Олег Аклас — арт-директор и организатор культурных мероприятий в Амстердаме. Одно из его детищ — выставка антивоенного изобразительного искусства «After Shock», на которой представлены работы русскоговорящих художников.

Аклас снимал видеоклипы для питерских музыкантов, был завсегдатаем рок-клуба. Эмигрировал давно, но остался в российской повестке. Основное занятие в Нидерландах — семейное бюро путешествий. Об эпизоде личной встречи с Путиным, парадигме приспособленчества «умных ребят» в российских медиа и противостоянии прошлого и будущего на фронте в Украине размышляет новый герой «Очевидцев 24 февраля» Олег Аклас.

Расскажите о себе.

— Здравствуйте, меня зовут Олег Аклас, но в в трех странах, в которых я провел больше всего времени, меня знают по прозвищу Акля, такое вот образование от фамилии. Я родился в Ленинграде, из Ленинграда же уехал в 90-м году в Иерусалим, а уже оттуда направился в 2000-м в Амстердам. Во мне буквально нет русской крови, но хватает украинской, татарской, еврейской, и по фамилии понятно, что литовской. Поэтому я, наверное, самый яркий представитель этой страны, под названием Советский Союз. В принципе, я был очень вовлечен во все, что там происходило. Я по образованию телевизионный и кинорежиссер, закончил Ленинградский театральный институт, но дольше всего работал оператором. Но это тоже не мое окончательное занятие. На данный момент у меня семейное бюро путешествий, так мы себя называем. Самое правильное определение — это придумщик или фантазер.

24 февраля 2022-го года. Каким вам запомнился этот день?

— Эту ночь мы провели дома у моего приятеля-компьютерщика, очень головастого парня. Я продумывал с ним идею одной телевизионной или компьютерной игры. Я придумал весь замысел, и мы с ним просчитывали, не будет ли возможности обыграть этот алгоритм. Тогда мы с ним немножечко пошутили про 23 февраля, что вот такой странный праздник, что мы оба из Советского Союза, оба не служили в Советской Армии. Закончили эти посиделки мы где-то часа в три-четыре ночи. Все это было здесь, в Амстердаме. Я отправился домой, сел на свой велосипед и заметил немного странную и непонятную тишину. Ну да, конечно, ночь, все нормально, но всё же витало какое-то напряжение. Зайдя домой, я услышал в наушниках сообщение CNN. В эту ночь я не спал.

Вы проводите выставку антивоенных работ русскоязычных художников «After shock». Зачем нужны такие мероприятия?

— Меня коснулась эта война. Я никогда не был россиянином — как уже сказал, я уехал из СССР — но так вышло, что русский язык получил достаточно негативную коннотацию со всем происходящим, и, к сожалению, это придётся очень долго и не одно поколение восстанавливать. Страшно видеть то, как люди воспринимают русскую речь, и, к сожалению, в Нидерландах это не первый раз. Я понял, что я могу что-то сделать для того, чтобы это исправить или хотя бы сделать так, чтобы не было прямой связи языка, государства, страны или народа. Так уж получилось, что тут очень большое [русскоязычное] комьюнити и даже не до 24 февраля, а до 2014 года русский язык был достаточно популярным в Нидерландах. Очень многие его знают или учили, а взаимосвязь Голландии и России давнишняя, даже больше, чем петровская. А так как я сам всю жизнь рисую — у нас так в нашей семье сложилось, это, видимо, остатки дворянского воспитания, что мальчики рисуют, а девочки музицируют — то общения среди художников у меня достаточно много. Моё полное убеждение, что именно искусство имеет больше прав на то, чтобы стать международным языком. И все эти инсинуации, связанные с тем, что надо запрещать русскую культуру или относиться к русской речи по-другому, не имеют никаких оснований. Потому что ни Шишкин, ни Айвазовский никак не могут принадлежать какой-то одной стране, и тем более одному правительству. Это всемирные художники, всемирные деятели искусства, и мои современники также имеют право на то, чтобы высказать своё мнение и быть услышанными, неважно, на каком языке они говорят. Так уж вышло, что с 14 года одной из первых жертв этой войны, длящейся уже давно, стали пассажиры малайзийского боинга, большая часть которых — граждане Нидерландов. Что здесь происходило после этого события? Жуткий крах. Это был кошмар. Понятно, что ни одну смерть обратно отмотать уже невозможно. Я понимаю нынешнее уныние всех людей, выходящих на демонстрации, посвящённые смерти Навального. Почему они не выходили раньше, почему они молчали до этого? Потому что была надежда, потому что живого человека можно вернуть даже из застенков. Такая же ситуация произошла с боингом. В некоторых городах, в некоторых университетах перестали существовать факультеты, связанные с изучением русского языка. Да, вот до такой степени. Это был страшный удар для жителей этой страны. В то же время в этой стране есть история о том, что после Второй мировой войны, когда сталинский режим потребовал вернуть всех угнанных и пленных, в Нидерландах объявили всем выходцам из бывшего Советского Союза, которые так или иначе здесь оказались, что они должны сами решить, чего они хотят. Хотят ли они вернуться на территорию СССР, либо предпринять какие-то другие шаги? Есть такой термин «Russen Kommen» — «русские идут». Это не очень приятная фраза — идёт нашествие, будьте готовы. Но в то же время, когда было относительно мирное время, мы использовали эту фразу как некий комичный контекст, что вот пришли русские художники, русские музыканты, давайте знакомиться, давайте понимать, что мы живём на одной планете. У нас нет вопроса, чей Крым. По-моему, нельзя сидеть и бездействовать. Вот, кстати, плакат будущей выставки, которая вот-вот-вот откроется. Весь смысл в том, что нельзя закрывать глаза. Шоковая стадия прошла, и после того, как люди поняли, что творится кошмар, нельзя хвататься за голову и прятать её в песок. Наша обязанность постоянно об этом говорить, нельзя ничего замалчивать, иначе садистская власть возьмёт всех поодиночке и растащит по застенкам, а там мы все знаем, чем это может закончиться.

В вашей выставке принимают участие как российские, так и украинские художники. Как они уживаются на одной экспозиции?

— Тяжело. Они уживаются очень тяжело. На одну сцену русские и украинские музыканты и актёры выйдут ещё не скоро. Но в этом преимущество художников — художники располагают свой объект, свою композицию, свою картину. По большому счёту, стена или зал, в котором это выставляется, это общая территория. Когда началась война в Украине, я, к сожалению, сталкивался иногда с друзьями, выходцами из Одессы и Харькова, которые вдруг начинали говорить: «А, ты москаль, мы с тобой не разговариваем». Я понимаю их, я понимаю их эмоциональное состояние, и я понимаю, как страшно это будет восстанавливать. Я призываю всех не делить нашу планету — это очень глупо, на это рассчитывают эти диктаторы и садисты государственного уровня, что мы сорвёмся в эту глупость и начнём делить территории. Нет, у нас одна планета.

Полномасштабное вторжение России в Украину идёт уже два года. Вы ожидали, что это продлится так долго?

— Очень хотелось бы добавить в нашу беседу оптимизма, но я внук и ребёнок людей, у которых не всё было хорошо в жизни. Может быть, в этом отношении мне повезло: репрессированные, раскулаченные, оказавшиеся в штрафбате предки научили меня трезво смотреть на ситуацию. Ныне перед многими стоит такой вопрос: «Когда же это началось? Почему мы это не заметили? В какой день это случилось? Как это всё навернулось?» Дело в том, что это не произошло в один момент у всех. Это произошло у каждого в тот момент, когда он согласился на что-то, на что на самом деле не имел права соглашаться. Когда он переступил через свою совесть, когда он переступил через здравый смысл, когда он сказал: «Ладно, потерпим, так тоже поживём». Куча беженцев из Украины и огромное количество спасшихся от армии россиян, оказавшись здесь вместе, создали ответ на этот вопрос — им нечего между собой делить. Это люди, которые спокойно могут жить вместе даже за пределами своих родин, могут сосуществовать, что даже удивительно, в самые стрессовые моменты своей жизни. Эта война не имеет никаких предпосылок, никакого основания, никакого права на то, чтобы происходить. Нужно было каждую секунду стучать кулаком по столу, бибикать в своём автомобиле, находясь там, где власть принадлежит тем, для кого война — выгодное дело, для которых война — страшный способ контроля. Может быть, это ответ и на вопрос, почему меня это волнует, почему именно этих артистов я выбрал для того, чтобы представить их миру одновременно с двумя войнами, которые меня касаются: война в Украине и война Израиля с Хамасом. К сожалению, это не всё, что происходит. Сейчас на планете порядка ста вооруженных конфликтов. Когда это тебя коснулось, ты начинаешь думать о том, что и остальное не может быть просто вычеркнуто из твоего списка ежедневного волнения. Господи, нас создали для того, чтобы мы были разумными. Мы сами называем себя людьми, но почему же тогда ведём себя как животные? Искусство — это самое яркое проявление человечности. Я глубоко убежден, что ошибка нашей цивилизации в том, что мы развивали технологии и всевозможные усовершенствования бытовой жизни до космических размеров, оставив взаимоотношения между людьми, властью и обычным обывателем на уровне средневековья. И вот этот дисбаланс привёл к тому, что, как многие говорят, появилась обезьяна с гранатой в руках.

Как думаете, войны в Украине, на Ближнем Востоке, на границах Армении могут перерасти в глобальное противостояние демократических и авторитарных держав?

— Есть люди, а есть государство. Есть взаимоотношения человека с человеком, а есть организации с организацией. К сожалению, даже называющие себя гуманными, хорошими, прогрессивными общественные или политические структуры бывают очень подлыми. За примером далеко ходить не надо. Та же Вторая мировая война начиналась, с одной стороны, с социалистического Советского Союза, а с другой стороны, с национал-социалистической партии Германии. Что плохого в этих названиях? Казалось бы, все замечательно. Но всё дело в том, что название одно, а суть другое. Есть две важные вещи — одну я узнал очень-очень рано в детстве, а одна наработана совсем недавно. Был такой литератор в начале советского строя, Максим Горький, у которого есть очень странное произведение, называется «Данко». Это история о том, как какое-то племя оказалось в жуткой чащобе, во мраке, и оттуда нужно было выходить — конечно, всё образно — и вот этот молодой человек вырвал из себя сердце, и этим сердцем освещал дорогу вперёд. В конечном итоге, конечно же, выведя людей куда-то на светлый простор и не имея сердца в груди, он замертво упал, но сердце его продолжало полыхать. И вот меня поразил персонаж — осторожный человек. Если я когда-нибудь как режиссёр поставлю это произведение, то он будет самым главным. Это человек, который шёл за ним, которого он вывел из этого кошмара, но он подошёл и аккуратно наступил на это сердце, чтобы не дай бог не разгорелся какой-нибудь пожар. Всё уже сделано, мы вышли, всё нормально. Поэтому, мне кажется, ошибка обывателей и особенно россиян была в том, что они согласились на элементарные бытовые льготы после того, как вышли из под железного занавеса, из этого условного социализма, который не был никаким социализмом, а был таким же тоталитарным строем. И мы до сих пор несём на себе это, как наследие. Это сидит очень глубоко. Только несколько поколений смогут это вытравить. Но если вместо свободы сознания, свободы слова, свободы совести запихивать себя какими-то предметами быта, крутыми машинами и шикарными шмотками, то человек страшно тупеет. Я не призываю к тому, чтобы мы снова все ходили в униформе. Не дай бог, я сам хожу в разных ботинках. Но вот в этом была ошибка. Этот телевизионный капитализм был предтечей того кошмара, который происходит сейчас, потому что люди это очень легко приняли. Люди боятся, люди говорят шепотом. Если вы в своей стране говорите шепотом, у вас ничего хорошего не происходит. Но привычка «не высовывайся, никуда не лезь, будь тише воды ниже травы» уже настолько въелась… Конечно же, негодяи, в виде аккуратных, осторожных, приятных людей, взяли и наступили на то, что могло в какой-то момент привести к прогрессу. Россия могла бы быть одной из самых мощных, сильных и добрых стран, которая помогала бы всем окружающим, а не обманывала тем, что хочет кого-то догнать и перегнать. Варварская власть понимает, что она варварская, она это осознает, и она понимает, что ей уже никто ничего не простит, никто не скажет: «Ладно, ладно, потерпим вас еще». Я очень хочу, чтобы меня поняли правильно — все, что происходит, не случайно. Нам всем надо только лишь сделать правильные выводы из того, что происходит, и сделать правильные действия, потому что соглашаться с этим нельзя. Многие сегодня вспоминают слова Навального, которые он сказал и по-русски, и по-английски: «Don’t give up». Надо ни в коем случае не соглашаться ни на какие малейшие «ладно, потерпим, как-нибудь переживем, притремся». Нельзя соглашаться на шаги, унижающие человеческое достоинство. Мы с вами являемся свидетелями войны между прошлым и будущим. Украина олицетворяет будущее — это страна, которая скакнула вперед по всем показателям, почти как Прибалтика, которой повезло быть под советским гнетом гораздо меньше, чем всем остальным, и у нее была возможность выдохнуть, отбросить весь этот кошмар, эти тоталитарные накопления, и пойти вперед, пойти не останавливаясь, и двигаться вперед. Украина тем же самым напугала советских диктаторов. Это ужасно. Это как в школе: «Чё, самые умные, что ли? Чё, Самые свободные? Сейчас мы тебе дадим в глаз». Если на поле битвы выйдут прошлое и будущее и будут просто драться дубинами, то прошлое убьет будущее. У будущего более высокие моральные принципы, оно не может ударить в спину, оно гуманно, цивилизованно и прогрессивно. У прошлого нет никаких ценностей, оно может совершить подлый поступок. Но самое главное, что будущее все равно наступит. К сожалению, оно наступит позже, и самое страшное, что оно наступит не для всех — некоторые останутся на этом поле брани. И в этом весь смысл, поэтому любыми способами мы должны сохранить жизнь каждого обычного человека.

Вы снимали клипы для многих питерских рок-музыкантов. Как так получилось, что часть бывших бунтарей теперь выступают на Z-концертах?

— В этом и заключается ужас войны. Нас разделили так, что мы вряд ли когда-нибудь снова соберемся. Я даже придумывал сцендвижения для группы «Алиса». Мы выступали вместе на нескольких подмостках. Я был свидетелем того, как Костя, приехав в Иерусалим, вдруг проникся религиозностью. Все это казалось еще вполне нормальным, каждый имеет на это право. Музыканты не политики, но их чаще всего используют как инструмент. Из-за того, что я учился в театральном институте, у меня очень много однокурсников и ребят, учившихся на год старше или младше меня, достаточно известных людей, ведущих программ на российском телевидении, корреспондентов, журналистов. Однажды я говорил с одним по телефону. Он очень просил меня спасти его сына призывного возраста. Он хотел придумать какую-то комбинацию, как его вывезти оттуда. Вдруг он повышает голос и кричит: «Да не на левый лацкан, а на правый. Ты что, дура?» Я никак не могу понять: «Ты ко мне в женском роде обращаешься?» Он говорит: «Нет, нет, это не тебе. Это я гримерше, она мне георгиевскую ленточку не на тот лацкан прилепила». И тут я понимаю, что люди могут существовать вот в такой странной парадигме. На удивление, этот клип [речь о клипе на песню «Всё я сказал» группы «The Дети»] был запрещен для показа на телевидении по той простой причине, что еще существовавшие во время перестройки цензоры сказали: «Нет-нет-нет, там в конце в тексте есть, что „открыл окно и увидел ядерный гриб“. Из советского окна никогда не будет такого вида». Сейчас я понимаю, что у песни появилась новая жизнь. Если человек не будет думать о том, что он делает каждый день, если он будет жить по накатанной — сходил в кино, купил бутылку, пил-не пил, женился-развелся — то это может привести именно к тому, что какая-то мировая катастрофа закончит жизнь этой цивилизации.

Почему многие россияне поддержали эту войну?

— Увы, но до того, как согласились простые обычные обыватели, люди, не очень глубоко думающие, на эту власть согласились работать умные ребята и талантливые люди. Я думаю, что их подкупили только лишь материальные блага. Наблюдая за этим, я понимаю, что это настолько глубоко и серьезно продуманная операция по страшному оболваниванию, что зачастую сами жертвы не понимают этого, ведь в какой-то момент их немножечко поднимают над теми, кого они сейчас преследуют, над теми, кого унижают по национальному, по социальному или другому признаку. Им говорят: «Нет-нет-нет, вы высшие, а это низшие, давайте их гнобить». И как ни странно, мы — животные. В нас заложено очень много от животного, и нельзя говорить, что в сознании человека нет расизма и нацизма. Это есть, вы всегда понимаете, что этот — другой, что этот — какой-то не такой, что этот — не похожий на меня. Я лучше буду со своими, с похожими, и тем более мне говорят, что «мы правильные, а они не очень». Я промолчу, я не обращу внимания, если кого-то бьют, то я отойду и не буду открывать двери на истерические звонки или крики «помогите!». Вы думаете, что так спасете себя. К ужасу, это уже происходило в истории человечества. Находясь в Амстердаме и изучая историю Холокоста — нацистского геноцида по отношению к еврейскому населению — я выяснил страшные вещи. Урезание прав и возможностей нормальной жизни не происходит сразу и глобально. Оно происходит по чуть-чуть. Вот тут нельзя пользоваться общественным транспортом — ну и ладно, у меня есть свой извозчик и своя карета. А тут нельзя пользоваться государственными банками — ну, господи, у евреев чуть ли не у каждого второго был свой банк. И постепенно, постепенно, постепенно обрезают возможности, вплоть до того, что нельзя дышать. Вот ты согласен поехать в теплушках в какие-то там лагеря, их называют трудовыми, где ты сможешь сам выращивать еду — окей, мы будем жить немножечко примитивно, но зато никто не будет нам запрещать сидеть на этих скамейках, ведь это только для белых, а это только для черных. А когда ты попадаешь в лагерь и видишь, что там овчарки и автоматчики, и ты понимаешь, что это против тебя, уже поздно. В девятом классе мне не понравилось то, как я перешел в новую школу — естественно, я подвергался буллингу, как тогда было принято, но никто это так не называл: «О, новенький, давай его потыркаем, попроверим его, устроим темную». В какой-то момент я понял, что не буду это терпеть, и посередине урока встал и перешел в параллельный класс. Просто физически встал и ушел. Это был шок для всего педагогического состава: прибежали директор, завуч, оба руководителя класса, и спрашивали: «Что ты сделал?» Я говорю: «Я сделал свой шаг — я встал и вышел, мне здесь не нравится, я не хочу тут быть». И вот это постоянное навязывание того, что те, кто уехали за границу — предатели, те, кто не берут в руки оружие, чтобы стрелять в двоюродных братьев — враги народа, это обман. Нам опять придется проходить страшные ужасы и разговоры на кухнях. Мы росли в этих разговорах либеральной интеллигенции: наши родители или друзья родителей собирались на кухне и шепотом про это говорили. Но нам больше не хотелось говорить шепотом, точнее, мне не хотелось. Я не мог понять, почему я должен в собственной стране говорить шепотом. Но мне повезло — я понимал, что весь мир мой.

У вас был эпизод личной встречи с Путиным. Чем он вам запомнился тогда?

— Это было очень давно, и он не был тем, кем является сейчас. Тогда он был одним из помощников Собчака, а я на тот момент уже уезжал из Ленинграда. Я уезжал официально, получив разрешение на эмиграцию, но все равно должен был проходить все инстанции: отдавать квартиру, увольняться с работы, выписываться из военкомата и комсомола. В это же время развивались всевозможные творческие объединения и какие-то культурные центры, куда захаживал Собчак, желая найти поддержку среди интеллигенции. Там же и я что-то делал последние несколько месяцев, потому что там не нужна была ни прописка, ни паспорт — все это были шарашкины конторы. И однажды пришел Собчак со своим помощником, он достаточно весело проводил время, они общались, выпивали, и в какой-то момент Путин зачем-то вышел к машине, а я, уже со всеми попрощавшись, спускался вниз. Мы встретились на лестничной площадке, никого кроме нас не было. Это уже не смешно, я уже понимаю все упреки людей, которые говорят: «У тебя была возможность спасти целую страну». Я не воспользовался этой возможностью. Тогда у нас был очень короткий разговор. Он мне сказал: «Вы уже уходите?» — «Да. Не только ухожу, а даже улетаю» — «Зря-зря, сейчас будет самое интересное». Так что простите меня, россияне, я не догадался, к чему это приведет.

На что вы надеетесь?

— Я до сих пор уверен, что природа сильнее любой диктатуры. К сожалению, может быть, это произойдет не сейчас, не при нашей жизни, но не может быть так, что все превратятся в аккуратных людей, которые в случае чего придавят полыхающее сердце Данко. А Данко уже скончался в самой северной тюрьме бывшего Советского Союза.