Полина — учитель-дефектолог из Москвы. Помогала детям с особыми образовательными потребностями обучаться и социализироваться. После начала мобилизации вместе со своим молодым человеком уехала из страны. Желание зрело давно — в 2022 стали очень сильно давить на школы.

Устойчивы ли дети к пропаганде, верны ли представления об учителях как оплоте режима, и нужна ли люстрация педагогов? Об этом Полина говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Полина, мне 30 лет. Я из Подмосковья, последние пару лет жила в Москве. Уже больше года живу в Астане. В Москве я была учителем-дефектологом — это специальный педагог, который помогает детям с особыми образовательными потребностями влиться в коллектив, социализироваться и обучаться. Одно время я была учителем начальных классов, но не простым — у меня был автономный класс из восьми ребят с расстройствами аутистического спектра. Я у них вела все предметы начальной школы: математику, русский, чтение, окружающий мир, труды, ИЗО — и чтец, и жнец.

Почему вы приняли решение уехать из России?

— Это было комплексное решение. Во-первых, у меня уже не было моральных и душевных сил оставаться: война, всё происходящее в стране душевно очень меня коробило, выматывало. Наверное, даже съедало ужасное чувство одиночества. Туда же школьное настроение: у меня была коллега, которая всячески поддерживала то, что происходит в Украине. Она иногда говорила такое, например: «Скорее бы всех взорвали, и мы бы гуляли по Одессе». У меня в этот момент просто лопалась голова — мы с этим человеком сидим на обеде, вместе пьем чай, я понимаю, что она столько хорошего для меня сделала, мы не просто коллеги, мы приятели, мы поддерживаем друг друга. А тут она говорит такое. Чего? Как? Почему? Во-вторых, стали давить на школы. Это началось, наверное, где-то весной 2022-го. Нас приводили на педсоветы и включали Симоньян. Какое-то время была возможность все это игнорировать: я вставляла наушники в уши, уходила. Надо отдать должное нашему директору — она никогда не делала из этого трагедии. Нам на всех педсоветах говорили: «Берегите в первую очередь себя. Давайте делать то, что мы должны делать — учить детей». Так или иначе, все равно это давило, вся эта военная реальность. Я понимала, что я в Москве абсолютно одна, что у меня нет дома, что меня ничего не держит. И когда началась мобилизация, мой молодой человек принял решение уехать. Я подумала: «А что мне тут делать?» Потому что я понимала, что гайки постепенно завинчиваются, завинчиваются и завинчиваются, и я не смогу преподавать историю, говоря: «Владимир Владимирович молодец, как и все его друзья. А Кадыров умничка». Я не могла пойти на такую сделку с совестью, меня не так воспитывали. Сначала мы думали про Армению, но в итоге решились на Казахстан.

Как вам кажется, дети устойчивы к пропаганде?

— Сейчас хочется сказать самую противную фразу, я терпеть её не могу, но меня всегда ей учили в пединституте: все индивидуально. Вот правда, все зависит от конкретного ребенка, от того, какая у него в семье ситуация, от того, какую информацию он получает, умеет ли он ее фильтровать, от развития критического мышления. Дети, особенно ребята помладше, у которых еще не начался тот или иной возрастной кризис, считают, что авторитет родителей и учителя непоколебим. Я могу предполагать, что они вполне могут в это поверить, потому что «учителя же плохому учить не будут». Я знаю, что есть дети, в основном это старшие классы, которые стараются если уж ходить на уроки «разговоров о важном», то хотя бы всячески фильтровать информацию, которую они получают.

Вы застали «разговоры о важном». Как они проходили?

— Я была классным руководителем одного ребенка в Москве. Чтобы он помнил, как шевелить руками, мы лепили, клеили цветную бумагу на цветной картон. Я помогала ему своими руками — мальчик не разговаривает, плохо понимает речь. Зачем ему это? Но мне сказали, надо включать гимн. Ну, ладно. Меня, наверное, не так коробили «разговоры о важном», потому что я еще не застала самые людоедские уроки. То, что я успела посмотреть с сентября по октябрь, было простыми презенташками из разряда «Давайте уважать пенсионеров», «Мама, папа, я — спортивная семья». Куда больше меня покоробило поднятие флага. У нас каждый понедельник выводили детей, вели в соседнюю школу, в соседний корпус. Это считалось престижным, потому что брали только самых успешных детей. Они идут, поднимают флаг, знамя, играет гимн. Я от такого, если честно, хотела плакать — слова, которые звучат, расходятся с действительностью.

Есть представление об учителях, как об оплоте режима, который правит Россией уже больше 20 лет. Стоит вспомнить хотя бы работу учителей на сфальсифицированных выборах. Вы согласны с этим?

— Я часто слышу эту точку зрения, и она меня, честно скажу, бесит. Я сама ни разу не работала в избирательной комиссии, а когда мне предлагали — отказывалась. Не то чтобы у меня какие-то высокоморальные принципы, просто мне хватало работы и в школе. Я говорила, что любую дополнительную работу я не хочу выполнять даже за деньги, до свидания. Вот, собственно, с меня и слезали. Я знаю, что есть люди, которым нужны деньги, которые хотят кормить свою семью, которые выплачивают ипотеку, у которых есть больные дети. Они идут на такую сделку с совестью, потому что за это платят, и платят достаточно. Каждый взвешивает на своей чаше весов то, что для него важнее. Есть люди, которые в такую полемику не вступают: сказали — делаем. На одной из моих прошлых работ была замечательная начальница, которая сказала мне, когда я пришла отказываться работать на ЕГЭ: «Родина сказала, значит надо» — «Здравствуйте. Трудовой кодекс говорит, что любая дополнительная работа только с письменного согласия сотрудника. Я его не давала». Есть люди, которые действительно считают, что если им сказали, значит они пойдут и сделают, ведь нельзя отказаться. Это, с одной стороны, удивляет и обескураживает, но с другой стороны — нельзя не брать их во внимание. Они исполняют то, что им говорят.

Если Россия изменится к лучшему, смогут ли эти учителя перестроиться и продвигать иные ценности? Будет ли необходима люстрация по отношению к ним?

— Мне кажется, именно прямой запрет — не очень эффективная мера. Но мне хотелось бы верить, мечтать о том, что будет адекватная образовательная реформа, после которой встанет вопрос о переподготовке педагогических кадров, об адекватной диагностике, о психологической помощи людям. Не только для тех, кто был на войне, но в том числе и для тех, кто работал в школах. Сейчас большинство людей не знают своих прав. Они не знают, что могут, что не могут. Они считают, что как сказал их начальник, их директор, так и будет. В той же самой Москве — кто бы что ни говорил о том, что учителям лучше всего живется в Москве — абсолютно людоедские условия для учителей. Многие из тех, кто не очень интересуется, например, правом, юриспруденцией, своими возможностями как сотрудника, даже не думают о том, что можно сказать «нет». У меня позиция такая: надо полностью взять эту систему и всю её перевернуть с ног на голову. Надо провести реформу образования не только для детей, но и для сотрудников.

Вы не жалеете о том, что уехали из России?

— Нет, не жалею. Мне нравится жить в Астане. У меня были трудные отношения с Москвой. Мне не очень нравилось жить в этом городе, но я понимала, что как педагог лучше всего я могу себя реализовать именно там. Даже в Московской области учителям платят уже в два или три раза меньше. Поэтому, когда я уехала, я выдохнула.

Расскажите об образовательном проекте, в котором вы сейчас участвуете.

— Это моя самотерапия. Как-то мы сидели дома, ели и смотрели Каца. Он показал рекламу бесплатной образовательной платформы, она называется «Let’s Shake Hands». Это приложение, которое предлагает людям на бесплатных началах помогать украинским детям, уехали ли они в другую страну или остались в Украине. Я подумала: «Как круто, интересная инициатива. Надо бы в этом поучаствовать». Подумала — и еще месяц пролежала в депрессии. Потом я решила заполнить свою анкету, потому что уже давно не работала. Я понимала, что надо как-то вернуться, что надо начать, но не знала куда. Опубликовала анкету, ничего не ожидала, но мне стали писать дети, а я стала с ними заниматься. Надо понимать, что дети вообще не имеют никаких границ — это замечательно. Я считаю, что это хороший знак — когда дети нормально с тобой взаимодействуют вне зависимости от того, из какой ты страны. Когда я только начинала, в мае 2023-го, были взрослые, которые подходили прямо к экрану и удивлялись: «Вы с нами занимаетесь? А то, говорят, есть люди, которые отказываются». Я очень этому удивлялась. Какая разница? Мне нравится, что я, русская, могу помогать ребятам-украинцам, что мы можем говорить абсолютно на любую тему. Мы можем говорить на русском языке или они могут разговаривать со мной на украинском языке, и я буду спрашивать их, как это перевести, а они спокойно мне об этом расскажут. Дети спрашивали, почему я уехала из России. Я им рассказывала. Они рассказывали, как на них прилетают снаряды и бомбы. Старшие ребята рассказывали шутки, которые они про это придумывали. Мне нравится, что несмотря на то, что происходит вокруг, как нас пытается разобщить государство, есть площадка, которая позволяет детям общаться и видеть, что все мы люди, что неважно откуда мы. Начиная взаимодействовать с людьми из Украины, я сразу говорю, что я русская. К сожалению, я не могу вести уроки на украинском, но я всегда это озвучиваю. Я всегда спрашиваю, комфортно это или некомфортно. И люди мне говорят, что, да, комфортно. Интересный факт: нам говорят, что русский везде запрещают. Да все на русском разговаривают. У меня ученики из Днепра, из Одессы, те, кто переехали в Польшу, в Чехию, в Германию — все разговаривают на русском. Никто еще не пнул меня за то, что я с ними не общаюсь на украинском.

Как должна выглядеть российская школа, в которой бы вам хотелось работать?

— Мне очень хочется, чтобы школа стала местом притяжения, чтобы она была открыта для детей, для родителей, для педагогов — в целом, для мира. Я в своей идеальной реальности представляю, что это будет пространство, которое могут создавать сами дети. Чтобы можно было приносить из дома любимые плакаты и вешать их, чтобы можно было принести в столовую свою кружку с милым котиком и поставить на полочку. Чтобы после уроков не обязательно уходить из школы, а остаться в музыкальном классе, где в достатке музыкальных инструментов, и полабать с ребятами, или потусить в компьютерном классе, что-нибудь порисовать, посоздавать программы. Сейчас в российских школах есть крутые инициативы, есть внеурочная деятельность, но она внедряется как обязаловка. У нас почему-то нет идеи о том, что чтобы ребенок пришел на занятие, его надо заинтересовать.

Внеурочная деятельность в российской школе сегодня включает, например, встречи с российскими военными. Когда это началось, как вы это восприняли?

— Когда в моей родной школе, в которой я училась, благодаря которой решила, что буду педагогом, открыли «парту героя», я два часа плакала. У нас был военно-патриотический музей, в котором нам говорили: «Лишь бы не было войны». Будучи учениками, мы помогали ветеранам, но не шли туда с гордо поднятой головой и идеей «можем повторить». Мы приходили к ветеранам и слушали их истории, а они плакали, говорили, что это не должно повториться. То есть вот настолько мир перевернулся. Эта внеурочная деятельность, мне кажется, не несет ничего хорошего. Я думаю, что в будущем она принесет очень много боли. Придется очень много лет это прорабатывать. Люди, которые сейчас стоят у власти, и люди, которые находятся в тех же самых школах, на руководящих должностях — это же очень возрастные люди, вы не замечали?

О чём вы мечтаете?

— Я бы хотела найти для себя дом, чтобы мне было в нем уютно, комфортно, чтобы мне не хотелось никуда переезжать. Хотелось бы полностью восстановиться, вернуться в школу. Я энтузиаст-наркоман. Наркотики — это плохо, извините. Но мне хочется в школу. Я скучаю по всем, кого учила, я всех вспоминаю. Мне очень хочется к ним.

Какие бы слова вы сказали своим коллегам, российским педагогам, и детям, если у вас сегодня была бы возможность войти в класс?

— Детям я бы, наверное, сказала, что это пройдет, и устроила бы коллективную обнимашку или провела бы какую-нибудь очень теплую игруху. На самом деле мы с вами сидим в стерильных условиях и предполагаем, что все дети сидят и переживают об этом, мучаются. Но мне кажется, в Москве сейчас за окном так же серо, как и здесь, в Астане. Все ходят в школу, думают, как сдавать алгебру, что скоро экзамены, что Сашка меня бросил, а в тик-токе заблочили. Не все сидят и переживают. Я думаю, что это точно пройдет, потому что наша страна слишком большая, ее нельзя запереть как Северную Корею. Я не готова в это верить. Учитывая то, что у нас есть множество уехавших людей, множество людей с активной гражданской позицией, которые выражают ее в других странах, выражают даже в России, всё пройдет, куда денется. Просто это будет очень трудно — как сдирать кожу после ожогов. А что бы я сказала коллегам? Что я их люблю, что они очень сильные, что то, что они делают — важно и нужно. Пусть за это и платят копейки, пожалуйста, не уходите. Вы такие крутые, заряженные, идейные, теплые, чуткие. Вы очень нужны.