«Три Толстяка погубили Просперо!»
Обычно мы публикуем письма наших очевидцев в прозе. Но иногда документом, отражающим момент истории и его проживание человеком, может являться и стихотворение. Вы присылаете нам много своей поэзии. Простите, мы редко ее публикуем. Но для этого стиха нашей подписчицы все-таки решили сделать исключение.
Снова читаю слова настороженно,
словно ребенок: слогами, размеренно…
Это не может быть! Нет, невозможно!
Три Толстяка погубили Просперо!
День разорвался на холод и горе,
слезы штурмуют мой ум, напирают,
и лишь вопрос остается опорой:
«Разве… герои… в тюрьме… умирают?»
Села в кровати совсем по-другому:
может, мне просто не так прочиталось?
Столько мой дух был в делах замурован:
может, я просто отчаялась малость?
Нет, мои руки минуты назад
крепко держали любимую книгу.
Самоуверенный маленький сад
как под снарядами новости сгинул!
Травы сгорели, жуки уползли,
руки, что вывели борозды вечного,
где-то опущены Харпа вблизи —
как же лекарством людей обеспечить!?
Снова вещает за стенкою «Тошиба»,
слышу за стенкою: ры́чат как звери
нелюди, чучел трясущие в крошево,
люди, где сердце с серою серой!
Как же похожи они в своем гомоне,
все лицемерьем, как кровью, измазаны!
Сердце Героя же пламенно, огненно!
Руки его со зверьем не повязаны!
И – посмотрев на поля за окном:
«Ключ мой утерян, лохмотья изрезаны…
Да, моё сердце не дышит огнем…
Но в то же время оно не железное!
Значит, оно отзовется на крики
тех, кто все понял, и тех, кто потерян.
Значит, я бой его ближнему выкину,
чтоб ему стало как можно сильнее!»
Тропы вздохнули надеждой в ночи,
в каждой поземке почуялась живость,
звезды взыгрались, как сотни лучин.
И я к другому окну обратилась:
«Стольких готовы топтать вы и грызть,
но об одном вы молчите, заплывшие:
мы не зашли в эту ясную высь…
Но двери врат нам давно уже вышибли!
Да, наших близких оку́рили ложью,
слышат вас будто бы правдой и верой,
кто-то там даже ликует безбожно:
Три Толстяка, мол, убили Просперо,
Но в их сердцах разразится рассвет
за осознаньем с рождéнья сиротства!
Вашему дедушке моченьки нет
Им обеспечить во скотстве отцовства!»
К жизни Просперо уже не вернуть,
даже Тибула, быть может, и не было…
Но в объектив «метронома» беру
я, придержав до поры децибелы,
как на соху налегает рукою
мой разлученный народ со страною.