Михаил Эпштейн — автор книги «Русский антимир. Политика на грани апокалипсиса», философ, филолог, профессор университета Эмори (США). Родился и 40 лет прожил в Москве, закончил филфак МГУ, занимался литературоведением и культурологией. В начале 1990 года по приглашению одного из университетов переехал в США. Более 30 лет преподает там гуманитарные предметы, включая русскую литературу, философию, религию.

«Русский антимир. Политика на грани апокалипсиса» — это философское осмысление первого года войны и ее причин. О книге, о «шизофашизме» и лучшем исходе для России Михаил Эпштейн говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Михаил Эпштейн. Я родился в Москве, закончил филологический факультет Московского университета, занимался литературоведением, культурологией, писал статьи, публиковал книги. Первые почти 40 лет я прожил в Москве, а потом, в начале 1990-го года, по приглашению одного американского университета переехал в Соединённые Штаты, и с тех пор живу там. Уже 33 года я профессор университета Эмори в Атланте, Джорджия. Преподаю разные гуманитарные предметы, включая русскую литературу, философию, религию и всё то, что возникает на их скрещении. Особенно меня интересует воздействие гуманитарных наук на то, что они изучают: на культуру, на общество, на их трансформативный потенциал, на их обращенность в будущее. Сейчас я особенно увлекаюсь проблемами искусственного интеллекта.

Помните день 24 февраля 2022-го года?

— Я ожидал этого. Особенно напряженно с декабря. Рябков — замминистра иностранных дел — заявил, что НАТО должно убраться со всеми своими манатками из стран НАТО. Я понял, что это практически объявление войны и начало следующей мировой войны. Ожидание было напряженным. Прямо классический сценарий, как будто немцы вторглись в Советский Союз. Примерно за три часа до того, как всё грохнуло — я находился в Атланте, это был вечер — я написал заклинание и поместил его у себя в фейсбуке: стих Мандельштама «Зверинец» о том, что война развязывает дикие страсти, превращает человечество в зверинец, и как мы можем этого избежать. Но этому заклинанию не было суждено сбыться.

Война была неизбежна?

— Я думаю, что она была «избежна». Конечно, если бы общество было менее развращено пропагандой, если бы у руля государства стоял несколько более вменяемый человек… Я думаю, что законы истории гораздо более пластичны, чем законы физики, да и законы физики и квантового мира тоже весьма вероятностные и случайные. Так что абсолютной роковой неизбежности этой войны я не вижу. Но суть в том, что эта война обнажила дно русской культуры и истории, которое редко когда-либо обнажалась настолько сильно — то есть вплоть до Орды, насквозь. Сразу стала ясна генеалогия всего этого пространства, идущая, в общем-то, не от Киевской Руси, а от Орды. Это дух кочевья, постоянного расширения территории, абсолютной неустроенности внутри своих границ. То, что и в трагическом, и комическом виде звучало на протяжении всей русской истории, например, в трагическом виде у Чаадаева в первом же его философическом письме 1829 года, в котором он говорит о том, что все мы кочевники, что мы любим свои города меньше, чем кочевники любят свои стойла, что мы нигде не можем остановиться. Это трагическая интонация. А, скажем, у Ноздрева в «Мертвых душах», когда Чичиков его спрашивает: «Где же твои владения?», он, предвосхищая Владимира Владимировича, говорит: «Вон там, вот до тех пор все мое, а дальше тоже все мое».

Как изменилась ваша жизнь после начала войны?

— [Изменился] тембр времени. В Соединенных Штатах большая эпоха постмодерна подошла к концу с террористическим актом в Нью-Йорке 11 сентября, когда грохнулись башни, воплощавшие этот постмодерн — два как будто поддерживающих друг друга двойника — и все стало очень серьезно и страшно. Период ельцинско-путинской России был в значительной степени игровым, и вот вдруг запахло кровью, и все это сразу прекратилось. Весь первый год войны я писал книгу, которая вышла в январе следующего года: «Русский антимир: политика на грани апокалипсиса». Это был год депрессивного состояния общества, всей планеты, потому что каждый день мог восприниматься предпоследним — Путин все время поигрывал ядерной кнопкой. Одновременно откуда-то бралась эта жажда жизни и ощущение уже потустороннего веселья, как такой пир во время чумы, в последний раз живем. Так что были немножко наигранная веселость и понимание того, на краю какого обрыва все это происходит.

Вы решили уехать из страны на закате СССР, когда многие напротив туда возвращались. Почему?

— Вы знаете, было несколько конкретных моментов, которые меня к этому сподвигли. Например, вдруг вспыхнула перестройка, возникли чудесные надежды, но, по моим ощущениям, это продолжалось где-то с 86-го по лето 88-го года. Осенью 88-го мне вдруг стало ясно, что все движется в сторону какого-то мрака. Я выступал в клубе МГУ, там был вечер, посвященный судьбам России, ее сущности, прочитал эссе об Обломове и Корчагине, как двух ипостасях русской души: депрессивной — Обломове, и агрессивном, маниакальном изводе — Корчагине. И вдруг на меня там «Память» набросилась. Ну, не физически, но с угрозами, обещанием расквитаться с близкими. Я понял, что это знак. Ещё у меня большая семья — четверо детей — и я имел право на получение каких-то продуктов без очереди, по предъявлению удостоверения многодетного. И вот я подхожу к продавцу, а он с удовольствием, с упоением зачитывает, чтобы вся очередь слышала: «Михаил Наумович Эпштейн», и вся очередь зловеще зашумела — это был второй знак. Мне не хотелось, чтобы дети росли в этой среде с таким будущим. Потом я получил временное приглашение преподавать [в США], а потом уже в другом университете оно превратилось в постоянную профессорскую позицию. Это одна из тем, о которой я продолжаю размышлять: у страны, естественно, есть свои исторические ритмы, но и у личности есть свои биографические ритмы, и они не совпадают. Страна может себе позволить на полвека погрузиться в какой-то мрак или смуту, а человек не может — он должен успеть себя реализовать.

Ваша книга называется «Русский антимир: политика на грани апокалипсиса». Россия для вас — антимир в каком понимании? Физическом? Философском?

— Цивилизационном. Россия всегда строила себя в отталкивании от чего-то, в противлении чему-то. Сначала это было вольное кочевье, если все-таки вести генеалогию Московской Руси от Орды, в составе которой она, собственно, и развилась как государственное образование. Потом, прежде всего, в отталкивании от Запада. Западное усваивалось, жадно проглатывалось с целью ему же что-то противопоставить. То есть Россия росла, ширилась, возрастала как отрицание. Потом это вылилось в октябрьскую революцию, как отрицание западного мира. До этого было истинное православие, противостоящее западному католичеству и протестантизму. Теперь «русский мир» вообще противостоит всему человечеству, и уже без всяких иллюзий о том, что он объединяет каких-то хороших людей из других стран мира — это иллюзия пролетарского интернационализма XX века, она тоже уже осталась в прошлом. То есть обнажилось существо этой идеи: это подпольный человек, который всех дразнит, всех презирает, всех ненавидит, живет в своем подполье, а подполье размером в шестую, а сейчас уже, наверное, в седьмую или восьмую часть мира. Собственно, так и заявляют лидеры этой страны, что Россия окружена врагами. Это еще Дмитрий Медведев сказал: «Мы должны сплотиться против недружественных государств». То есть в мире не осталось никаких общих точек соприкосновения России с человечеством. Таким образом идея «анти», которая прослеживается через всю русскую историю — подробнее я, конечно, говорил об этом в книге — сейчас достигла своего полного самовыражения, манифестации в чистейшем виде. Это как некий вакуум, который обзавелся своим физическим эквивалентом — ядерной бомбой. И эта идея не такого «ничто», которое где-то там небытийствует, а именно бытийствующего «ничто», грозящего миру уничтожением. Мне вспоминается сегодня Илья Кабаков — великий художник, завтра ему исполнилось бы 90 лет. Он размышлял о двух видах пустоты. На Западе пустота — это, если представить себе стол, на нём есть некоторые части, куда еще не поднесли блюдо, они ещё незанятые, пустые. А в России пустота — это, допустим, пьяный человек, сидящий под столом и стягивающий на себя скатерть. Все, что стоит на столе, постепенно проваливается туда. Это действующая, активная пустота. Надо сказать, что то, что происходит сейчас между Россией и Украиной, значительно сократило его [Кабакова] жизнь. Он мог бы прожить гораздо дольше — он умер 27 мая. Он родом из Днепра, Днепропетровска, и невероятно тяжело переживал то, что происходило в последние полтора года.

Чем нынешняя Россия похожа на СССР конца 30-х годов?

— Мы проходим это по второму кругу. И сейчас даже нельзя утешиться тем, что, как говорил Гегель, история проходит через две фазы: первый акт — это трагедия, а второй акт — это фарс. Потому что фарс может быть трагичнее самой трагедии. Когда первый акт, мы думаем, что что-то ещё будет во втором акте. А когда почти то же самое происходит во втором акте в виде фарса, этот фарс более трагичен, потому что он абсолютно безысходен, нет никаких надежд. Люди, начитавшиеся «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, удивлялись: «Как это могло произойти? Как люди позволяли себя уничтожать, хватать на улицах или приходить в квартиры? Как они могли писать доносы, как общество могло жить в состоянии паранойи?» Вот теперь мы видим, как. Это случилось. И оказывается, что общественное безумие очень легко передается. Достаточно тщательной работы пропаганды, чтобы вирусы безумия быстро распространились на всю страну и даже на значительную часть молодого поколения. Это атмосфера страха, ресентимента, который в ленинско-сталинское время имел классовую основу — эксплуатируемые, угнетенные всего мир, теперь мы отомстим за наши страдания — а сейчас это национальный ресентимент — мы отомстим за наш проигрыш в холодной войне. Даже удивительно, насколько все совпадает.

Объясните ваш термин «шизофашизм».

— Шизоидный фашизм — это состояние общества, которое, естественно, воспроизводится и в состоянии личности. Невозможно понять людей вроде Соловьева или Сечина: элиту, которая, с одной стороны, яростно пропагандирует превосходство русского мира и абсолютное ничтожество, гнилость и неминуемый упадок Запада, а, с другой стороны, курорты, яхты, богатство, дети, образование — все это там. Разве это не шизоидность? Шизофашизм был придуман мной в 2014 году, как раз после Крыма, потому что все, что тогда говорилось сверху в оправдание этой аннексии, звучало совершенно по-гитлеровски. Это вроде был чистый фашизм, но не совсем, потому что вся путинская элита, все эти олигархи, министры, капиталисты и прочие владели огромными богатствами на Западе, они переселили туда своих детей, которые там же учились в университетах. Они не были подтянутыми фашистами, действительно до глубины души озабоченными вопросами чистоты расы. Они больше заботились о полноте своих кошельков. Поэтому это был шизоидный фашизм. То есть, с одной стороны, это, конечно, фашизм, а с другой, разрыв сознания, как будто они не сознавали реальность. Это основано на своего рода шизоидности, которая прослеживается и у Пушкина, и у Достоевского, и, я бы сказал, у народной души, народной экзистенции. Когда, например, подпольный человек размышляет о русском типе романтика, он говорит: «Наш романтик, он же самый отъявленный подлец». Он может сделать любое самое чудовищное злодеяние, и это не мешает ему в глубине души оставаться таким же романтиком, поклонником всего высокого и прекрасного. Вот эта широта души, или, как говорил Дмитрий Карамазов: «Широк человек, я бы сузил» — это и есть пространство между фашизмом и гедонизмом. Казалось бы, совершенно исключающие друг друга идеи: буржуазный гедонизм и фашизм. Но это пространство шизоидности, расколотости вполне их объединяет. Потом термин «шизофашизм», «шизоидный фашизм» стал использоваться какими-то влиятельными политическими комментаторами. Впервые у меня это прозвучало в 14-15-х годах.

На акции «Слово года» слово «война» признано главным в 2022 году. Какое слово может занять его место в 2023 году?

— Мы проводим конкурс «Слово года» с 2007 года. Естественно, «война» была абсолютно консенсусным выводом жюри, которое уже на протяжении 16 лет состоит из лингвистов, писателей, журналистов, педагогов — то есть людей, способных судить о воздействии слов на общественное сознание. Я думаю, что 23-й год будет первым годом, когда работа этого жюри станет уже невозможной в силу того, что это опасно для людей, остающихся в России. Какое слово? Надо подумать. На протяжении последних лет выбор всех этих слов был настолько ограничен этим жутким пропагандистским контекстом. У нас несколько категорий в этой номинации: «Слово года», «Выражение года» и «Антиязык года», или еще «Неологизм года». Так вот, самые яркие слова попадали в «Антиязык». «Антиязык» — это слова, которые ты сам никогда бы не употребил, но которые употребляет пропаганда, которые употребляет официальная политика и власть. Это «иностранный агент», или «недружественные страны», или «забрало запотело». Помните, было такое? Иногда бывают очень красочные выражения. Надо подумать, что могло бы стать главным кандидатом. Есть ощущение, как выразился один мой друг, что это «безнадежье». Казалось, что это прогнившее государство настолько быстро рухнет, оно, противопоставившее себя всему западному миру. Но оно держится, как гнилой зуб. Расчеты на быструю победу Украины все время откладываются и откладываются, поэтому есть чувство провисания. Но я бы не сказал, что это «безнадежье». Это просто один из вариантов. Знаете, в чем разница между радостью и надеждой? Надежда — это радость в кредит. Кредит может выдаваться сроком на год, на два года. Мы не знаем сроков этого кредита, но я все равно верю, что надежда сбудется.

Вы сталкивались с «отменой» русской культуры?

— Честно говоря, не сталкивался. Наоборот, интерес к русской культуре у мыслящих людей скорее даже углубился. Потому что русская культура на протяжении последних десятилетий находилась в состоянии растяжимости. Она была прогрессивной и в то же время достаточно традиционалистской. Она постепенно переходила в какое-то более продвинутое состояние. Она передвинулась из эпохи соцреализма в постмодерн, потом в метамодерн. Происходили какие-то процессы. Но сейчас вдруг стало ясно, что это культура конца. Причем не только конца России, а конца всего человечества. А всему человечеству интересно знать о своем конце. Это теперь не какая-то евразийская равнина бог знает где, а это культура ядерной кнопки, понимаете? Поэтому русистика на данном этапе — это «ничтоведение» или «нигилология», то есть наука о «ничто». Причем о «ничто», которое как ядерная бомба — может превратить в ничто всю планету и все человечество. Иностранцы спрашивают, интересуются, а как это вообще возможно? Мы же, говорящие по-русски, говорим на языке этой катастрофы. Мы единственные можем понять это так сказать изнутри. Русистика сейчас, конечно, теснится со всех сторон украинистикой и множеством других дисциплин, изучающих меньшие славянские народы или меньшие народы Средней Азии, которые раньше находились в тени русистики, но стержневой вопрос: «Почему они хотят и готовы уничтожить вместе с собой весь мир? Откуда берется такая экзистуха, экзистенция конца?» Дугин же открыто говорит, что сейчас окончание истории встало уже в практическую плоскость. Дело уже не в том, чтобы размышлять об этом, а в том, чтобы это осуществить. Это та мысль, которая подталкивает к играм вокруг ядерной кнопки. Поэтому, я бы сказал, метафизическое значение русской культуры возросло. Я ничего не знаю о том, чтобы кто-то ее отменял. Нет, просто к ней меняется отношение. Одно дело, когда мы думаем, что Пушкин, Толстой и Чехов так много значат в русской культуре — они воспитали много поколений и русских читателей, и читателей Запада. Ценность их творчества неоспорима. Но теперь мы видим, что, в общем-то, все это прошло вхолостую. Если они воспитали поколения тех, кто сейчас с радостью идут убивать украинских «нацистов», то они сделали нечто прямо противоположное своим гуманистическим и метафизическим интенсам. Поэтому грандиозный дефолт русской культуры из-за Путина — её отменил он и в какой-то степени война. Сейчас она если и жива, то вопреки тому, что с ней делает наследующее её государство. Мне вспоминается отрывок из Плутарха, когда на съезде греческих полисов оказалось много ораторов, а один из них говорил лучше всех, но его мало кто слушал. Он был удивлен такой реакцией на свои речи — а он был представителем самого маленького полиса — и ему сказали: «Друг, твоим речам не достает государства». Вот всему, что сейчас делает русская культура и поэзия, не хватает государства, то есть возможности обрасти какой-то социальной плотью. Это как дефолт: можно написать: «миллиард рублей», но на эти деньги можно купить только спички. Конечно, крушение государства очень больно отзывается на культуре.

На форуме «Словоново» вы выступаете с темой «Искусственный интеллект и человек в зеркалах друг друга». Почему такая тема?

— Это то, что больше всего радует в современном мире, который приносит очень много горьких и страшных новостей. Выстраивается даже своеобразный контрапункт: заглядываешь в новости сегодняшнего дня и видишь… 19 марта происходят знаменательные события: с одной стороны, искусственный интеллект GPT-4, самая продвинутая из больших языковых моделей, прошла юридические и языковые экзамены на уровне 10% студентов. То есть обнаружено превосходство над человеческим интеллектом. 19-го же марта поступила в продажу кувалда, которая пользуется большим интересом у покупателей для домашнего декора. Кувалда весит 7 килограммов, железный наконечник, на ней символика «Вагнера». Понимаете, человечество разделилось на две ветви: одна устремляется к сверхчеловеческому, другая к недочеловеческому. Или, например, 6 июня, день рождения Пушкина. Накануне вечером Apple объявляет о создании шлема смешанной реальности — это такое грандиозное событие. Apple впервые объявляет об этом: в этом шлеме можно видеть и реальность, которая тебя окружает, и виртуальную реальность, и то, что превращает одно в другое — enhanced reality. И буквально через 2-3 часа взорвали Каховскую плотину. Ночью, с 5-го на 6-е.

Каким был бы лучший вариант окончания войны для России?

— Вариантом наилучшего окончания войны была бы безусловная и безоговорочная победа Украины, возвращающей все свои территории, и, как следствие, крушение вертикали власти в России и возникновение ряда новых государств на территории России, которые, в силу своих территориальных ограничений, утратили бы тот агрессивный потенциал, который Россия донесла до 21 века как признак своей империалистической монументальности. Я считаю, это был бы наилучший исход для человечества. Между прочим, я об этом писал еще в 90-м году. Эссе называлось «О Россиях» — во множественном числе. Уже тогда мне виделся не только крах Советского Союза, но и рассеяние России, как наилучший исход — возвращения к раздробленности времен Киевской Руси. Это даже не раздробленность, а истинная многополярность, многосоставность при единстве языка, но при различии государственных образований и, соответственно, каких-то региональных взаимодействий: какие-то больше тяготеют к Дальнему Востоку, какие-то к Западу, какие-то к Скандинавии и так далее. Все это было бы вполне законной судьбой этого пространства. Например, как Европейский Союз. Что это? Конфедерация? Союз? Я бы сказал, «Союз русских государств». «Межрусский союз»? Я не знаю, как это лучше назвать.