. Может быть, поэтому тот момент, когда чекист пришёл к власти, был для меня таким же ясным и понятным, как для какого-нибудь Шендеровича, который об этом говорил с тех самых пор, но мало кто его слушал. Ну, вот я его слушал. Я люблю Томск, я люблю людей, которые там живут, я люблю те улицы и дома, мне всегда снился и будет сниться этот город, но той страны, того государства уже нет. Оно само себя уничтожило, и в этом виноваты те граждане, которые в нем живут, те граждане, которые это допустили. Когда я находился в Тбилиси, всё это усугубилось тем, что количество русских, пытавшихся перейти границу, сильно возросло. Прошлая весна в Грузии, да и не только в Грузии, а во всём регионе, была очень холодной и затяжной. Такого не бывало очень давно — в марте месяце шёл снег. Сама природа была в шоке. Я видел заплаканные лица, и я сам был неделями заплаканный. Я видел на улицах растерянные лица русских… Не знаю, как их правильно назвать, беженцами? Я немножко пришёл в себя, когда начал помогать. Мы стали собирать гуманитарную помощь, нашли среди грузин большую поддержку, потому что сама страна уже давно оккупирована, плюс украинцы, которые приезжали с момента оккупации Крыма. Мы собрали очень много вещей, продуктов, медикаментов и всякого для домашних животных — из Тбилиси улетело несколько самолётов. Пыталось приехать много русских, но тогда ещё были ковидные ограничения на переход сухопутной границы, и пройти можно было только по лечению, по учёбе или по бизнес-делам. Мы подделывали документы для тех, кто стоял на границе. Мне звонили томичи, некоторые приезжали на машинах из Томска, из Москвы, и я пересылал им в Россию грузинскую печать, чтобы они использовали её на поддельных бизнес-приглашениях, чтобы переехать границу. Было не найти жильё. Нахлынуло же огромное количество, и там не то что цены взлетели (а они взлетели ещё как), но просто физически не осталось квартир и домов. Кто-то, например, жил у нас, пока не находил себе другое место. Не скажу, что я с утра до вечера волонтёрил, но я делал то, что мог и чувствовал. Это, по крайней мере, отвлекало. Если бы этого не было, если бы не приехали достаточно близкие друзья из Москвы, из Питера, из Томска, то было бы гораздо хуже.

Вы ощущаете свою ответственность за то, что эта война стала возможной?

— Я не ощущаю её, потому что лично я делал всё, что от меня зависело. Я не политик и не активист, но в силу своей онлайн и оффлайн аудитории, а в Томске я был достаточно известный человек, и меня даже приглашали на какие-то лекции по дизайну, в конце этих лекций у меня всё равно всё скатывалось к политике, потому что это очень важно. Это даже не важно — это основа того, что происходит со страной. Я всем своим молодым друзьям пытался открыть глаза на происходящее, поэтому я абсолютно не чувствую никакой личной ответственности. Говорю как есть. Потом, после аннексии Крыма я уехал из России. Это была моя интенция — уехать из России. Если бы я остался, то меня в итоге арестовали бы за что-нибудь или у меня начались бы проблемы. Ну, да, в те годы ещё не арестовывали. У многих моих друзей проблемы начались позже, в 21-22-м году. Они были совершенно не политичными людьми, они просто что-то постили или перепощивали, но их начали преследовать, вызывать в контору, в ФСБ, и из-за этого им пришлось уехать. Просто я это всё просёк чуть пораньше, потому что больше этим интересовался. На самом деле это огромная боль, и не только за себя, а в первую очередь за Томск. Сейчас 80% моих друзей, людей, с которыми я много общался, уехало. Каспаров как-то сказал, и все потом его за это песочили, что все, кто остаётся в России, так или иначе несут ответственность. Я не думаю, что, например, мой брат несёт ответственность за то, что происходит. Он живёт там, потому что не может уехать: там наши родители, да и он не может переехать, потому что в таком возрасте не начинают новую жизнь на новом месте без языка.

Как думаете, почему многие россияне поддерживают войну или делают вид, что её нет?

— Эта война показала, что в каждом человеке своя война. Мы не можем осознать, объять всего, что глобально происходит. У нас просто не так устроен мозг. Люди, живущие в России, могут абстрагироваться и жить жизнью, в которой нет войны, потому что если ты не пускаешь что-то к себе в голову, то его нет. Я могу судить по своим собственным друзьям и знакомым, оставшимся в России. Они не конформисты, они, может быть, точно так же всё переживают, но не могут это никак показать, потому что живут в России, это же элементарно. Никогда никому не расскажешь, как это, даже украинцу, потому что они не жили в такой ситуации. Я думал, что бы было со мной, если бы я не смог уехать. Вот я со сформировавшейся позицией, с тем багажом морально-этического опыта, который у меня есть, как бы я сейчас себя чувствовал, если бы не смог уехать из Томска или из России. У меня нет ответа. Мне кажется, что я бы ушёл в лес. Из всех знакомых и друзей, из всей фейсбучно-инстаграмной ленты за Путина и не против войны голосуют только мои родители. Это очень страшная боль, я думаю об этом почти каждый день, но ничего не могу с этим поделать. Они смотрят телевизор каждый день, а не смотреть его они не могут, потому что уже сильно пожилые, а телевизор для них — это окно в мир. Мои папа и мама никогда не вступали в партию, папа выписывал «Новый мир» во время перестройки, да и то, какими получились я и мой брат — это только их заслуга. Но их мозги абсолютно промыты. После начала войны я не мог с ними разговаривать, наверное, месяца три. Потом, где-то к маю, я немножечко пришёл в себя и позвонил им. Мне брат сказал, что надо позвонить, потому что так нельзя. Мы, естественно, не разговариваем о войне, только о бытовых вещах, о здоровье, о новостях. Когда пошла вся эта тема про возможный тактический ядерный удар, одно время это было очень сильно в топе новостей, мы как раз созванивались с родителями, я не выдержал и сказал: «Ну что, вам всё нравится? Вы же голосуете за него всё время». Этот разговор закончился бросанием трубки. После этого я уже не предпринимал никаких попыток, не поднимал эту тему, потому что это абсолютно бесполезно. Из друзей после Крыма практически никто не удалился. Среди моих близких, в моем большом кругу друзей у меня, к счастью, не было ни одного «крымнашиста» и тем более ни одного «зетанутого». Наверное, потому что у меня очень хорошие друзья.

Изменились ли ваши отношения с украинцами после 24 февраля?

— Вообще нет никаких проблем. Это, кстати, очень большой показатель. Даже те, кто лично уехали после начала большой войны из Украины, со мной и многими другими русскими и белорусскими друзьями общаются абсолютно нормально и на русском языке. Нет никаких проблем, хотя эти люди из-под Луганска, и их дома буквально разбомблены. То есть нарратив о том, что «все русские рабы», «хорошие русские — мертвые русские», я слышу только из соцсетей или из ютуб-каналов. Я все это не смотрю, но иногда эта риторика попадается. А те украинцы, которые живут в России? По разным оценкам, их 6 миллионов. Что с ними? Они украинцы или нет? Что делает украинца украинцем, а русского русским? Паспорт? Но есть куча украинцев с украинскими паспортами, которые поддерживают войну, даже не живя в России. Я в Турции на туристической тропе встретил женщину, которая бежала с востока Украины. Она рассказала мне, что ее родная сестра, живущая в России, с промытыми мозгами, говорит: «Да что ты мне рассказываешь? Ваши украинцы вас и бомбят». Что делает украинца щирым украинцем? Паспорт? Ну вот, пожалуйста, есть люди с украинским паспортом, поддерживающие Путина, призывавшие русский мир на восток Украины, согласившиеся с происходящим, слушающие русские каналы. Они бы проголосовали за Путина на выборах президента Украины. Это не проблема русских, это проблема любого. Я думаю, что даже в супердемократической стране, в Украине могла быть такая ситуация. Были тучные годы, которые замылили людям глаза, и день за днем, с первого дня прихода к власти Путина по чуть-чуть закручивали гайки. Это никому не было заметно. История показывает, что ни одна нация от этого не застрахована.

Кто виноват в этой войне?

— Я думаю, что те люди, которые работают на систему. Они должны понимать, что придет время, и им придётся за это отвечать. Я нисколько не сомневаюсь, что это время придет. Я хочу прямо им в глаза сказать, если такие люди сейчас меня смотрят: те из вас, кто работает на систему, особенно замешанные в промывке мозгов наших соотечественников, так или иначе ответят перед одним или другим судом.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю о том, чтобы Россия стала свободной. Я живу сегодняшним днем. До войны, в Лондоне, случилось еще одно событие: от рака умерла моя очень близкая подруга. Перед смертью она мне сказала: «Женя, нет завтра. Живи сегодня и сейчас». Война укоренила во мне это представление о том, как нужно жить, еще больше. Главное, что мы можем: каждый день жить правильно, приносить своей работой пользу. Я своей работой привношу в мир гармонию и красоту, и я очень счастлив, что у меня такая судьба.

Есть ли смысл в акциях протеста и высказываниях россиян за границей?

— Конечно, есть. Информационное поле, которое мы все так или иначе формируем, и вы своей работой в том числе, очень важно. Это глобальное облако, в котором рождаются мысли, смыслы, ответы на вопросы, сами вопросы. В этом предназначение думающих людей: думать, спорить, соглашаться друг с другом, не соглашаться, выяснять, формулировать образы будущего, если говорить в более прикладном значении. Все перемены, которые заканчивались революциями, сменами режимов, общественными и политическими сдвигами, начинались со слов.

Война затягивается. Вы надеетесь на смену режима в России в обозримом будущем?

— Нет ничего вечного, всегда все заканчивается. Я думаю, что мы это увидим. Я не настолько оптимистичен, как Быков в начале войны. Он сказал: «Мы встретимся в студии „Эха Москвы“ на Арбате в Новый год» — он говорил про новый 2023 год. Но это закончится на моем веку, я уверен. Я даже надеюсь, что это закончится на веку моих родителей.