«Нас делают лицом этой войны»

Данхаяа Ховалыг — писательница, феминистка, антивоенная и деколониальная активистка из республики Тыва. С марта 2022 живет в Берлине, до этого восемь лет жила в Москве. После начала войны стала помогать антивоенным этническим инициативам. Создала подкаст «Говорит Республика», посвященный шести республикам — Калмыкии, Бурятии, Тыве, Саха (Якутии), Хакасии и Алтаю. О ксенофобии, пропагандистских нарративах, культе Шойгу в Тыве и деколониальном активизме Данхаяа говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Данхаяа Ховалыг, я из республики Тыва. С марта 2022 года живу в Берлине, до этого 8 лет жила в Москве. До начала полномасштабного вторжения занималась писательством, осуществляла свою давнюю детскую мечту — написать роман про такую же девочку, как я.

Чем вы занимались после переезда?

— Мне стало ясно, что надо как-то помогать своим землякам и землячкам, потому что появилась статистика, в которой Тыва занимает первое место [по смертности] и до сих пор часто находится в топе, в частности из-за того, что тувинцы используются в качестве связистов в российской армии, потому что тувинский язык редкий — на нем говорит всего около 280 тысяч человек. Мы, наверное, одна из наименее русифицированных республик — по последней статистике 95% тувинцев считают тувинский своим основным и родным языком. Связисты находятся на передовой, соответственно, очень высокий риск смерти. Я увидела, что начали появляться этнические антивоенные инициативы, занимающиеся помощью людям из этих республик, а именно: прекращением военных контрактов и возвращением из зон боевых действий. Я начала помогать этим инициативам, и до сих пор являюсь их волонтеркой. Мы ведем статистику погибших — то, что больше никто в России не делает, проводили много консультаций, например, когда началась частичная мобилизация и стало ясно, что она происходит диспропорционально, не в пользу этнических регионов. Кто-то может говорить, что это происходит из-за того, что эти регионы бедные, но тогда можно покопаться ещё — а почему эти регионы бедные? И в этом все равно будет очень четкий колониальный нарратив. В общем, мы занимались организацией вывозов, эвакуаций, консультированием. Стараемся бороться с пропагандой для того, чтобы распространять антивоенные взгляды. Также я феминистка и деколониальная активистка, пишу много текстов. Часть из них можно прочитать в медиа вроде DOXA, «Холода», «Сибирь.Реалий», часть из них — художественные тексты про тувинский опыт. Таких русскоязычных текстов практически нет, особенно современных, и мне, будучи книжным червем, с самого детства этого ужасно не хватало, потому что мы растем в доминирующей русской культуре. Мы знаем очень много о том, как создавалось российское государство, о происхождении русичей, вятичей и так далее, но практически ничего не знаем о том, какие развитые цивилизации были у нас самих, у каждого нашего народа, как мы образовались. По этой причине я создала подкаст «говорит республика». Это подкаст о шести азиатских национальных республиках России: Калмыкии, Бурятии, Тыве, Сахе-Якутии, Хакасии и Алтае. Мы стараемся говорить о себе и наших народах не только внутри России, но и вне для того, чтобы люди знали, что Россия — это не что-то монолитное, не что-то гомогенно-славянское, и нарратив о том, что в российской армии воюют самые кровожадные, дикие, жестокие нерусские — неправда.

Почему появился такой нарратив, что тувинцы самые дикие и жестокие?

— В России даже федеральная политика очень ксенофобная, и она была такой всегда, а не только последние 8 лет. Последние 8 лет она была активно антиукраинской, но ксенофобной она была всегда, в том числе в период Советского Союза. Это очень наглядно показано, в частности, на визуальных работах времен Советского Союза, когда в середине полотна стоит славянская белая пара, они очень сильные, показательно свободные, в обычных одеждах, а дальше по обе стороны от них идут пары из других народов Советского Союза, из дружной семьи народов. И все они показательно расиализированы, то есть с более темной кожей, в национальных костюмах. Всегда была доминанта русского народа, который теперь по конституции и вовсе является государствообразующим, поэтому я думаю, что маргинализация нерусских солдат в российской армии — следствие этой политики. Люди из нацреспублик — нерусские, небелые — в российской армии подвергаются большей дискриминации, мы знаем это из рассказов: их чаще отправляют на передовую, в том числе под дулом автомата, они идут на передовую вне зависимости от того, было ли у них обучение, им дается менее качественная экипировка. Нас делают лицом этой войны для того, чтобы потом можно было сказать, что это не русские убивали украинцев, а мы. А русские и украинцы — братья и все в этом духе. Таким образом, я предполагаю, успокаивается население центральной России. Если мы говорим про кремлевский нарратив, то это: «Не переживайте, там воюют не ваши сыновья, а вот эти вот, которые к нам приезжают в Москву».

Почему на войне очень высоки потери среди тувинцев и представителей других нацреспублик?

— В наших республиках, не во всех, но в некоторых, есть военные части. Например, в Бурятии их целых пять, потому что она долгое время была пограничным регионом с Китаем и Монголией — там нужны были военные части. Наши республики являются колониальными, ресурсными придатками, откуда выкачивается очень много ресурсов, а инфраструктура очень неразвита как раз для того, чтобы люди с настолько четко сформированным этносом, нацией, национальным самосознанием, другим языком, совершенно другой историей и опытом систематической дискриминации не дай бог не объединились в желании реализовать конституционное право народа на самоопределение. В Тыве, например, в 2015 году Шойгу построил 55-ю горную мотострелковую бригаду. У нас в республике очень высокий уровень безработицы, и для многих молодых людей это было единственным способом хоть как-то избежать бедности и найти работу. Люди платили, чтобы туда попасть. Кто в 2015-м году мог ожидать, что случится война, и все эти 3000 человек будут отправлены в Украину и умрут там? Очень многие ребята у нас служат в контрактной армии, потому что, опять-таки, это социальный лифт. Шойгу, так случилось, именно из нашей республики, и у нас очень жестко и оперативно работает пропаганда. Я думаю, отчасти это еще и потому, что Тыва имеет самый свежий опыт независимости. Нас присоединили только в 1944 году, собственно, поэтому мы и сохранили свой язык, и многие говорят на тувинском языке. Пропаганда той же «Единой России» и кремлевских настроений очень сильная. Люди уходят в армию, потому что нужно отдавать долг родине. У них меньше понимания, что можно защищать свои права, что можно обратиться к адвокатам. Многие из них жили в селах, где не было доступа к юридической правовой помощи. Даже когда в конце сентября в Кызыле, в Тыве, был женский мирный митинг против мобилизации, ОВД-инфо не смогло прислать адвокатов, потому что их просто не было в этом регионе. Из-за этой совокупности причин в таких регионах больше уровень смертности.

Как при высоких потерях тувинцев в республике относятся к Шойгу?

— Двойственно. Очень многие искренне гордятся Шойгу, потому что есть этот нарратив про «маленький народ» или даже «маленькую народность». То есть мало того, что она маленькая, так еще и народность. Мы живем очень далеко, у нас нет железной дороги, мы находимся в горах. Это создает ощущение изоляции от внешнего мира, что Россия, она там за Саянами. У нас так и говорят: «Уехать за Саяны». Когда Шойгу становился популярным, он пошёл в «Единую Россию» — все им ужасно гордились. Не только в Тыве, в других республиках тоже, потому что это история про то, как кто-то из маленького народа выбивается в большие люди и становится известным человеком. Про нас столько максимально маргинализированных стереотипов, наши народы так стигматизированы внутри России, а тут внезапно появляется кто-то, кого государство на высшем уровне всячески восхваляет — это очень сильно влияет на то, как люди начинают воспринимать Шойгу. Более того, он построил несколько инфраструктурных объектов, вроде ледового катка и спортивного центра. Это подлизывание к народу, ведь «он нас не забывает, он для нас что-то делает». У нас очень сильный культ Шойгу. Даже в моей школе, в кабинете завуча или директрисы был портрет Путина, а рядом портрет Шойгу. У нас на одной из девятиэтажек в Кызыле есть огромный мурал с портретом Шойгу. Есть другая сторона. Люди называют его манкуртом — человек, забывший свои корни — это термин из книги Айтматова. Он крещёный, наполовину русский, я даже не уверена, говорит ли он по-тувински. Я бы сказала, что ему глубоко наплевать на нашу республику, на наш народ. Потому что если бы ему было не наплевать, то с его ресурсами, наверное, он мог бы сделать что-то большее, чем спортивный центр. Например, всё же довести железную дорогу, которая очень поспособствовала бы развитию инфраструктуры и экономики в республике. Со всеми нашими показателями, тяжёлыми условиями, в которых живут люди, с уровнем зарплаты эти маленькие подачки максимально символические. Это жест исключительно для свей репутации. Но я знаю, что есть люди, и их немало, которые видят в этой страшной смертности вину Шойгу, что ему глубоко наплевать.

Помните день 24 февраля 2022 года? Как он изменил вашу жизнь?

— Была страшная, совершенно невыносимая тревога. Мы ходили на митинг. На следующий день я в украинском флаге с плакатом «Нет войне» ездила по городу. Почему-то казалось, что это всё очень быстро закончится. Потому что, ну как? Как оно вообще могло произойти? Как оно может продолжаться? Весь мир сейчас возьмёт и всё это остановит, или мы все выйдем на улицу и тоже остановим. Было ужасно стыдно за то, что народ такой аполитичный, и все мы настолько пофигистически относились к выражению своей гражданской позиции, что в конечном итоге это как будто бы привело к вторжению. Сейчас я понимаю, что не только это, и, наверное, не в первую очередь. Но я думаю, что мы должны нести коллективную ответственность, должны признать, что мы были недостаточно политичными.

Протест в России сегодня имеет смысл?

— Возможно, сегодня в России это менее эффективно, чем что-то другое. Был митинг в Кызыле, и больше половины женщин забрали в автозаки, их очень долго держали в ОВД, в том числе женщину с грудным ребёнком — это было очень страшно. Но для людей было важно, что они боялись, но всё равно вышли и сделали это. Наверное, сейчас есть много более безопасных вещей, которые можно делать систематически для того, чтобы продолжать чувствовать свою субъектность и понимать, что ты всё ещё борешься с государством, что ты всё ещё против. Можно донатить различным организациям. Если невозможно донатить ВСУ — нет криптокошелька, нет зарубежной карты — можно донатить тем инициативам, которые помогают украинским беженцам и беженкам, находящимся в России, например, в ПВР. Можно элементарно в шапке профиля инстаграма поставить эмодзи голубя — это уже даст понять людям из твоего окружения, что ты против, что они не единственные, что в этой темноте кто-то протягивает руку, машет и говорит: «Я тоже против, я тоже боюсь, но хочу сказать тебе, что я здесь».

На ком лежит вина за эту войну?

— В первую очередь на Путине, потому что он отдал приказ. На всем правительственном аппарате, который эти приказы исполняет. На всех тех, кто как-либо способствовал многолетнему формированию ксенофобной политики в России и Советском Союзе, в том числе легализации политического русско-националистического курса. На СМИ, которые постоянно выпячивали нерусскую национальность в криминальных сводках. На людях, которые могли влиять на формирование общественного мнения и делали это с максимально ксенофобной стороны.

Почему люди так легко верят пропаганде?

— Мне кажется, потому что у нас не было нормальных институтов образования, которые развивали бы критическое мышление и практику гражданской осознанности, а ещё выражали бы гражданскую позицию. Большую часть времени было ужасно тяжело: гражданская война, коллективизация, репрессии, гулаги, 90-е. Многим людям, особенно живущим далеко от центра — а чем дальше от центра, тем хуже — было сложно думать о таких вещах. Каждый день нужно было просто находить деньги на то, чтобы прокормить детей. Я говорю это потому, что выросла в тувинском контексте, я видела много таких семей, к сожалению. Я не хочу сказать, что все они верят пропаганде, потому что у них сложная жизнь, но мне кажется, что пропаганде гораздо сложнее противостоять, когда у тебя настолько сложная жизнь. Тут можно задаваться вопросом, почему же такая сложная жизнь, и это тоже очень колониальная история.

Война надолго?

— Я думаю, что да. У Путина еще много пушечного мяса, много рычагов давления. Западные политики и политикессы очень его боятся из-за угрозы ядерной кнопкой. Люди в России очень боятся, потому что силовая структура хорошо функционирует, очень много бандитизма, пережитков 90-х и мафии. Но, возможно, я так думаю для того, чтобы справляться с этой ситуацией и понимать, что активизм — это марафон, и нужно заранее готовиться к очень долгой борьбе.

Что могут сделать все — уехавшие, оставшиеся россияне, европейские политики, чтобы война быстрее закончилась?

— Я уверена, что война закончится быстрее, только если Украину будут лучше и больше вооружать. Активизм войну не остановит. Но также я знаю, что у активизма нет цели остановить войну. Активисты и активистки работают на истощение кремлевского аппарата, делают из сомневающихся людей антивоенных, поддерживают тех, кто остался в России, помогают формулировать аргументы и доносить их до своих близких, рассказывают про наши республики, которые до этого были максимально бесправными и дискриминированными во всех смыслах, и восстанавливают, в частности, чувство собственного достоинства — правда сейчас я говорю именно про деколониальных активистов и активисток. Надо максимально истощать врага и изнутри, и снаружи.

Какое будущее ждет Россию?

— Сложное, тяжелое. Есть много разных сценариев, но, надеюсь, ее ждет такое будущее, в котором война будет закончена, будут проведены люстрации, все люди, которые на федеральном уровне способствовали и поддерживали эту войну, будут наказаны. Что будет проведена очень большая работа по антимилитаристскому обучению, как это было, например, в Германии после Второй мировой войны. Всем регионам будут возвращены права, которые прописаны конституционально, в том числе право народов на самоопределение. И что в России будет проведена огромная антиимперская и антиксенофобская работа.

Уменьшится ли территория России и пойдёт ли это ей на пользу?

— Наверное, раньше я бы сказала, что нет. Сейчас мне кажется, что такой вариант возможен. Пойдет ли это на пользу? По-человечески хочется сказать, что да, потому что я много лет прожила в Москве, и мне постоянно говорили «понаехала», «уезжай отсюда». Мне хочется ответить: «Окей, давайте мы все расстанемся и будем спокойно, дружно и счастливо жить. Вы же никогда нас не хотели, никогда нас не любили, всегда нас шпыняли». Если говорить более серьезно, то мне кажется, нужно перестать мыслить категориями единой и нерушимой, что даже гипотетическое отделение каких-то регионов от России принесет что-то плохое. Потому что это достаточно колониальная и имперская позиция: «России станет плохо, если от нее кто-то отделится». А что насчет тех, кто хочет отделиться? Что насчет того, чтобы просто подумать, что, может быть, им будет намного хуже остаться? Мне, наверное, не так важно, насколько станет хуже России, если какие-то регионы от нее отделятся. Это многовековая история абьюзивных отношений и, может быть, пора развестись и жить своими жизнями?

Чего вы боитесь?

— В первую очередь, я боюсь за своих родных, оставшихся там. Они очень переживают из-за моей антивоенной деятельности и публичной позиции. Я боюсь, что никогда не смогу к ним вернуться, что я не встречусь со своей пожилой бабушкой. Я боюсь, что мой язык исчезнет, что Россия останется таким же ксенофобным пятном на карте, в котором очень тяжело жить, если ты не голубоглазый светловолосый человек. Я боюсь, что война в Украине затянется, умрет больше людей, ещё больше жизней будет разрушено. Я боюсь, что западные политики продолжат флиртовать с Путиным. Я боюсь, что в какой-то момент от меня ничего не останется из-за активизма, и пропадут мои мечты, связанные с писательскими устремлениями.

О чём будет роман, который вы начали писать?

Он про девочку, выросшую в Тыве и уехавшую в Москву. Про русифицированную тувинку, коей я и являюсь. Это не автобиографический роман, а автофикшн. Он про то, что эта колониальная история влияет на многих-многих уровнях. Иногда путь к себе в таких условиях может быть ужасно сложным и очень болезненным, с постоянным разрыванием огромного количества связей, а потом мучительным восстановлением этих связей.

Вы нашли себя?

— Да. В первую очередь, мне хочется сказать, что меня зовут Данхаяа, а не Дана, как меня много-много лет называли. Имя Данхаяа большинству русских ужасно сложно произносить в связи с тем, как оно пишется. Они просто не хотят это произносить. Я в первую очередь тувинка, я не хочу ни в коем случае идти на какие-то компромиссы со своей совестью, потому что для меня важно делать то, что я делаю, и знать, что потом это останется где-то в будущем, во Вселенной.