«Не верь ментам – всегда обманут»

Светлана Рейтер – журналистка-расследовательница, лауреат премий «За храбрость в журналистике», «Политпросвет», «Редколлегия» (трижды). Работала в разных изданиях, последнее время спецкор «Медузы». В интервью «Очевидцам 24 февраля» она рассказала, почему для многих умных, осведомленных и профессиональных людей в России война оказалась неожиданностью. А еще – о компромиссах с собой и с государством, и о смысле заниматься сейчас журналистикой.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Светлана Рейтер. Я журналистка из России, из Москвы, но сейчас живу в Риге. У меня двое детей. Я занимаюсь тем, что принято называть расследовательской журналистикой, тем ее аспектом, который касается общения с людьми. Есть некие методы работы по базам и подобное, это я тоже делаю, но в меньшей степени. Больше я общаюсь с людьми.

Было ли у вас предчувствие войны или она для вас стала неожиданностью?

— Она стала абсолютной неожиданностью. Это вещь, которую я очень часто сама себе говорю: «Какая же я идиотка». На самом деле все западные СМИ об этом писали, и как так получилось, что мы — люди, которые очень долго ходили на митинги и знали, что есть правило: «не верь ментам — всегда обманут» — поверили? Этой власти нельзя верить. Когда тебе говорят: «Это не войска стягивают к границе, это просто учения», с какого перепуга ты думаешь: «А, ну да, учения, действительно». Почему? Я помню, что серьезные западные СМИ довольно ясно говорили о том, что там заворачивается какая-то поганка. Это довольно ощутимая, катастрофическая вещь. Но в день, когда всё должно было произойти — кажется, обещали 18-го или 20-го февраля — ничего не было. Тогда мы с коллегами стали обзванивать западных журналистов — собирались сделать материал о том, как они, лохи, предсказали то, чего не было. Этот материал, слава богу, не вышел, хотя мы его подготовили 22-го или 23-го февраля. Наверное, это было какое-то отрицание или просто коллективное помутнение. Ничем иным то, что мы поверили в дичь о том, что это «просто учения», объяснить нельзя. После была очень стыдная эмоция, когда всё произошло. То есть ты сам об****лся, простите за мат, ты идиот со всех сторон, ничего не сделал.

Когда и почему вы уехали из России?

— Спустя две недели после начала вторжения я уехала, потому что просто было понятно, что мне негде работать. Я не понимала, как дальше существовать, поскольку все издания, с которыми я сотрудничала, дружила, грохались на глазах. Помню, что неделю жила в сочетании ощущений слабоумия, отваги и какого-то непонятного страха. Было непонятно, где флажки, что и как ты делаешь. Был период, когда вроде все можно, а потом стало можно примерно ничего. Я потом много раз возвращалась к этой точке и думала, что, может быть, надо было остаться, что-то придумать, но поскольку ты уже совершил этот шаг — уехал — то ты расписался в собственном бессилии или не знаю в чем, но в чем-то ты явно расписался. «Ты уже пересекла эту черту, так что попробуй работать в эмиграции» — так я решила для себя этот вопрос. Но я действительно много думала о том, что, наверное, это было спонтанное, очень эмоциональное решение. Можно было попробовать работать анонимно, без имени. Но ты тут же находишь себе какие-то оправдания — ты столько лет работала под именем, как ты спрячешься? Я бесконечно восхищаюсь людьми в России и не только, сумевшими побороть в себе эту журналистскую себялюбивую сущность, которая хочет на всех углах кричать: «Это я сделала! Я написала!» Они анонимно занимаются невероятным, героическим трудом. И, конечно, каждый день думаю: «А х*ли ты — нет?». Но это исключительно моя история.

Одно из последних ваших расследований вместе с «Важными историями» посвящено пропаганде, тому, какие огромные деньги государство тратит на нее. Почему эти деньги часто берут и вполне приличные люди?

— Мы все живем в пространстве компромисса. По вполне очевидным причинам: потому что больше нет денег, больше нигде не дают грантов или, например, делаются проекты не в лоб пропагандистские или даже не пропагандистские, а, может быть, связанные с наукой. Просто деньги дают, грубо говоря, структуры, но дают на что-то хорошее, на понятные вещи. Есть истории, когда на эти гранты запускается какой-то проект, а деньги идут в виде зарплат сотрудникам, уехавшим в знак протеста против вторжения, против войны. Как быть в такой ситуации, вы мне можете объяснить? Поэтому я очень люблю такие истории — они показывают, как война деформирует абсолютно все, даже те вещи, отрасли, о которых ты и подумать не мог. Например, у вас есть проект, напрямую не связанный с пропагандой, но деньги дает структура, которая занимается очень даже пропагандистскими делами. Этот проект не пропагандистский, у вас уехали сотрудники из-за войны, а их надо кормить. Вот что бы вы сделали в этой ситуации? Это всё очень сложносочиненное. Для себя у меня есть ответ: с государством в любой форме — никак.

Как вы считаете, почему война стала возможной?

— Это мое личное мнение: люди стали бороться и надеяться на то, что политический ландшафт в России изменится, но привыкли жить с тем, что есть. Я не говорю о каком-то обозримом времени — год, два, три — я говорю о десятилетии, примерно с 2011 года. В какой-то момент все ужасные, катастрофические вещи, которые происходили и происходят, начали замыливаться. «Ну а что это изменит? Ну выйду я, что-нибудь скажу, а что это изменит? Это ничего не изменит». В итоге мы оказались в ловушке — это апатия. У меня и у многих есть ощущение, что как будто идет давление неким прессом. Оно не резкое, давит не сразу, а постепенно, медленно-медленно. Но пресс не может давить до бесконечности — в какой-то момент он разломается и развалится. Просто нам всем осталось до этого момента коллективными усилиями дожить. Уже понятно, какие были сделаны ошибки: нельзя быть апатичными, когда тебе говорят, что у границы стягиваются войска. Я иногда слышала: «Нам же сказали, что это учения. Что там эти видят из своих Штатов, мы из Москвы видим больше». Надо смотреть шире и быть умнее.

В чем сегодня для российского журналиста смысл заниматься своей работой? Она же ни на что, кажется, уже не может повлиять. Или влияет?

— Мне кажется, влияет, но я, опять же, могу говорить только про себя. Очень важно писать истории, которые я делаю со своими замечательными коллегами про Яндекс, про Институт развития интернета, у нас была отличная история про Центробанк — про то, почему люди там остались и до сих пор работают. Надо писать о том, что происходит, потому что как иначе? Заблокирована и зацензурирована куча СМИ. То, что делают мои коллеги, то, что пытаемся делать мы, то, что делают «Верстка», «Черта», «Люди Байкала», даже «Новая газета Европа» — это фиксация реальности, которая сейчас очень нужна и даже жизненно необходима. Конечно, она влияет, просто не на какую-то группу людей, а на людей внутри. Это сложно и тяжело, когда ты нежелательная организация или иноагент, с тобой боятся говорить и, мне кажется, даже боятся читать, но ведь все равно читают. Да, сейчас тяжело, но это не повод не говорить о том, что происходит. Сейчас очень много разных СМИ на любой вкус — есть быстрые, есть медленные, есть такие, есть сякие, и это очень здорово, потому что картина того, что происходит, максимально полная.

Верите ли вы в демократические перемены в России?

— Конечно, верю. Потому что если не верить, то будет совсем невыносимо. Мне в каком-то смысле повезло, потому что я училась в советское время, а оно очень похоже на то, что происходит с Россией сейчас, если мы говорим об идеологии. Повезло в том смысле, что я в нормальном возрасте, в 20 с чем-то лет, увидела, что все может быть по-другому, и какое-то время по-другому и было. Это на самом деле идеологически было хорошо. Тот момент, когда ты включаешь телевизор, а там, простите за пафос, академик Сахаров — это было круто. Очень хочется, чтобы была вариативность в выборе СМИ и всего остального, чтобы не происходило то, что происходит сейчас, чтобы Россия не была страной-агрессором, чтобы в ней слушали людей. Об этом можно говорить бесконечно.

Что с Россией не так?

— Слушайте, мы говорим о стране, которая ведет войну, поэтому, пожалуй, сейчас да, ответ «все не так» для меня релевантный.

Год назад вы опубликовали расследование «Как российское вторжение в Украину раскололо „Яндекс“». Сейчас заявление Аркадия Воложа, что он против войны, раскололо либеральную общественность. Как вы оцениваете, насколько важным было это заявление, о чем оно свидетельствует?

— Я аккуратно предположу: мне кажется, это заявление отчасти было связано с тем, что ему не хочется находиться под санкциями. Он не первый богатейший человек, который хочет избавиться от клейма в виде санкций, но я думаю, что он совершенно искренен и в выступлении против войны, и в желании избавиться от санкций.

Недавно ваша коллега Елена Костюченко рассказала, что, вероятно, ее пытались отравить. Вы журналист-расследователь, как часто вы сталкивались с угрозами из-за своих публикаций и чувствуете ли вы себя в безопасности, находясь за границей?

— Странный вопрос. Я бы ответила так: я чувствую в себе достаточно сил, чтобы работать. Все. Чувствую ли я себя в безопасности как журналист? Да, я работаю, мне нормально.

Чего вы боитесь больше всего?

— Писателя Сорокина как-то спросили: «Чего вы боитесь больше всего?» По-моему, он молчал часа три. Это очень сложный вопрос. Я боюсь, что у меня перестанет получаться работать. Этого я боюсь, но не больше всего. Наверное, больше всего я боюсь не дожить до того дня, когда мы будем жить в Прекрасной России будущего.

О чем вы мечтаете?

— Я мечтаю дожить до того дня, когда можно будет вернуться и что-то сделать, начать работать. Мне кажется, это самая большая мечта.