В России нет народа

Актер и режиссер Григорий Кофман родился в ленинградском Парголово. Сначала выучился на инженера-химика. Потом закончил Щукинское училище. Организовал один из первых в стране частных театров. С 1993 живет в Берлине. Играет по-русски и по-немецки. Уже 25 февраля 2022 у него появилась идея спектакля под названием: «Я не виноват, это все Владимир Путин». О коллективной ответственности, о разнице между народом и населением и о том, сможет ли Россия измениться в ближайшем будущем, Григорий говорит в проекте «Очевидцы».

Расскажите о себе.

— Родился в Парголово, тогда это было под Ленинградом, сейчас стало частью города. Приехал в Берлин в 93-м году. По первому образованию инженер-химик, потом поступил в Щукинское училище и закончил режиссуру. Организовал один из первых off-театров в Петербурге и продолжаю заниматься театром, театральной педагогикой. Актер, режиссер. Играю по-русски и по-немецки.

Как изменилась Ваша жизнь после 24 февраля 2022-го года?

— Она стала строже, но ничего нового не было. Я в широком смысле давний позитивный пессимист. Знаете, у меня было несколько споров, которые я выиграл. Первый спор выиграл, когда в 12-м году сказал, кто будет президентом в 18-м. Столько было сомневающихся людей: «Ой, да что вы». А сейчас я могу сказать, кто будет в 24-м. И, должен признать, печально, что с высокой вероятностью я могу сказать, кто будет президентом России в 30-м году. Когда в ночь с 2000-го на 2001-й я услышал гимн Советского Союза, то я уже тогда мог со многими спорить. Я себя не считаю ни пророком, ни провидцем, просто во мне сидит, наверное, какое-то природное чувство. Я родился в 59-м году, я еще помню заход хрущевских времен и восход Брежнева. Тыр-пыр, восемь дыр, потом все эти катафалки. Логика этого движения очень цельная, никаких больших перемен в стране не было. Но мы же не умели и не имели возможности заглядывать за кулисы, только сейчас узнаем, что уже тогда формировался совершенно другой гумус для будущих перемен. Дерево не прекращало рост в том направлении, в котором росло.

Что не так с Россией?

— В России нет народа. Его и не было. Народом в теории называется тот гумус, который на горизонтальном уровне, на внутриобщинном уровне может заниматься самоуправлением, принимать решения и пробивать их. Народ — это тот, у кого есть право и ответственность. Их соизмерение внутри состоявшегося народа каким-то образом отрегулировано. Есть коды, которые люди понимают: что тут можно, а это уже нежелательно, а это совсем нельзя. Можно принимать тысячи законов — в России, кстати, по-прежнему одна из самых современных конституций на планете — но ни один из законов не будет выполняться, потому что не считываются эти коды на уровне «самости» народа. Народа, который понимает и принимает эти коды. Если народ считает, что мало ли что там написано — написать все могут. Время фейков: конституция — фейк. «Так это же нормально, ведь все фейки» — когда такая логика нормальна, тогда народа, принимающего решения — нет. Есть жители, население. Оно тоже организует свой быт и жизнь по определенным принципам для того, чтобы было удобно жить, чтобы друг другу за углом морду не набить. Насилие — это за тем углом. Ну, а как? От него жена ушла, он выпил, обиделся на людей и дал кому-то по зубам. Что с того, что тот кто-то вообще к его жизни никакого отношения не имеет? Его же можно понять. Это уровень самоуправления населения, не народа. Мы можем говорить о том, что есть охлос, а демоса — нет. Иногда задумываешься: «А когда он был?» Фридрих Горенштейн утверждает, что где-то на границе Ивана Грозного. То есть уничтожение Новгорода — это уничтожение принципа народного самоуправления.

Расскажите о спектакле «Я не виноват, виноват Владимир Путин», который вы поставили в Берлине.

— Этот проект родился уже 25-го февраля. Видимо, я был к этому готов. Это проекция одного давнего немецкого театрального проекта, который игрался с 1980-го по 2000-й год, который назывался «Я не виноват. Это все Адольф Гитлер». Главная тема — в начале предложения: «Я не виноват». Это все то, о чем мы сегодня говорим. Когда нет принимающего решения народа, персонально виноваты только те, которые там [наверху]. Я же не принимаю участие, я живу в обществе, я гражданин народа. Не-а. Демоса то нет, ты часть охлоса. В этот момент ты, конечно же, ни в чем не виноват, потому что тебе по барабану. Ты отдал эти полномочия наверх: проголосовал или наоборот — не проголосовал. Это про этих людей, и про то, откуда растут ноги у трагедии, которую расхлебывает сейчас Украина. Расхлебывает трагедию, которая живет внутри русского народа, которого и нет. Потому что общество, которое все от себя отодвигает, общество, которое не прошло покаяния, внутри имеет потенциально агрессивные настроения. Вот так был написан этот проект. Он сложный, потому что это документально-игровой театр — для меня очень сложный жанр. Я очень люблю внутренний хоррор, глубокую интригу, загадки, неразрешимые штуки, связанные с тем, что человеческая психика не вскрываема. Мы можем отразить только какие-то следы и отпечатки этих следов каким-то образом рассмотреть на сцене. Когда ты входишь в зону документального театра, то прямолинейность, в известном смысле, поверхностность, очень-очень опасна. Она просится в силу того, что ты начинаешь быть ментором, ты начинаешь быть просто проводником документального материала в его чистом виде. А мы брали тексты, переписки между людьми, письма, раздоры внутри семьи. И там, где ты пытаешься состыковать документальный и игровой театр, возникает искусственность перехода. Сделать все очень грамотно, найти игровые трюки перехода так, чтобы документальный материал рождался изнутри игрового, а игровой опять вытекал из документального как логическое действие, и одно шло в другое… Я думаю, что это не удалось и в этом проекте, но он все равно очень дорог мне. И актеры, с которыми я работал, очень сильно помогли, потому что когда я оказывался в тупике, их советы были бесценными.

Должны ли россияне ощущать коллективную вину или ответственность?

— Должны-то, конечно, должны, но ни у кого этого ощущения нет. Есть только задвигание всё дальше. Да, люди перестали называть это «СВО» и стали называть войной в обычных разговорах, не боясь, что кто-то узнает, что он сказал слово «война». Машина подавления жесточайшая, но в кухонной или коммунальной культуре, в широком смысле слова, все обговаривается как оно есть. Детали мы не знаем, с фактологической стороной всё очень плохо. Серьезный, альтернативный интернет практически недоступен. Ну, разве что кто-то захочет себе сознательно установить VPN, тогда да. А так — нет. Не, а чего устанавливать себе какие-то мульки, за которые тебе в метро при досмотре могут сказать: «А что это у тебя такое?» Поэтому это [война] происходит где-то. Да, наверное, оно нехорошее. Но логика такая: «В чем-то правы мы, в чем-то правы они». И главный итог: «История рассудит». Это признак дикой слабости населения. Да, где-то в провинции есть матери, которые говорят: «Сынок, хватит уже пить, пойди туда, заработай денег наконец». Этого достаточно много, но оно скорее где-то там. Женщины могут соглашаться со всем, но как только дело коснется ее сына: «Эм… Ам… А можно как-нибудь иначе решить этот вопрос? Чтобы не мой сын». На этом уровне понимание и нежелание есть, но не больше. Только на уровне «это мое». «Бомбежки? Ну, нет. Ракеты по мирным домам? Нет. Ну, ты преувеличиваешь. Ну, они сбили как-то не очень удачно ракету, которая летела в склад боеприпасов и упала на дом. Ну, что тут поделать? Сбивать не надо было». Сейчас разговор упростился, а в первые месяцы он был гораздо более сложным — тогда решалась философская проблема агрессии в себе. Ведь все равно надо это возвращать в разговор: что такое агрессия внутри общества. Это даже звучит сейчас немного некорректно, но если бы не эта война, то пришла какая-нибудь другая, потому что у нас нереализованное общество, не нашедшее внутри себя корней для творческого роста, который им был обещан. Путин же поднял нас с колен. А вот где этот творческий порыв? Что-то нету его. Что-то нам заграды ставят. В 2014 году мы вроде бы свое взяли, а нам санкции. Ничего, мы пробьем санкции, мы идем творчески. А всё тоже — стагнация, стагнация, стагнация. И эта неудовлетворённость внутри людей может выливаться только в агрессию, потому что это купирование комплекса.

Почему стал возможен кейс Беркович и Петрийчук?

— Если не этот кейс, то возник бы другой. Просто они оказался под рукой — Женя Беркович, Кирилл Серебренников — ученик, учитель, ученица. Можно было привязаться к любому другому материалу. Это принцип разводки — классическая школа КГБ. Собственно, и не КГБ, это еще из российской жандармерии, это третье отделение Бенкендорфа, это Дубельт. Самое простое и любимое дело в России — разводить народы. Чеченцы у нас были такие-то и такие-то. Грузины такие и такие. Неизвестно, что скоро татарам достанется. И все равно третий в выигрыше — правящая башня. Это в широком смысле ГБ — мем, не конкретно ФСБ, а принцип управления некой неидеологической надстройкой. Они давно поняли, что не надо идти напрямую. Мы не Сусловы — дурак-дураком. Нет, мы мудрее. Кому-то нравится стиль или театр Беркович, а кому-то не нравится. О, очень хорошо. Есть те, кому не нравится. Вот сейчас мы возьмем и посмотрим, как оно работает. Я понимаю, что это в известном смысле мои домыслы. В игровом театре есть определенная доля цинизма. Практикуя игровой театр, ты не находишься на стороне морали. Другое дело, что в быту, в своей жизни именно поэтому я и вижу эти штуки — то, как легко можно манипулировать [людьми], например, с помощью кейса Беркович. «Посмотрим, кто поднимется против. О, как хорошо они проявились, а до этого молчали», — вот это главное. Это не в упрек, Женя Беркович — большая умница. Но главное было то, что всплывет после того, как мы вскроем этот кейс. Теперь мы знаем и про этого, и про этого, и про этого.

Что ждет Россию?

— В самом простом смысле, если говорить не о России, а о населении, о народе: изгнание сталинизма из себя. Все забыли о фильме 1986 года Абуладзе. Изгнание не из органов управления, а из себя. Это работа по Ветхому Завету на два поколения. Конечно, не было никакого хождения 40 лет, но метафора хороша. Надо забыть о рабстве. На этом лонге можно говорить о том, что надежда есть. А событийно может произойти все, что угодно: я окажусь неправ, и Путин не будет президентом в 30-м году. Но в 24-м будет. Но не в нем же дело, а в этих людях. В тех, о ком спектакль поставлен. Которые говорят: «Я здесь ни при чем». До тех пор, пока «ни при чем», внутри страны ничего не произойдет. А что будет, кто будет? Мои прагматические и человеческие настроения на стороне Алексея Навального. Я действительно считаю, что это большой политик. Но даже если гипотетически представить, очень гипотетически, что этот политик в результате каких-то событий будет освобожден и избран президентом страны, то до светлого будущего России он не доживет. Даже он, сравнительно молодой человек. Это тяжелая, колоссальная работа. Англия проходила период от драк до высокого парламентаризма 300 лет. Короли, приходя к власти, статистически знали, что 70% из тех, кто до них правил, кончали вот этой штукой [гильотиной]. Это другой пример, но работа тем обществом была проведена дикая. Немцы иначе шли к этому. Мы знаем, как все это перемалывалось в 20 веке, сколько потребовалось сил на обработку, собственно, не нацизма, а внутренней агрессии, которая жила внутри меня, тебя, его. Понимаете, это все мемы, знаки. А главное — внутри людей. Отвечая на вопрос: «Что произойдет с Россией?» — я ожидаю, что будут происходить изменения, и тут я позитивный оптимист. Есть серьезная надежда, что с развитием общества вообще, планета не свалится в тоталитаризм. А про ядерную катастрофу ничего не говорю, потому что тогда все закончится. В модусе, через 50-60 лет надежда довольно высокая, но я этого уже не увижу.

Как можно изменить россиян?

— Альфред Кох месяца 3-4 назад в одном интервью сказал: «Все можно поменять. Мне непонятно только одно: где мы возьмем такое количество педагогов, чтобы всем этим людям постепенно, методически — потому что сразу ничего не делается — привнести эти убеждения, а убеждения перевести в переубеждение». Нужно же поменять самоидентификацию человека. Человек не может просто так отказаться от своих вчерашних убеждений. То есть, конечно, есть люди-флюгеры, которые меняются просто за бабло, за кусок хлеба, но это не будет переубеждение. Они будут вести себя в другой парадигме, будут иначе действовать, и все будет казаться тип-топ. Это будет тлеющий вчерашний тоталитаризм. Он будет тлеть и ждать момента, когда появятся условия, а люди-флюгеры моментально переметнутся назад. Ты же имеешь дело только с этим человеком, родившимся в 2000-м году. Он другой фамилии и не знает, у него биологически в мозгу сидит этот иероглиф — Путин. Что ты от него хочешь? Я сейчас не оправдываю этих людей. И дальше вопрос: «Где взять столько педагогов?» Нужно медленное учительство в широком смысле слова — педагогика, учительство, переубеждение. Каждый педагог должен быть специалистом по психологии личности. Это не просто некие знания, которые ты знаешь, а возможность видеть ту личность или того человечка, к которому ты хочешь проникнуть и объяснить ему, что такой способ жизни лучше, честнее, порядочнее и эффективнее. Столько людей не набрать.