Так Александр Кудряшов говорит о своем отце — участнике второй чеченской войны. Весной 2022 года он Александр рассказал о нём в спектакле «Пап, пока». Александр  Кудряшов — театральный режиссер. Работал в независимом российском театре «Театр.doc». Сейчас работает над проектом «Театральная Компания Александра Кудряшова», где ищет новые театральные формы.

Его коллеги Евгения Беркович и Светлана Петрийчук находятся под арестом. Независимый театр уходит либо в подполье, либо уезжает за границу.

«Я понял, что боюсь каждого мента», — говорит Александр. И это то чувство, которое отзывается дрожью во многих из нас. О том, как отменяют спектакли в государственных театрах в России и о том, как хочется поддерживать нормальные отношения с мамой несмотря на разное отношение к войне, Александр рассказал «Очевидцам 24 февраля».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Александр Кудряшов, я занимаюсь театром и не только. В широком смысле у меня есть своя независимая театральная компания Александра Кудряшова, 4 ноября мы отпраздновали четыре года. Раньше там было побольше людей, но сейчас только я и Вася Шарапов. Мы делаем работы на стыке театра и современного искусства, стараемся показывать то, что нельзя сделать в обычном театре, раньше мы это формулировали так. У меня есть неплохой постановочный опыт на серьезных сценах, но там было тесновато, и я решил организовать [свое пространство]. У нас есть спектакль на чековой ленте, называется «Чек-лист». Это чек-лист всего, что должно быть в вашей жизни. Он продается как объект искусства, и суть его в том, что он может выгореть. Этот объект искусства когда-то закончится, потому что выгорит чековая лента. Есть цифровые работы, но это у Василия. Я иду в основном в поле экспериментального театра. Есть спектакль по моим прогнозам погоды, который я снимал в течение трех лет. Каждое следующее произведение я стараюсь сделать с вызовом и чем-то интересным для себя. Еще мы играем пьесы из одного слова. Например, есть пьеса Васи Шарапова «Жизнь», она идет один час. Слово я говорить не буду, но оно связано с тем, что пьеса идет один час. Это спектакль о том, что надо ходить в театр, и что ваша жизнь важнее любого искусства — это, кстати и моя позиция. Мне повезло: я заблаговременно, за десять дней до 24 февраля, перестал сотрудничать с гостеатрами, потому что разругался с последними, с которыми сотрудничал. А потом было четкое понимание, что я не хочу сотрудничать.

Почему вы уехали из России?

— Стало страшновато, и я могу об этом честно сказать. Было много панических мыслей. Я летом ездил с гастролями в Беларусь и подпольно играл там. Приехав оттуда, я посмотрел по сторонам и понял, что здесь будет так же. Минск создает ощущение затаившегося дракона — многих людей нет, многие уехали, по крайней мере в арт-среде, в которой был я. Какая-то жизнь, конечно, была, но я начал думать об отъезде, думать куда. Даже был целый фонд, но потом объявили мобилизацию, его закрыли, и надо было валить уже своим путем. Можно было, конечно, не уезжать, но мой друг, который уехал раньше, сказал: «Я же тебя знаю, ты не сможешь молчать». Перед последним спектаклем администратору площадки звонили с неизвестных номеров, спрашивали: «Что за спектакль? А не против ли он власти?» Сейчас-то очевидно, что было бы спустя время. Я до этого старался показывать что-то антивоенное, тогда это щекотало нервы и мне, и всем остальным, кто приходил — все было тайно. Сейчас за всех очень жестко взялись — мои дражайшие коллеги Женя Беркович и Света Петрийчук сидят в тюрьме. Я либо совсем ничем не занимался бы, что для меня очень сложно, либо меня настигла бы такая же судьба. Тут такая ситуация, что есть очень простой выбор, и я не про уехать или остаться, а про то, что ты либо понимаешь, что все это отвратительно, либо нет, но дальше-то что? Меня в этом плане поразили позиции многих театральных деятелей. Я очень много из-за этого расстраивался. Сейчас-то уже поспокойней, театр — это кафедра, с которой можно миру сказать много добра. Все поохали в фейсбуке и ничего — пошли на работу. А кто-то, например, Артур Шувалов, срезал баннеры, и в итоге ощутил на себе все давление этой системы. Я сознательно не работал в гостеатре, но и до независимого театра добраться несложно. Я думаю, что у всех на всех всё есть. К чему это я? Где-то внутри ты понимаешь, что правильно, а что нет, и ты сравниваешь это с тем, что делаешь. Я уже говорил об этом в некоторых интервью: я после начала полномасштабного вторжения пару раз сходил в театр, и у меня было ощущение, что на сцене 20 идиотов, а в зале 120 — все делают вид, что ничего не происходит, и спектакль непонятно про что. Я так не хочу. Когда режиссеров обучают, им говорят: «Один из наших главных инструментов — это внимание». Если вы не видите, что происходит вокруг, то какое это внимание?

Вы говорите, что вам сложно ходить на спектакли, отвлеченные от сегодняшней повестки. Сегодняшняя повестка мрачна. Не должно ли искусство как-то обнадеживать?

— Сейчас, по прошествии почти двух лет, мне кажется, модус чуть-чуть изменился. Но сначала было много констатирующих работ. Были и более тонкие работы, но в основном было очень много констатаций, даже в драматургии и в стрит-арте, которым я тоже занимаюсь. Видимо, от давления, что никто ничего не говорит, надо было сказать: «Идёт война. Война — это плохо». Люди тоже больше констатировали, видимо, передавая свой шок, но они не переплавляли это дальше. Я попробовал переплавлять, начал об этом много думать и стал часто замечать в работах, что, делая что-то антивоенное, мы используем военную атрибутику. Мне это не очень нравилось. У Васи Шарапова, например, есть серия работ «Форма», которая издевается над тезисом «Форма важнее содержания». В армии нет человека, его содержание не важно. Он — носитель формы. Когда автомат превращается в цветочек — это использование военной атрибутики. Я много об этом думал, мы в этом году отчитывали какие-то пьесы, и мне показалось, что по прошествии времени люди перенесли это немножко в другое русло, и теперь слово «война» не звучит на каждой странице, но в это привносится какой-то другой созидательный опыт. Тем не менее, конечно, важно говорить о преступлениях против человечности, и, мне кажется, многие стали искать какой-то другой подход. Где-то весной я узнал об Альберте Бандура, американском социологе украинского происхождения. Он проводил в 60-е опыт с куклой Бобо: дети, потому что у них более подвижная психика, наблюдали в зале, как взрослые обращаются с куклой Бобо, это надувная кукла, такой большой клоун, а потом им открывали дверь, они заходили в комнату, и каждый мог взаимодействовать с куклой сам. И те дети, которые видели, как взрослые бьют и пинают куклу, порой даже молотком, это все повторяли, а те дети, которые видели, как взрослые обнимают клоуна, приходили и обнимали его. Для меня стало важным инсайдом, что передача паттернов насилия в искусстве, возможно, тоже может продуцировать это. Я достаточно сильно над этим задумался. Нас же учат делать катарсис, чтобы герой пострадал, что-то с ним произошло, и через эти страдания мы ему посочувствовали. Мы по Аристотелю соединяем себя с героем. А пострадав, пролив эти слезы, мы очистились. После того, как я узнал про этот эксперимент, мне стало казаться, что, может, стоит просто давать паттерны нормальности.

Вы из поселка Ковернино в Нижегородской области. Как там относятся к войне?

— Я спрашиваю через своих близких и родственников, как там вообще в целом. Говорят, что в принципе-то «она и нафиг нам не нужна», но есть люди, которые очень хотят воевать, отдать долг, и сами идут записываться. По-моему, есть несколько погибших. Есть люди, с которыми я учился в школе, и их не отпускают домой, потому что они капитаны какого-нибудь вертолетного полка. Поскольку там не так сильно видно, как всё происходит — это не Воронеж и не Ростов — то они привыкли. Властям на людей всегда было пофиг. Но меня радует, что часть моих близких друзей совершенно не поддерживает происходящее, хоть они и не уезжают.

Пришлось ли с кем-нибудь из близких людей разорвать отношения из-за войны?

— Я, конечно, общаюсь с мамой, но сначала мы очень сильно ссорились из-за этого. Она написала мне «нацысты» через «ы», после этого я заблокировал ее в инстаграме. Потом инстаграм заблокировали, и им стало все равно. У нас шла полемика, но сейчас из-за эмиграции я стараюсь сохранять отношения, поэтому мы просто не поднимаем эти темы. Может до нее доходит, что я не зря столько времени не появлялся? Но все-таки это мать, она меня и брата вырастила практически одна, и очень переживает за то, что я играю и что я говорю. Я уверен, что вряд ли буду ей скидывать это интервью, но иногда она находит их и говорит: «Опять ты про политику. Живи спокойно, тихо». К сожалению, сложно. Здесь, конечно, вопрос и в политическом образовании, и в образовании вообще. Все-таки у нас не самая большая деревня, хотя, возможно, люди это оспорят, но, мне кажется, там тяжеловато. Я уже давно не стесняюсь того, что из деревни, но раньше, например, когда я переехал в Нижний Новгород, я все-таки немножко по-другому себя вел. Деревне меньше всего достается: понятно, что мой уровень английского хуже, чем в московских школах, и классы были не такие крутые, но люди-то в этом не виноваты. С другой стороны, недостаток первого приводит к недостатку и политического образования, какой-то осмысленности. С третьей стороны, очень многое зависит от людей: вспомним дорогую Валерию Ильиничну Новодворскую, свою первую акцию она сделала, начитавшись книжек и поняв, что коммунистическая партия делает все неправильно.

У вас есть спектакль «Пап, пока» о вашем отце. В письмах он рассказывал вам о войне в Чечне. Вам тогда было 10 лет. Как вы думаете, почему он делился этим с вами?

— Потому что они с моей матерью достаточно тяжело развелись, а мой младший брат еще не умел тогда писать. Наверное, потому что он старался поддерживать общение с сыновьями, минуя маму. Он и своим родителям писал какие-то письма, насколько я знаю. Почему писал мне? Наверное, потому что я был хоть чуть-чуть осмысленный — мне слишком рано пришлось стать взрослым, ведь у мамы после развода сразу две работы появилось, а отец не очень любил платить алименты. Он потом съездил миротворцем и на вторую [Чеченскую войну?]. Я думаю, что, может быть, я был для него проводником, который не сильно его осуждал, ничего не говорил и просто его слушал. При этом иногда он мог достаточно сильно разойтись и написать, где и какую оторванную ногу нашли, какие были боевые действия, как автоматы они забыли в БТРе, и как БТР обстреливают. В общем, всякие веселые вещи, которые мне, на самом деле, рано было читать в 11-12 лет. Но я читал.

Трудно ли выступать со спектаклем «Пап, пока»?

— Во-первых, я профессионал, во-вторых, я для себя там все выстроил так, чтобы мне было комфортно. Даже если я волнуюсь, я всегда говорю, что это включено в ткань спектакля. Но я не волнуюсь от того, что рассказываю о своем отце. Во-первых, он умер 10 лет назад, во-вторых, мне важно донести, что с ним произошло. Это именно жизнеописание, а не просто два эпизода из жизни. После этого всего он не больно-то и оправился и продолжал фланировать. Конечно, там же и алкоголизм, и прочее. Мама критикует это с той точки зрения, что есть другие ветераны, которые не спились, и ничего, все нормально, а у меня есть стойкое убеждение, что война в человеке долго не проходит. Наверное, почти никогда. Той критике, которая на меня льется, я всегда оппонирую тем, что это не про пожалеть, что с человеком стало. Это был его выбор, чего здесь жалеть, палкой его туда не загоняли. Скорее просто хотелось показать механизм системы, и какая пенсия у тебя потом будет, мой дорогой друг, когда государство тобой попользуется.

Возможен ли документальный театр в России?

— Он возможен, и я даже знаю, что где-то происходит, но сдавать не буду. Именно как гражданский театр когда-то начинал «Театр.doc», будучи единственным гражданским театром. Естественно, сейчас «Театр.doc» этим не занимается по определенным причинам. Опять же: а про что театр? Если про сегодняшний день, то это будет тяжело пропихнуть в государственном театре: или спектакль закроют, или всех закроют, или просто денег не дадут и ничего не будет. У меня шел спектакль «Республика» в этно-театре по пьесе Сережи Давыдова. Можно найти запись на Ютубе, я смонтировал её из репетиций, потому что после начала войны его начали постоянно снимать. Точнее, не снимать, а потихоньку менять. Мы репетируем, через 2 дня спектакль, тут приходит смс: «Спектакля не будет» — «Почему?» — «Ну, как-то так». Понятно, что после высказывания Михаила Дурненкова, когда он уехал из России и пожелал поражения армии, а Калягин его осудил, стали проверять все театры и всю драматургию на то, что там идет. А пьеса «Республика» Сережи Давыдова написана про события в Таджикистане 91-93-х годов, когда там была гражданская война. Со времен СССР там жили русские, но тогда они оттуда побежали. До сих пор это столкновение не имеет международной оценки. Там рассказана история трех людей, сложный документальный белый стих, у меня он шёл под биты вроде «Кровостока». Сережа сказал: «Это амфибрахий», а я говорю: «Это „Кровосток“». Пьеса хорошо шла, пользовалась успехом, но там были строки, в которых русские ребята, пожившие в Таджикистане, приезжают, а и им говорят: «Вы нам не нужны, вы никакие, вы не русские», а они ничего не могут доказать, и говорят: «Россия нас предала». Это как раз на стыке документального с художественным… А, еще там есть строка: «Крым не Крым, Донбасс не Донбасс». Там это звучит прямо, безоценочно, просто упоминается. То есть, пожалуйста, вот как это работает: по-тихому сняли, поубирали режиссеров и драматургов. И сейчас я узнаю, что еще со скольких-то спектаклей сняли знакомых. Совершенно безобидные произведения — «как бы чего не вышло» во всей красе.

Вы сейчас живете в Грузии. Сталкивались ли вы с неприязнью из-за того, что вы россиянин?

— Несколько раз было, но я бы не плодил эти случаи. Я все понимаю. Просто поставьте себя на место людей: в вашу сторону приехало столько человек, выглядящих иначе, говорящих на своем языке, не стремящихся говорить на вашем, еще ходят и говорят: «О, а это как в Питере, а это как в Москве, а это как там-то», и хотят, чтобы было как у них. А до этого, 15 лет назад, у вас практически была война, погибли ваши знакомые. Мне попадаются прекрасные люди, с которыми мы замечательно общаемся. Но если кто-то не хочет сотрудничать — это тоже нормально. Сакартвело достаточно пострадала от разных набегов и войн. Сейчас мне очень радостно, у меня есть ощущение, что Грузия здорово развивается и лет через 10-15 здесь будет очень хорошо. Несмотря на политическое движение, здесь такие интересные протесты — люди выходят, отвоевывают своих. Здесь полиция, которой ты не боишься. Ты спрашивал вначале, почему я уехал из России. После мобилизации было ещё 2 дня, когда я не уезжал и не апостилировал документы просто потому, что рядом был полицейский участок. Я понял, что я боюсь каждого мента вокруг.

Вы вернетесь в Россию?

— Мне бы хотелось продолжать жить в разных местах, но с уверенностью, что я всегда туда могу приехать. Я бы, наверное, мечтал о такой возможности. Все-таки я из маленького населенного пункта, мне всегда хотелось попутешествовать, многое посмотреть, ведь многого я не видел. Так же и раньше жили люди: полгода в Таиланде, полгода в Европе, потом вернутся в Россию, потом еще куда-нибудь. Но если ты спрашиваешь про обстоятельства, то при ощущении безопасности, а оно из многого складывается. Когда хотя бы выпустят политзаключенных, а не сделают послабление, когда будут проведены какие-то люстрации, когда что-то будет налаживаться. В этом плане это, конечно, печальный вопрос, потому что есть близкие, которые вынуждены жить в этом. Но с другой стороны, я понимаю, что они это не так остро чувствуют. Мне любят говорить родственники: «Возвращайся, у нас все хорошо, зарплаты скоро повысят». Понятное дело, что в той же театральной среде из-за многих уехавших образовался вакуум. Раньше было больше конкуренции, а теперь слишком много работы. Честно говоря, я не желаю распада, развала, чтобы всех уничтожить. Мне хочется, чтобы виновные за то, что происходит, за преступления, были наказаны. За настоящие преступления, а не за ценники.

Что дает надежду?

— Люди. Только люди дают мне надежду. От минимальных проявлений, когда у тебя нет денег, ты приходишь к друзьям, и они как-то тебе помогают, может ужином покормят. Просто случайный встречный человек помогает тебе, а ты ему. Или счастливые случаи, неожиданные, например, я сходил на концерт группы «ДахаБраха», которую очень люблю. Я плакал, когда был на концерте. Это украинская группа, Театр ДАХ, знаете, наверное. Я никак не мог попасть на этот концерт, но мне помогли, и я был счастлив. Это дает надежду. У нас были прекрасные хозяева, у которых год назад мы снимали квартиру поменьше. Я очень переживал, как поеду на гастроли, а они нас пригласили на ужин. Перед этим замечательный человек Кулади сказал: «Ты делаешь очень важное дело — соединяешь людей». У них тоже родственники в России, которые не могут к ним приехать. Когда разговариваешь в такси с разными ребятами из разных стран, видишь, что основная-то масса — адекватная. Все хотят нормально жить, никто не хочет ни убийств, ни истязаний. Это достаточно старая надежда, но она есть. Может быть, все будет не так, и я человек нерелигиозный, я атеист, совсем не верю, но я могу сказать, что мой бог — это люди.