Светлана Полянская – актриса русского драматического театра имени Бестужева в Улан-Удэ. После 16 лет работы в театре вынуждена была уйти из-за давления, которое оказывалось на неё из-за антивоенной позиции. Вместе с мужем Артуром Шуваловым и младшим сыном они переехали в Грузию.

В интервью «Очевидцам 24 февраля» Светлана рассказывает о том, что произошло в театре после увольнения худрука Сергея Левицкого, о том, как она сама выступала против войны, и чем это закончилось, о трудностях эмиграции, а также о том, почему сейчас свободное творчество в России невозможно.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Света. Чем я сейчас занимаюсь? Ничем. Пытаюсь адаптироваться под новые вводные в своей жизни. До этого я работала в русском драматическом театре имени Бестужева в Бурятии, в городе Улан-Удэ. Я работала там 16 лет. Сейчас я занимаюсь своим младшим сыном, с которым мы сюда приехали. Это все, что я могу о себе рассказать.

Помните ли вы 24 февраля 2022 года?

— Да, я помню тот день. У нас были репетиции, мы переносили спектакль с одной площадки на основную сцену нашего театра. Это была сцена на сцене, камерный спектакль, назывался «Любовь людей». Были очень тяжелые репетиции. Премьера должна была быть 25 февраля, а у нас были проблемы с одним из актеров. Не знаю, прилично ли говорить или нет… В общем, у него был запой. А так как это сцена на сцене, то все было предельно видно, слышно и понятно. Мы очень сильно переживали, это была наша головная боль — мы не знали, как он себя проведет. Я помню, что был перерыв, я лежала в гримерке, и мой муж Артур забежал туда и сказал: «Путин ввел войска в Украину». Я не поняла, переспросила: «Что?» — «Путин начал войну». Мы все были на выхлопе от того, что происходило в течение этих репетиционных дней, и я не очень вдалась в эту тему. Я поняла, что это какой-то трэш, но как это в себя впустить на данном этапе, я не поняла. На следующий день, 25 февраля, мы уже смотрели и скроллили все ленты. Я сразу написала своей подруге в Киев: «Аня, как и что у вас?» Она пишет: «Так и так. Заклеиваем окна белой изолентой». На следующий день у нас премьера, я пишу на репертуарном листочке А4 — нам на месяц выдавали список спектаклей, которые мы играем, у каждого актера в гримерке такой — свой первый плакат «Нет войне». Говорю коллегам: «Слушайте, я хочу выйти на поклоне с этим плакатом. Я могу?» — «Слушай, наверное, не надо, потому что как отреагирует на это руководство? Мы подставим театр, все такое». Я помню, как сидела и рыдала в гримерке, думала, почему я не могу сделать это, если считаю, что это нужно. А дальше все, что происходило, как мы себя ощущали, как это отражалось на окружении, на всем вокруг меня и театра, напоминало страшный, сюрреалистичный сон. В тот момент я была счастлива, что у меня есть театр, что у меня есть коллеги, место, куда мы можем прийти и порефлексировать. Мы не боялись говорить друг другу все, что думаем об этом, делиться новостями, плакать. У нас были спектакли, через которые мы могли обо всем говорить, в которых мы могли весь этот ужас и боль транслировать. Так было до определенного момента. Я не скажу, что впала в священный ужас, потому что у нас уже были такие обстоятельства, от которых мы были в шоке. Но на следующий день я сидела и говорила: «Я хочу, чтобы самой моей главной проблемой был партнер, у которого запой, а не вот это вот все».

Почему вам пришлось уехать?

— Ой, это достаточно долгая история. В марте уволили нашего художественного руководителя — Сережу Левицкого. Официальная версия Министерства культуры: его уволили из-за каких-то репертуарных вопросов, дескать, труппа не вся занята. Ну, это рассказ на дурака. На самом деле его уволили за антивоенные посты в фейсбуке — он каждый день их писал. Он не мог молчать. Все разговоры о том, почему он не думал о коллективе, о театре, я считаю неправильными. Если человек имеет силы, если он чувствует, что не может молчать, то тут уже не до коллектива и театра, потому что это все временное. Если бы его не уволили тогда, то его убрали бы потом. Нашего худрука уволили, и до конца сезона мы как-то просуществовали без него. В мае случилась следующая история: когда он уходил, он попросил директора театра, на тот момент Светозарову Наталью Николаевну: «Я вас очень прошу, пожалуйста, не ставьте артистов буквами Z, не заставляйте их во всей этой дичи участвовать». Накануне 9 мая мы, как всегда, делали концерты, пели песни, на это приходили ветераны Великой Отечественной войны. У нас концерт на Театральной площади возле фонтана, и тут у нас появляются 4 баннера с буквами V. У нас начинается истерика, многие говорят: «Мы не будем выступать». Я говорила: «Я не пойду, не буду петь под этим всем. Причем здесь украшение площади к Великой Отечественной войне и вот это вот? Я не хочу». Мой муж снял это, потом был какой-то скандал, приехал министр культуры, но мы провели концерт без этих флагов. С этого момента его начали принуждать уволиться, его назвали личным врагом главы республики Сиденова. Мужа ночью возили якобы к нему на встречу в загородный дом. Он встречался с его представителем, который ему сказал: «Покайся, спой песню, прочитай стих, ты совершил поступок, ты всех оскорбил этим. Сделай что-то обратное, и у театра все будет окей: и деньги, и зарплаты, и новое оборудование». Артур сказал: «Идите лесом». В октябре нам поставили худрука из Москвы: бывшего заведующего труппой театра Армена Джигарханяна, некоего Вячеслава Дьяченко — человека, не имеющего режиссерского или управленческого образования, вообще никакого, с буквой Z на лбу и в соответствующей футболке. С этого момента начались всякие репрессивные истории по отношению к моему мужу, к коллективу, поддерживающему его, появились черные списки. Его лишали работы, на него постоянно заводили проверки, лишали денег, премий. В общем, этот год морально был невыносимым, ужасным. За этот год наш театр просто уничтожили. Все, что в нем было, смешали с грязью. 29 марта я написала заявление по собственному желанию — я просто не выдержала всей этой дичи. Мне его подписали, потому что я поставила условие, по которому осталась бы, если бы от мужа отстали. Мне сказали: «Нет», и подписали заявление. Мы играли спектакль Сережи Левицкого «Театр. Изнанка», и там Артур совершил свою протестную акцию — после спектакля на поклоне он сказал речь о том, что происходит в театре, и вскрыл себе вены. Потом в прессе начались дикие вещи: сначала во всём обвиняли нас. Кстати, простите, что так прерывисто рассказываю, просто это было уже достаточно давно, а я стараюсь это забыть. Есть несколько пропагандистских телеграм-каналов, один из них «Степной дозор», в нём писали: «Шувалов рвал флаг России, топтал его ногами. Они приспешники Левицкого, эта либералистическая кодла. Их надо на пять лет с конфискацией закрыть — Шувалова и еще семь человек». Сначала все это полилось в сторону политики, но так как это было резонансное дело, то тут же подключились большие СМИ, а региональным заткнули рот. Сначала все звонили Артуру и спрашивали: «Можно взять интервью?», потом им сказали «нет», но они перезванивали. Это вышло за пределы республики, и через пару дней им сказали сменить курс: не трогать политику, перевести это на рельсы «работодатель и больной на голову подчиненный». Министерство культуры вместе со Светозаровой сделали официальное и абсолютно людоедское заявление о том, что все обвинения были голословными, ничего подобного не было, что муж работал, денежку получал, и вообще больной на голову, его нужно проверить, его нельзя выпускать к зрителям, что это опасно, что нужно проверить, насколько он адекватен. Нам позвонили друзья, у которых были определенные связи, и сказали: «Ребята, в понедельник Артура вызовут на Мадагоева, в психоневрологический диспансер, и там закроют. Ему надо уезжать». Буквально через день-два он уехал. 11 апреля был мой последний рабочий день, я забрала все свои документы и в начале мая уехала из Улан-Удэ, а в начале июля я прилетела сюда. Так вот мы и расстались с моей родиной. При том, что я до последнего не планировала и не хотела уезжать. Это достаточно наивно, но я думала, что у нас есть театр, у нас есть наши спектакли, у нас есть наши зрители, и мы можем говорить о том, что происходит, посредством наших спектаклей, доносить другую точку зрения через искусство. Сейчас я понимаю, вижу, как убивают один театр, а актеры пишут письма к министерству: «Пожалуйста, встретьтесь с нами, трали-вали», а ты думаешь: «Боже мой, мы это все проходили, это не работает, это бесполезно». Им плевать, какой у вас уровень, чего вы достигли, на какие «Золотые маски» вы ездили — им пофиг. Вы не лояльны? Все, до свидания. Я понимаю, что рано или поздно это произошло бы и с нами, нас задушили бы. Тут два варианта: либо ты молчишь в тряпочку и работаешь под этим руководством, а еще лучше, если соглашаешься, тогда ты вообще весь в плюшках и молодец, либо уходишь. Другого не дано. Если бы я осталась там, я, наверное, поехала бы кукухой. Это такое насилие над собой — находиться в одном пространстве с человеком, который морально тебя уничтожает.

Как поступили ваши коллеги?

— Я их понимаю. Многие остались, некоторые ушли. Я и еще один актер ушли сами. Двоих уволили — моего мужа и еще одного актера. Можно сказать, что на них держался репертуар. Конечно, новых артистов набрали. Я понимаю желание моих коллег отвоевать этот театр. Но что там отвоевывать… Опять же, это сугубо мое мнение, но от театра осталось только здание. Когда распадается семья, остается только дом, обои, какая-то мебель, но семьи уже нет. Ты ходишь по этому помещению говоришь: «Вот тут мы проводили вечера, играли в карты, что-то готовили», но это было исключительно с теми людьми. Я считаю, что наш театр погиб, когда уволили Сережу, и то, что мы не встали за него, не отстояли его — неправильно. Я помню, как мы кричали в гримерке, что надо ставить театр на рога, надо останавливать все, надо выходить с пикетами на площадь, идти вышибать ногой дверь в министерство и говорить: «Вы что там, офигели что ли? Он театр за семь лет поднял на федеральный уровень, что вы творите?» Были разногласия: говорили, что это может ударить по Сереже, скажут, что он нас на это подбил. В этом тоже была доля правды — потом, когда у него были суды по административке за его посты и когда он уехал из страны, весь следующий сезон его обвиняли в том, что он нами руководит, сидя в другой стране, чтобы мы разваливали театр. В общем, какой-то сюр. Я понимаю коллег: выйти в ноль — сложно. Ты был кем-то даже относительно Улан-Удэ. Нас узнавали на улицах, мы вроде как медийные личности. Ты актриса, у тебя есть работа, зарплата, стабильность. А выйти за рамки, выйти в ноль, стать никем — это страшно. Наверное, этот страх становится сильнее отвращения к тому, что тебя окружает. Я их понимаю и не осуждаю — это выбор каждого. Тем, с кем я дружу, с кем я общаюсь, плохо. Я не могу им сказать: «Плюньте на все, зайдите в кабинет, скажите в лицо все, что думаете, напишите заявление и идите в счастливую жизнь», потому что я понимаю, что сейчас счастливая жизнь в нашей стране — это такое себе. Ты не найдешь себе такого театра, в котором будешь чувствовать себя свободно, в котором будет и творчество, и свобода самовыражения. Там будет только нарратив. А театры, которые славились подобным, уже тоже душат. Поэтому, на самом деле, я им очень сочувствую и хочу, чтобы у них все было хорошо. Но ещё я бы хотела, чтобы они перестали ностальгировать по тому, что было. Конечно, это больно, меня тоже периодически кроет от того, что у меня отняли мой смысл. Ты 16 лет варишься в одном и том же. Тебя не волнует, что происходит в городе, красиво в нем или некрасиво, холодно ли на улице, грязно ли, мокро ли. Ты бежишь на работу, творишь, выходишь на сцену, общаешься со зрителями. Конечно, больно, когда у тебя это отбирают. Но что поделать? Происходят вещи и пострашнее.

В вашем театре ставили спектакль-эксперимент «Black Box». Расскажите о нем и о том, что происходило на спектакле во время войны.

— Это был замечательный опыт. Спасибо за это Виталию Федорову, актеру из Хабаровского тюза, в котором сейчас тоже происходят ужасные вещи. У них снимают худрука, их таскают на допросы. Это было в рамках лаборатории, мы сделали этот проект с Виталием, вернее, Виталий сделал его с нами. Это было на малой сцене, была абсолютнейшая темнота, черный куб, только светодиодные ленты помечали кресла и дорожки, по которым двигаться. В черном кубе был микрофон, который изменял голос. Суть этого проекта в том, что каждый может выйти и рассказать свою историю, которая у него болит. Все, что хочешь. Смешную, не смешную, острую. Мы переживали, как это воспримет зритель. Сначала у нас всегда наготове были 10 артистов, которые могли рассказать свои невыдуманные, настоящие истории. Но это получило такой потрясающий отклик, что некоторые ходили к нам на этот спектакль по несколько раз. Приходила молодежь, приходили взрослые. Было иногда очень забавно, когда выходили школьники, которые не могли определиться: «Я не знаю, работать не хочу, учиться не хочу». Очень многое было про домашнее насилие, про абьюз в семье. Но когда началась война, люди выходили говорить о том, как им больно от того, что происходит, от того, что они чувствуют. Была ситуация, когда подряд шло 3-4-5 рассказов о том, что война — это плохо, что это убивает их изнутри, а после вышла женщина и говорит: «Слушайте, я не могу вас слушать, мне так обидно. Чего вы на свою страну тут? Я вот за свою страну. Во мне вообще обострено чувство справедливости. Чего вы гоните?» Причем она была так непоследовательна в своих мыслях. Она говорит, у меня есть чувство справедливости, всех надо защищать, все это правильно, а потом говорит что-то, абсолютно противоречащее ее словам. Насколько я знаю, этот проект закрыли, потому что нынешний худрук сказал: «Я послушал его, и надо, чтобы ФСБшники сидели в зале, а потом ловили людей, которые говорят какие-то антироссийские вещи». Этого проекта, к сожалению, в театре уже нет, как и многих других. Но это был очень классный опыт. Это та терапия, которую театр может дать человеку.

Зачем Путину война?

— Я об этом уже написала в фейсбуке на своей странице: снится мне сон, что у нас выборы, все голосуют за Путина, потому что он много чего наобещал. И голосуют не подписывая бюллетень, а какими-то своими действиями — что-то они делают, производят какие-то действия, означающие, что голос отдан за него. Всё было как в фильме: чем больше этой суеты, символизирующей голос за Путина, тем хуже он начинает выглядеть — он начинает сохнуть, у него темнеет лицо, вваливаются глаза. В итоге, когда он победил, он лежит в анабиозе в виде упыря, весь сухой, бледный. Его помещают в Храм вооруженных сил, начинается молебен, ничего не происходит. Наступила зима, все население страны молится о втором пришествии Путина, что-то говорят про стабильность, мамы на руках с детьми говорят про какие-то выплаты. В итоге он восстает, над ним пелена, он весь в крови, и он начинает лететь, оставляя за собой кровавый след. Все понимают, что планете хана. Говорят, что вся элита, весь его ближний круг спасется вот в том ковчеге, выглядящем как пятиэтажная хрущевка, а вы извините. Все в панике начинают бежать в этот ковчег, который уже отрывается от фундамента, летит. Все друг друга давят, земля разваливается, все куда-то падают, все погибают. Путин летит, за ним кровавый след. Дети без рук, без ног сидят в крови, родителей нету. В итоге вся эта штука куда-то улетает. Финал моего сна: темнота, Сатану спрашивают: «Нахера это все? Вот нафига это надо было?» А он отвечает: «Так он же черт. И еще он 20 лет назад умер. Чего вы от меня хотите? Я здесь ни при чем». Это мой сон. Зачем Путину война? Я бы хотела ответить на этот вопрос, мне бы хотелось иметь какой-то конкретный ответ на этот вопрос, как дважды два — четыре. Я не знаю. У меня столько мыслей. Многие уже говорили, писали, что если у тебя в стране жопа, то сделай так, чтобы на эту жопу не обращали внимания. В стране жопа. Как можно просидеть у власти еще хренову тучу лет, чтобы на тебя молились и говорили, что ты «Ясно Солнышко» и «Богом нам послан»? Может, он действительно считает, что все вокруг злые, а он один молодец? Кто его знает… Вот честно, я искренне не понимаю. Я вижу в этом желание быть у власти. Все, точка. Истинных причин, прямо действительно истинных не вижу. Может, он искренне верит, что коллективный Запад хочет все к рукам прибрать? Конечно, никакого желания нести русский мир и спасать людей там нету, это 100%. Я недавно размышляла, думала, почему я проморгала этот момент. Чего я сейчас удивляюсь? Это же все закономерно. Все к этому шло. Почему я была настолько инфантильна, что не погружалась в политику? Думала, что политика для политиков, а не для меня. А что я? Я простая актрисуля, я занимаюсь своими делами. Ну, случилось что-то в 14-м году. Крым — ну, да. Мне было 30 лет, а я была еще совсем ку-ку. Я очень сильно себя за это ругаю. Первое время я была в шоке. Как всё могло к этому прийти? Почему моя страна к этому прикатилась? Да потому что. Потому что я была инфантильна. Потому что все мы были инфантильны. Потому что у нас была иллюзия свободной жизни, эти двухтысячные. Мы думали: «О, нам все можно, у нас все есть, мы хорошо живем». Нифига. Я понимаю, что мой голос ничего бы не решил, но я и не ходила, не голосовала, говорила: «Я не вижу, за кого там голосовать». И так думало большинство. Это, наверное, и привело сюда. Хотя зная систему и то, как она работает, я не очень уверена, что даже если бы все собрались и сказали: «А ну-ка, до свидания, дедушка», что-то случилось бы.

Этот год Путин объявил Годом семьи. Как вы к этому отнеслись?

— Это очень смешно. Знаете, у нас глава Республики Бурятия, Алексей Самбуевич Цыденов, пионер в этом плане — Бурятия одна из первых по количеству отправленных на войну по мобилизации. Вчера я увидела сюжет о том, как он собрал культурных деятелей, еще кого-то, и говорил о том, что семья, дети — это не про деньги. Надо объяснять, что надо рожать. И это на фоне войны, на фоне того, что происходит с многодетными семьями. Я не считаю себя многодетной матерью, у меня всего двое детей, но я знаю, как это сложно — поднять финансово, без помощи, без поддержки, получая только зарплату, двоих детей. Это очень сложно. Особенно меня насмешило, что женщинам не нужно образование. Учитывая абсолютное, тотальное закрытие глаз на семейное насилие. Здравствуй, «Домострой». Еще это выглядит абсолютно издевательски на фоне воплей жен мобилизованных, говорящих: «Офигеть, а мы тут без мужей, без отцов, без братьев, без детей своих. А вы тут годом семьи объединяетесь». Какой-то страшный сон, который все длится и длится. Ты думаешь: «Господи, он когда-нибудь закончится вообще?» Правда не так, как мой. Это издевательство. Я уже думаю, что это их агония. «Ну давайте предложим вот это, потому что самые незащищенные слои населения, это, конечно же, многодетные семьи, мамы с детьми. Вы тут рожайте детей, а мы вам сейчас тут денежку подкинем, тут подкинем, перед какими-то важными моментами по 10 тысяч на ребенка скинем». А все мамки: «О, хорошо, по 10 тысяч». Это вместо того, чтобы сделать конкретные социальные программы для развития, чтобы семья на ноги вставала и ощущала себя стабильно. «Идите защищайте родину, за это вам денежка будет. И давайте побольше рожайте, у нас демографический кризис, мы вам и тут денежку подсунем». Я очень люблю антиутопию, обожаю её, но никогда не думала, что буду в ней жить.

Почему вы уехали в Грузию?

— Так получилось, я не выбирала. Куда мужа привезли, туда и я приехала. Это не конечная точка, мы ждем визу, чтобы двинуться дальше, поэтому я в подвешенном состоянии сейчас. Я не работаю, потому что это сложно, когда ты не знаешь, куда и когда ты уедешь. У меня только ребенок, с которым я занимаюсь, и периодически я рисую, когда меня отпускает моя депрессия, вот и все.

Что самое трудное в эмиграции?

— Я бы сказала, что морально трудно все. Периодически ты то плачешь, то вообще с кровати вставать не хочешь. Конечно, тяжело, когда у тебя нет здесь друзей. Мне тяжело, потому что моя семья неполноценна: старший сын остался в России, пока мы не доедем до нашей финальной точки. Самое тяжелое для меня сейчас — это моя дистанция со старшим сыном. Если бы он был со мной, нам бы было, конечно, тяжелее, но мы были бы вместе. Это морально, наверное, меня чуть-чуть стабилизировало бы. Домой в Россию я не хочу, потому что понимаю, что у меня сейчас нет дома. Он у меня и не здесь, и не там. Как бы странно это ни звучало, мой дом был моей работой. Вокруг неё строилось мое существование. А так как работы нет, я понимаю, что даже если вернусь в Россию, в другой город, если меня не закроют, то мне нужно будет точно так же адаптироваться. Это будет тяжело, потому что тебя окружает то, от чего ты уехал. Ничего же не изменилось, ты же не можешь выйти и наотмашь стукнуть человека, который едет с буквой Z на машине. Нет, ты можешь, но после присядешь за это. Я понимаю, что мне будет сложнее адаптироваться, потому что морально я ощущаю себя там абсолютно чужой. Здесь я тоже чувствую себя чужой, но я чужая, потому что не знаю языка, кроме базового набора слов по-грузински. Да, я чужая, потому что у многих болезненное восприятие русскоговорящего после 2008 года. Я с этим сталкивалась, но я понимаю людей, и не бью себя пяткой в грудь, не говорю, что я-то здесь ни при чем. А там я буду чувствовать себя более чужой, потому что мои же соотечественники будут мне говорить, что я предатель, пятая колонна, враг народа. Мне уже на мои сторис в инстаграме писали: «Что ты тут возмущаешься? Уехала и сиди себе, рот закрой». Самое тяжелое, наверное, то, что ты должен построить свою жизнь, но ты не можешь ни на что повлиять. Ты понимаешь, что сколько бы ты не бился, сколько бы не постил, ты ничего не изменишь. Твои друзья, которые отличного от тебя мнения, не воспримут это. Ты не можешь приблизить конец всего. Это тяжело, где бы ты ни находился: в эмиграции или у себя дом. Это беспомощность. «Я же что-то могу сделать для этого, я должна что-то сделать» — а ничего не можешь. Бытовые, психологические проблемы — это моя личная история, это никого не волнует. С этим все сталкиваются, жизнь теперь такая.

Среди ваших друзей и коллег есть те, кто поддерживает войну?

— Я знаю точно, что коллеги, с которыми я поддерживаю связь, не поддерживают это. Кто-то нейтрален, кто-то предпочитает не говорить на эту тему. Есть бывшие коллеги, которые активно за. Но мы с ними и не общались особо. На самом деле, знаете, у меня круг друзей — это работа. Я не скажу, что это друзья — знакомые, с которыми мы так или иначе контактировали, они сами на меня подписались. От кого-то я отписалась, потому что не могла терпеть «Путин великий стратег» Поначалу я писала — до закона о фейках — в комментариях людям: «Вот, подождите, это же вот так» — «А где вы были 8 лет?» — «А что произошло 8 лет назад? Подождите, а вот это, вот это». Потом вышел закон о фейках, и мне муж сказал: «Чисти стены». Последний пост был, когда анонсировали закон — я выложила видео с разбомбленной больницей и написала: «Фейк здесь только моя сумочка от „Луи Виттон“ за 500 рублей», и фотография сумочки «Луи Виттон». Но муж сказал: «Чисти стену, чисти комментарии». Я говорю: «Я этого делать не буду». Он меня заставил это сделать, и я со слезами на глазах это вычистила. У бывшей директрисы театра был муж ФСБшник, и мы все были на карандаше на тот момент. Я думаю, что все, что мы писали, постили — это все скринилось, распечатывалось и уносилось куда надо. Я помню, что у меня был внутренний протест: весна, первый год войны, она только началась, я ездила по городу на машине, открывала окна и включала Касту «Выходи гулять» очень громко. Она у меня была постоянно на репите. Это был такой вызов, я думала: «Ну, давайте, донесите кто-нибудь на меня за то, что я слушаю Касту, только попробуйте». У меня было желание выйти в одиночный пикет или не одиночный, неважно, но муж сказал: «Тебя закроют, а дети с кем останутся? Тебя закроют и все. Пожалуйста, не делай так. Я тебя очень сильно понимаю, я тоже хочу, но, пожалуйста, не сейчас». Мне было больно от того, что я не могу получить свою сатисфакцию, просто выйти и сказать: «Я против этого, так нельзя». Это было ужасно больно. У меня был такой опыт: когда крыло от всех новостей, когда я уже перестала рыдать, просто беззвучно сидела и листала ленту, видела очередные новости, беззвучно плакала в кулак в туалете, чтобы дети не слышали, я зашла в чат-рулетку и стала созваниваться с украинцами, чтобы сказать: «Ребята, не все здесь поддерживают это». Я была готова к любому хейту, я была готова к любым оскорбительным словам, но не ожидала, что со мной будут так тепло разговаривать. Я в очередном разговоре познакомилась с одной девушкой — Катей. Они живут где-то под Киевом, мы с ней так чудесно поговорили. Она говорила: «Света, когда война закончится, приезжай, я делаю вышиванки, и тебе вышью. Мы тебя покатаем по Киеву, мы покажем тебе такие места, мы тебя так накормим, так напоим». Мы стали с ней общаться, и я была в шоке от того, что люди видят российский флаг, спрашивают: «А вы за или против?», я говорю: «Конечно, против», и дальше ты просто начинаешь разговаривать с ними. Если начинаешь плакать, они говорят: «Ну, чего вы плачете? Не плачьте, мы здесь не плачем. Все будет хорошо, успокойтесь, не плачьте». Они так тепло разговаривали. Это был странный, но очень необходимый опыт.

Что даёт вам надежду?

— Если честно, я стала фаталисткой, у меня нет надежды ни на что. Это странно звучит, я раньше не любила эту черту во многих людях, это «все плохо, все умерли». Я всегда говорила: «Подождите, надо надеяться на лучшее, все будет окей». Сейчас я ни на что не надеюсь и не знаю, как и когда это все может закончиться. Силы не поехать крышей мне дает мой муж. Он мой личный психолог, мой друг, моя опора. Когда он видит, что у меня поплыло вниз лицо, что я сижу, смотрю в одну точку, он обнимает меня и говорит: «Все будет хорошо, перестань, все будет отлично. Мы вместе, мы все со всем справимся». Также меня поддерживает мое желание воссоединиться со всей семьей, забрать ребенка. Много разных болезненных моментов, связанных с семьей. Но ты стараешься прожить день так, чтобы хотя бы не рыдать, и уже нормально, а надеяться на то, что все будет хорошо… Честно, у меня нет никаких представлений о том, когда и каким образом это все может закончиться, и мы все сможем выдохнуть и сказать: «Ну, вот, а теперь можно пожарить шашлычок, выпить винишко за то, что у всех все хорошо». Я не знаю, когда это будет и что надо для этого сделать.