Ксения Миронова, журналистка, невеста Ивана Сафронова, журналиста приговоренного к 22 годам заключения по обвинению в шпионаже. Когда 7 июля 2020 года ФСБэшники вломились в квартиру Ксении и Ивана в Москве, первая мысль девушки была, что это — бандиты.

«Мы думали, что к нам вломились экстремисты, а экстремистами оказались мы», — рассказывает Ксения, которая в то время работала на «Дожде».

Через два года выяснилось, что не только ее жених «изменник» и «шпион», но и телекомпания в которой она работает, представляет «угрозу для России».

Ксении вместе с коллегами пришлось уехать из страны. В сентябре Ивану Сафронову, не признавшему вины, российский суд отвесил чудовищный срок. О том, чем так разозлил журналист российских силовиков, что самое сложное в разлуке с любимым человеком и, как всегда, о войне мы поговорили с Ксенией Мироновой в рамках проекта «Очевидцы 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Я родилась в России, но сейчас вынужденно там не живу, потому что я журналистка. Я начинала работать в газете «Коммерсант». Изначально я писала про образование, в том числе про политзаключённых. Ходила на митинги в их поддержку, ходила в суды по политзаключённым, переписывалась с ними. Потом я работала в «Медузе» и на телеканале «Дождь». После начала войны я пришла работать в издание «Служба поддержки», которое основал Илья Красильщик. Мы пишем о войне в Украине, но в том числе вместе с Ильёй в «Службе поддержки» мы решили делать проект «Помощь близким политзаключённых». Проект состоит из медийной части — это подкаст, который называется «Времени больше не будет», и группа помощи близким политзаключённых. Почему мы стали делать этот проект, почему мне было важно начать этот проект? Потому что в 2020 году тема политзаключённых стала для меня личной. Раньше я с ними переписывалась, и они все были мне дороги, но я никогда не думала, что человек, который уже является моим близким, станет политзаключённым. Мой жених, Иван Сафронов, журналист, в 2020 году был арестован по обвинению в государственной измене и с тех пор находится в российской тюрьме. Я всё ждала, когда кто-нибудь сделает подобный проект, потому что какая-то помощь близким политзаключённых существовала в рамках уже созданных проектов, но именно акцентирования внимания не было, и мы решили создать такой проект сами.

Можете вспомнить ваши чувства 7 июля, когда дверь вашей с Иваном Сафроновым квартиры открыли снаружи фсбэшники?

— Я родилась в Екатеринбурге, в Уралмаше, в 1998 году. И, честно говоря, первые мысли у меня были не о журналистской работе, не о ФСБ. Почему-то первые мысли у меня были как какие-то детские флешбеки про бандитов из новостей, что нас пришли грабить или убивать. Я была в квартире одна, ещё в пижаме, и тут такая толпа людей. Когда они открыли дверь, зашли, показали мне постановление, сказали, что из ФСБ, мне кажется, я даже немножко расслабилась, потому что поняла: «Ага, убивать меня сейчас, кажется, не будут». Если бы захотели, то сразу… Я брала однажды интервью у сестры Ани Павликовой — Насти. Аня проходила по делу «Нового величия». Тогда мне Настя сказала такую вещь: «Мы думали, к нам вломились экстремисты, а оказалось, экстремисты — это мы». У меня, наверное, были похожие чувства — я думала, что это какие-то бандиты, а оказалось, что обвиняют в чём-то нас.

Существуют разные версии, почему власти ополчились на Ивана Сафронова. Какой версии придерживаетесь вы?

— Я думаю, что если бы у кого-то из журналистов или расследователей остались какие-то реальные источники в правительстве и структурах российской власти, то мы бы знали, есть ли конкретный заказчик или нет. Но очевидно, особенно после начала войны, что ни у кого таких ресурсов нет. Поэтому я думаю, что только много лет спустя мы, может быть, узнаем что-то конкретное. Но в целом, мне кажется, что просто всё очень удачно сошлось для властей. Во-первых, как раз где-то с 19-20-го года стали больше людей брать по госизмене, чтобы показать, особенно перед войной, что у нас везде шпионы, что в Крыму — госизменники, что учёные и журналисты — госизменники. Во-вторых, они хотели показать журналистам, что не надо лезть во все эти темы, что не надо писать ни про оборонку, ни про вооружение. И, в общем, у них это получилось, потому что сейчас практически никто не специализируется конкретно на этой теме. Ну и в конце концов, наверное, у Вани действительно был какой-то конкретный человек, который запустил весь этот процесс.

Может ли это быть местью Ивану за то, что не сдал свои источники в Кремле, когда это от него потребовали?

— Я про это, честно говоря, много думала. Возможно, это запустило какую-то реакцию, но насколько мы знаем из материалов дела, которые нам доступны, слежка была ещё до этого, поэтому я думаю, что нет. Но наверняка это как-то ускорило и усилило процесс. Меня часто спрашивают: «Ожидали ли вы, что будет арест по госизмене?» Даже когда в 2020 году, до ареста, мы замечали какое-то подобие слежки, мы ничего такого не ожидали. Какое-то давление на журналистов было привычным делом. Была история с увольнением и уходом отдела политики из «Коммерсанта» из-за истории с Матвиенко, и слежку мы связывали именно с этим. Довольно классическая история: недовольные герои твоих материалов пытаются угрожать судами или начинается какая-то слежка. Поэтому я не могу сказать, что мы халатно к этому относились, но и не могу сказать, что относились настолько серьёзно, чтобы допускать дело о госизмене.

Вы поддерживаете связь с Иваном. Какие последние новости от него?

— Мне сегодня пришло письмо — у нас 5 лет отношений — поэтому мне курьер написал, что меня сегодня вечером дома ждут цветы. Из последнего было то, что Ваню внезапно перевели в больницу. Сейчас он уже в колонии в Красноярске. Ни мы, ни он не знаем, с чем это было связано. Сначала мы думали, что его оттуда этапируют куда-то ещё, но его вернули в ту же колонию, где он был. В целом сейчас он себя нормально чувствует, но Ваня в колонии строгого режима, и внутри колонии он ещё и на условиях строгого режима. Как Алексей Навальный постоянно находится в ШИЗО, так и у Вани в колонии есть опция строгих условий. Его и ещё нескольких политзаключённых перевели на такие условия, и судя по тому, что это случилось одновременно, я думаю, что это метод давления. Наверное, самое тяжёлое для Вани из того, о чём я знаю, о чём он может рассказать в письмах, это то, что он вернулся к небу в клеточку. В СИЗО Лефортово у него был прогулочный дворик, куда его выводили на час: это обычная камера, но без потолка. То есть на потолке решётка, и небо ты видишь в клеточку. Даже в колонии строгого режима изначально у него была возможность куда-то выходить. Но в этих условиях строгого режима это опять что-то вроде барака или камеры, на прогулку выводят на час-полтора в день, и небо опять в клеточку. Это, наверное, самое сложное из того, что он может рассказать.

С Ильёй Красильщиком вы делаете подкаст «Времени больше не будет». Для тех, кто не в курсе, расскажите, о чём этот проект и почему «времени больше не будет».

— Мы очень долго думали над названием, в итоге Илья Красильщик предложил это. Я сначала сопротивлялась, а потом подумала, что это, во-первых, отсылка к Летову, во-вторых, к Библии. Когда у тебя близкие в заключении, то чувство времени изменяется. Хотя, наверное, с войной оно у всех изменилось. Первые годы ты живёшь отрезками: вот будет суд — надо два месяца дожить до суда, потом ещё один суд — надо ещё два месяца дожить до следующего суда, а потом дожить до финального решения. Потом, когда озвучили приговор в 22 года, стало понятно, что времени больше не будет, потому что 22 года — это какая-то несуществующая цифра. Во-первых, ты не можешь её по-настоящему осмыслить. Во-вторых, покажите мне человека, который знает, что будет с Россией и российскими политзаключёнными через 22 года. В России никогда и ничего нельзя загадывать на 22 года вперёд. Поэтому мы быстро сошлись с командой на том, что это правда подходящее название. Мы первыми сделали интервью с мамой Ильи Яшина, чем я очень горжусь — она абсолютно потрясающая женщина. СМИ больше стали к ней обращаться за комментариями и интервью. Мы старались рассказывать про украинцев в заключении в России, например, про Александра Марченко — мы говорили с его женой. Мне это кажется очень важным в контексте войны, потому что многие не знают, что в России много политзаключённых украинцев, которые попали в заключение ещё до войны. После начала войны многих гражданских взяли в плен и держат в российских СИЗО несмотря на то, что они гражданские. Про них очень мало говорят, и, к сожалению, это логично, потому что фокус смещён непосредственно на войну. Но нам кажется важным говорить про этих людей. Изначально идеей было рассказывать про политзаключённых. Жизнь есть везде, жизнь есть жизнь. Мы хотели рассказывать про разные аспекты не только трагичным голосом. Мы говорили с женами ребят, сидевших по болотному делу, например, про секс в колониях, как они приезжали на длительные свидания. Одна девушка рассказывала, что её муж увлекался фэнтези, и присылал ей из колонии эротические рассказы. Это довольно табуированные вещи, они не обсуждаются. Но они есть. Жизнь, пускай и в такой странной форме, но она есть, и мы пытаемся это показывать, как-то это дестигматизировать.

Как 24 февраля изменило вашу жизнь?

— Наверное, в отличие от многих людей, я не могу сказать, что 24 февраля разделило мою жизнь на до и после. По силе личного воздействия Ванин арест был мощнее. Уже к концу 2021 года я предполагала, что будет либо полномасштабное вторжение, либо в эту сторону начнутся движения. Поэтому я, наверное, была в какой-то степени подготовлена. В конце 2021 года я перестала ходить на маникюр, потому что если меня вдруг за что-то посадят в СИЗО после начала войны, то там его делать не получится. Я перестала красить волосы, перестала пить антидепрессанты, чтобы в СИЗО не было синдрома отмены. У меня была приготовлена сумка в СИЗО. Понятно, что у меня есть этот бэкграунд с Ваней, и я думала: «Если начнется война или сначала решат надавить на журналистов, а после начнется война, то надо собрать сумку в СИЗО. Попросят кого-нибудь из друзей-мужчин прислать мне сумку — они же не додумаются взять часть вещей, уж прокладки точно не положат». Поэтому, когда ты подготовлена, это не становится таким ужасным шоком. Мне кажется, что большим ужасом для меня был отъезд. Я работала на телеканале «Дождь» с мыслью, что мы остаёмся в России, что мы будем продолжать рассказывать то, что происходит. Но 1 марта нас заблокировали. И тогда в первый раз за несколько лет у меня случился нервный срыв: у меня были метания между «как я могу уехать и оставить Ваню» и «если я останусь и продолжу работать в журналистике, то, очевидно, я тоже попаду в СИЗО». Возвращаясь к теме близких политзаключенных: 2 политзаключенных на семью — это слишком много. Именно момент отъезда был переломным в личном смысле. Коллеги меня практически заставили: «Если поймём, что есть возможность — вернёшься». Когда мы вернулись к работе, стало полегче. Ты просто работаешь и делаешь всё, что в твоих силах, стараешься не рефлексировать. По крайней мере так было первое время, первые месяцы.

Знаете ли вы, как отреагировал на начало войны Иван?

— Ну, наверное, как и все — шоком и ужасом. Тут есть такой момент: он с пониманием отнёсся к моему отъезду, но именно обсудить начало войны у нас не было возможности, потому что письма всё-таки цензурируются. Он смотрел новости, и понятно, что в СИЗО, в колонии в основном федеральные пропагандистские каналы, и он пытался как-то между строк понять, что происходит на самом деле. Потом я что-то писала про мою работу, про новости, но обсудить чувства в первые дни у нас не было возможности.

Как вы считаете, зачем война Путину?

— Хороший вопрос. Можно долго обсуждать какие-то геополитические причины, но мне очень нравится чей-то твит или шутка: «Давайте не забывать, что все инициаторы этой войны — это взрослые мужчины, не находящиеся в терапии». Это может звучать не очень правдоподобно или серьёзно, но я думаю, что это правда важный фактор — этот человек находится в максимальной изоляции, у него свои амбиции и представления о мире, совершенно не сопоставимые с реальностью. Он не был на улицах, он вообще не знает, как живут люди. Если помните, несколько лет назад его спросили, смотрел ли он фильм с его интервью Оливеру Стоуну. Он сказал: «Да, мне показали его на дисках», что довольно шокирующе, потому что, мне кажется, даже моя прабабушка так уже не говорит. Человек максимально оторван от реальности, и поэтому сложно сказать, что у него в голове.

Сегодня российское общество расколото. Возможно ли примирение? Сможет ли простить своих судей Иван?

— Ну, во-первых, я не очень оптимистично настроена по поводу того, что когда Путин умрет, сменится власть. Это безусловно произойдет, Путин не вечен. Но будут ли какие-то кардинальные, резкие перемены? Я, к сожалению, не очень в это верю. То, что общество очень расколото — это, наверное, одна из важнейших проблем, которые я не знаю, как решить. Так как я начинала свою журналистскую работу с темы образования, то мне кажется, что вклад активистов, журналистов и вообще просветителей огромен, он способен сдвинуть все это с мертвой точки. Но, опять же, с учетом того, что многие находятся в изгнании, я не очень понимаю, как они смогут все это восстановить. Как мы сможем все это восстановить. Нам как обществу еще предстоит осознать все, что Россия натворила в первую очередь в отношении Украины и других стран. Это будет очень-очень долгий процесс. А для многих людей, к сожалению, это, может быть, вообще не случится, и они так и не осознают этого. Хотелось бы, чтобы через много лет были созданы архивы и появились музеи, в которых было бы рассказано про все российские военные преступления. Что касается простить… Я не хочу говорить за Ваню. Про себя я думаю, что у меня нет какой-то обиды или злости на следователей и судей. Наверное, потому что я их вообще не воспринимаю как живых людей. Не то что я верю в карму, что им воздастся, но они для меня инструмент этой системы, и мне кажется, что для них высшее наказание это то, что нормальные люди не воспринимают их как живых. Соответственно, обижаться на них мне сложно. Я надеюсь, что однажды про их преступления и решения, которые они выносили, будет рассказано. Меня допрашивали в следственном управлении ФСБ, и в самые первые дни со мной была адвокат. Мой следователь задавал очень нелепые вопросы, и поэтому я довольно спокойно сидела. Это было даже смешно. Ты не можешь на это нормально ответить, потому что это бред. Тебя спрашивают: «Активный ли Иван пользователь ПК?» Господи, кто вообще так говорит — «ПК»? Я спрашиваю: «Что такое активный пользователь?» — «Ну, знает ли он программу Акробат?» Я думаю: «Боже, какой бред». Из-за того, что я так спокойно сидела, следователь сказал моему адвокату: «Ну вот что вы ее защищаете? Она сидит, продумывает план мести». Я думаю: «Боже…» Мне было 22 года, передо мной сидит следователь ФСБ первого отдела и реально в это верит. Поэтому, я думаю, что их оторванность от реального мира, от возможности наслаждаться этим миром, это и есть их высшее наказание.

Можно ли переубедить тех, кто сегодня топит за войну и Путина?

— Я думаю, что переубеждать людей нужно, и даже кого-то переубедить получается. Как минимум для того, чтобы меньше людей ехало в Украину убивать невинных людей. При этом я понимаю, что есть люди, которых никогда не переубедить, потому что для них это слишком, они уже не смогут измениться. Нужно иметь большую силу воли, чтобы посмотреть правде в глаза и сказать: «Я ошибался. Я делал ужасные вещи». Я думаю, что в этой системе есть люди, которые на это уже не способны. Но кого-то переубедить получается. Я вижу это по людям, которые приходят к нам в «Службу поддержки», по военным, которые уезжают. Мы живые люди, и в некоторых случаях я или ребята, которые работают и отвечают на вопросы людей в чате, злимся на некоторые запросы, когда пишут российские военные: «Ой, я решил уехать из России, потому что у меня нет денег купить бронежилет на войну». Конечно, мы злимся на такое и раздражаемся. И да, с другой стороны, если на это смотреть рационально, мы сами таким людям не помогаем, но отправляем их к партнерским организациям, которые помогают им уехать, лишь бы они не ехали убивать.

Чего вы боитесь больше всего?

— Я, наверное, больше всего боюсь за близких, за Ваню, за моих родственников, которые остаются в России. За себя меньше переживаешь, особенно когда ты уже многое прошел, когда ты подготовлен. Это то, что, мне кажется, мы видим, например, в Чечне, в Беларуси, и что потихоньку начинается в России — когда на человека начинают давить через близких. И это самая страшная ситуация, потому что ради себя ты иногда готов чем-то пожертвовать. Шантаж близкими — это самый эффективный шантаж. Еже есть такие случаи, например, с Заремой Мусаевой: политзаключенная, которую буквально взяли в заложники за то, что ее сыновья — активисты-оппозиционеры. Отец Ивана Жданова тоже находится в тюрьме. Это, наверное, самое страшное, потому что в таких ситуациях абсолютно непонятно, что делать. Это моральная дилемма, про которую ты обычно читаешь в книгах XX века. Никогда не думала, что перед нами встанет вопрос вагонетки.

О чем мечтаете?

— Мне кажется, я перестала мечтать. Раньше было видение будущего. Знаете, люди пишут в ежедневниках: «Через 5 лет я вижу себя вот так». Наверное, это ушло. Первые месяцы я мечтала, что мы с Ваней встретимся как в кино: они бегут по пляжу (я не знаю, откуда в Красноярском крае может быть пляж) навстречу друг другу. Такого больше нет. Поэтому я не мечтаю, а пытаюсь наслаждаться какими-то моментами. Пусть я в изгнании, но у меня, в отличие от многих людей, есть возможность пройтись по парку, выдохнуть, сходить с подругой в кафе, и я стараюсь эти моменты проживать и не корить себя за то, что я их проживаю. Не думать: «У кого-то нет этой возможности», а наоборот, думать, что жизнь дана для того, чтобы ее жить, чтобы ценить эти моменты. Это не мечты, а просто оптимистичный план: однажды на месте здания ФСБ в Москве мы создадим какой-нибудь креативный кластер, там все будет переделано, будут постеры, граффити, кафе, будут мемориалы, к которым люди будут подходить, чтобы что-то изменить. Мы знаем исторические примеры, когда такое происходило. Но это не совсем мечты. Как таковых их, наверное, уже нет. Они слишком болезненны, поэтому от них пришлось отказаться.