Алиса — поэтесса и журналист. Родилась и выросла в Великом Новгороде, училась в Санкт-Петербурге. Отличница и активистка, выигрывала гранты «Росмолодежи», организовывала поэтические мероприятия.

Начало большой войны застало ее и ее парня в Грузии. Оттуда они переехали в Аргентину, где Алиса стала мамой и публикует свою антивоенную и гражданскую лирику в инстаграме.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Алиса, я поэт, журналист. Родилась в Великом Новгороде, сейчас живу в Аргентине, здесь стала мамой. Это моё новое амплуа, я еще не всегда успеваю осознать, что его тоже можно добавить в рассказ о себе.

— На руке мизинчик — крохотный самый пальчик.
— Не спеши, сыночек, это неоднозначно.
Наш сосед полкисти отрезал пьяный,
у него самый крохотный — безымянный.
— Вот, прочел, у Элли есть пес Тотошка.
— Это в целом неоднозначно тоже.
Мог он ей померещиться ночью в спальне,
это сказка, выдумка — не реальность.
— Мам, я выучил «болл» на английском — мячик.
Перевод бывает неоднозначный,
по-английски любит соврать жулье.
На китайском мячик, к примеру, «цьёо».
— Дед принес смотреть нецветные фото,
он рассказывал мне, для чего пехота.
И заплакал.
Мам, от войны все плачут?
— Ну, сынок, все слишком неоднозначно.
Если танки деток от зла спасают —
встретят их улыбками, не слезами.
— Но ведь это страшно: снаряды, мины.
— Понимаешь, бывает война для мира.
Превентивная мера.
Натовцы-то не дремлют.
Мы в чужой стране воюем за нашу землю!
Подрастешь, поймешь все, любимый зайчик.
— Я уже все понял. Ты ё**улась однозначно.

Вы задумывались о политике до начала войны?

— Многие люди заранее предвидели то, к чему ведет этот режим. А я в этом режиме выращена. Я родилась в 96 году, ходила в школу, участвовала в разных митингах, слушала все, что мне говорили учителя. Я была отличницей, с красным дипломом закончила университет, участвовала в форумах. Когда мои друзья ходили на митинги против действующей власти, я недальновидно, как сейчас уже понимаю, им говорила: «Вы не попробовали выстроить диалог, вы не попробовали что-то сделать в этой стране. Есть куча возможностей и соцлифтов». Мне казалось, что я сама ими пользовалась: выигрывала гранты, направляла их в культурные проекты, которые сама придумывала. Мне казалось, что все, кто протестует, все, кто не согласен, могли бы направить свою энергию в какое-то правильное русло и изменить что-то в стране. На тот момент у меня была такая позиция. И для меня стало ударом в спину, когда в феврале 22-го года началась война. Я даже вначале не смогла поверить в это, но потом осознала, что все, за что я боролась, как защищала страну — все у меня отняли. На самом деле все оказалось не так и перевернулось с ног на голову.

Какие молодежные проекты вы организовывали в России?

— Я ведь поэт, училась в Санкт-Петербурге. Однажды я выиграла грант от Росмолодежи на создание театра и школы поэтов в Петербурге, что и сделала. Идея проекта была в том, чтобы помочь молодым поэтам найти себя в медиапространстве: научится выкладывать ролики на YouTube — далеко не все пишущие люди это умеют — выступать на больших петербургских площадках. Мы читали стихи в торговых центрах, в театрах, на петербургских площадях. Поэтов нужно было готовить, учить публично выступать. Я была художественным руководителем проекта, нашла для этого занятия деньги. Тогда мне казалось, что вот, страна дает такие возможности, просто попроси, обозначь свою позицию, что хочешь нести культуру в массы. Особенно больно было видеть, как многие поэты — не те, которые участвовали в моих спектаклях театра поэтов, а другие — коллеги, знакомые из Москвы оказались на телевидении после начала войны с военной риторикой. Это было очень странно, потому что мне всегда казалось, что пишущие люди особенно чувствительны ко всему, что происходит. Но вместе с этим история показывает и то, что это достаточно ведомые люди, которые легко могут поверить в идеи, которые им пытаются пролоббировать.

Когда и почему вы уехали из России?

— Из России я уехала еще до войны со своим парнем. Мы уехали вести образ цифровых кочевников — путешествовать по странам. Когда началась война, мы были в Грузии. Мы встречали хлынувший поток первой волны эмиграции. Война была, если честно, ужасающей для нас новостью, в том числе потому, что мой парень родом из Украины, из Славянска, который уже сильно пострадал в 2014 году, а сейчас снова оказался под обстрелами в этом военном жерле. У него там бабушка. Нас поглотили депрессия и переживания. Потом, через несколько месяцев, как часто бывает в жизни, для баланса к нам пришла другая новость — я оказалась беременной. Это, конечно, светлая, радостная новость, которая в том числе заставляет жить бабушку из Украины благодаря видео, которые мы ей отправляем по вотсапу — у нее есть правнук. Мы решили подарить ребенку и нам в дальнейшем гражданство другой страны, поэтому выбрали Аргентину. Но, приехав сюда, мы не очень-то торопимся улетать куда-то дальше, потому что нам здесь очень понравилось. Нас тепло приняла эта страна.

В Аргентине лето фиолетово,
если быть точнее —
жакарандово.
Я простилась с грустными поэтами,
во дворе рисую мелом мандалы.

В этой части света жизнь иначится:
добрый климат злые мысли гонит.
Отстирай с меня, как пятна в прачечной,
русское унынье, Патагония.

Пусть тебе, чужой, не стану дочерью,
но с тобой, цветущей, стану матерью —
и тогда внутри война закончится,
а затем снаружи.
Обязательно.

Как войну воспринимают в Грузии и Аргентине?

— Грузины свободолюбивы, честные правдорубы. Они могли, узнавая о нашем происхождении, бросить в нас «оккупанты» или что-нибудь еще, хотя в Грузии оказались, в общем-то, те люди, которые меньше всего заслуживают подобных ярлыков. Но, приехав сюда, мы выяснили, что на этом континенте, в другой части мира, далеко не все в курсе того, что происходит, а если и в курсе, то просто интересуются, задают вопрос, как это и что. Иногда даже, как ни странно, имеют пророссийскую позицию. Не знаю, как она добирается до аргентинцев, но и такое тоже встречалось. Так как война трогает наших близких, с которыми мы постоянно на связи, то уйти или сбежать от нее не получится: мы все равно думаем об этом каждый день, все равно новости у тебя в кармане, в телефоне. Мы приносим это с собой, от этого толком не убежишь. Возможно, здесь более жизнерадостно, потому что аргентинцы такие люди, и можно на какое-то время отвлечься, но избавиться от этого невозможно.

Вы помните, как прошел ваш день 24 февраля 2022 года?

— Я начну с 23 февраля. Мы сидели с друзьями в Грузии, играли в шахматы, кто-то пил вино, мы общались — для нас ничего не предвещало беды. Какие-то новости просачивались, но никто не ведал, что такое возможно. В общем, мы просто жили свой обычный вечер, и вдруг вспомнили, что у нас остался фейерверк с дня рождения моего парня, и решили пойти его запустить, потому что вечер был хороший, приятный. Мы пошли на батумский пляж пускать фейерверки, подожгли эту коробочку, несколько снарядов отправилось вверх, а потом произошло что-то странное: один снаряд разорвался вниз, коробка перевернулась и начала стрелять в нас. Мы стали убегать в разные стороны, у меня бешено колотилось сердце, я не понимала, попало ли в кого-то. Это была очень опасная ситуация, но все утихло, я повернулась, с друзьями все в порядке. Мальчики стали вспоминать, как играли в детстве в войнушку. Мы разошлись по домам. Уснули, проснулись. Первое, что мне говорит мой парень: «Россия напала на Украину». Это соединилось с вчерашней картинкой, как мы убегали от разрывающихся снарядов, как мне было страшно, хотя это был всего лишь фейерверк, море, Батуми. Потом, когда я читала новости, я часто вспоминала, что чувствовала, и просто умножала это на сто, на тысячу, думая о том, что испытывают мирные жители Украины, в дома которых пришла эта боль, горе и трагедия. Я была человеком, выращенным этим режимом. Я знаю наизусть очень много стихов о Великой Отечественной войне, я постоянно выступала на 9 мая. Для меня было просто немыслимо то, что можно так перевернуть эти роли. Я уже привыкла, как, наверное, нам и пытались внушить, что это мы «жертвы», но тут получается, что мы агрессор, и мне нужно как-то это срастить с собой, а оно не хочет сращиваться. У меня что-то протестовало внутри. В психологии есть история про жертву, спасателя и тирана: если ты жертва, то рано или поздно станешь и спасателем, и тираном. В этом треугольнике ты постоянно меняешь свою роль, и сейчас я понимаю, что роль жертвы, которую нам постоянно навязывали, легко трансформируется в якобы спасателя и в тирана. Нам надо выходить из этого треугольника на уровне государства. Мы ходим к психотерапевту, чтобы лично из него выйти, но это нужно делать коллективно. Знаете, когда происходит что-то вопиющее, в это сложно поверить. Происходила Буча, нам показывали кадры погибшего мирного населения. Беременная женщина — я тоже была беременная. В метро прятались родившие женщины, они кормили там грудью. Для меня это настолько вопиющие картинки, что психика решает в это не верить. Я не называю это фейками, как предлагает машина пропаганды, но это невозможно осознать. Неужели это правда происходит? То есть это происходит на моем веку? Я этого не видела, я даже не могу представить, что переживают эти люди. Но события поменьше психикой перевариваются. И вот в один момент снаряд попал в Дворец культуры. Никто вроде не пострадал, даже по украинским сводкам. Просто разрушился Дворец культуры. А я провела свое детство в дворцах культуры: я там выступала, мне эта тема очень знакома, это мне удалось переварить, почувствовать, и я написала по этому поводу стихотворение:

И не очень-то был дворец.
А всё-таки был.
В нём строитель советский кирпич к кирпичу клал.
Приобщалась к культуре на фикусных листьях пыль.
Ежегодно висела афиша «Осенний бал».

Бах гремел во всю мощь,
и взрывался довольный зал.
Торжествуя искусство, дрожал молодой дворец.
Исполнитель смотрел отрешённо, как будто знал —
Иоганн Себастьян печальный несёт конец.

В мире больше ракет производится — не сонат:
убиенны священные арфа, рояль, труба.
Выбирая мишень под воинский диссонанс,
исполнитель считает до трёх
и вздыхает:
бах.

Почему многие россияне поддерживают войну или делают вид, что ее нет?

— Мне кажется, что когда ты занят своими выживальческими потребностями, у тебя в сердце и душе не остается места на подумать о том, что где-то там далеко, кажется, что-то происходит. И ты задумываешься об этом только тогда, когда в соседней области упал какой-то снаряд или до тебя что-то долетело. Вот тогда, может быть, начинает рушиться эта броня. Но в основном ты закрываешься от этого и думаешь о приоритетных потребностях выживания. Еще я думаю, что уехавшим людям в моем окружении часто свойственно презирать тех, кто остался. Я думаю, что в презрении и в прямых обвинениях мало пользы, потому что еще ни один человек от того, что его презирают или обвиняют, не изменил свою позицию, не стал мыслить иначе. Мне кажется, что у нас есть прямая задача, из-за которой я и согласилась дать это интервью — выстроить диалог с теми, кто не прозрел, не увидел, не почувствовал, до кого еще не долетела нужная информация. Это кажется, что есть интернет и надо просто мыслить критично, черпать информацию из разных источников. Но на самом деле интернет работает таргетированно. Если ты и твое окружение смотрите определенные каналы, лайкаете определенные посты, то вам то и выходит, и вы можете даже не знать, что существует что-то другое. Тебе правда может казаться чужеродной и неправильной, и вообще, ты в первый раз это видишь, да и поверить в это сложно. Поэтому именно через необвинительный диалог можно подтянуть оставшееся население и осознать, что происходит.

Как ваши родные и друзья восприняли войну?

— У меня среди друзей и родственников нет тех, кто поддерживает войну. Может быть, есть какие-то дальние знакомые, о которых я узнаю и поражаюсь их выбору. Если честно, меня в целом пугает эта атмосфера в обществе. Каждый человек по отдельности хочет жить свою счастливую жизнь, хочет лучшего своим детям, кроме отдельных случаев с заболеваниями, может быть. Все хотят жить свою хорошую, счастливую жизнь. Но даже здесь, в комментариях к «Очевидцам», я вижу, что люди в ненависти. Война множит ненависть. Она, как вирус — размножается в людях и заставляет их испытывать самые ужасные чувства. И это не только про враждующие, воюющие народы. Это ненависть внутри одного народа. «Ты уехал. Мы тебя ненавидим за это. Ты предатель». «Вы остались. Как вы можете поддержать этот режим?» Это я сейчас очень мягко говорю. Люди постоянно бросают друг в друга ужасные обвинения, множа тем самым эту атмосферу. У меня есть на этот счет стихотворение. Оно было написано еще сильно до войны, но, мне кажется, тема про войну внутри, которую я обозначила, в нем очень хорошо развивается:

А война на планете
не между добром и злом.
Она шире,
чем битва враждующих ныне
стран.
Это бой,
который каждый
ведёт с собой.
На изломе судьбы
и даже когда устал.
 
Шум сраженья с собой не стихает,
пока ты жив.
Вместо пуль прилетают
тяжёлые мысли
в лоб.
Эту схватку нельзя
поставить
в другой режим.
Этот голос внутри
едва остановит
взлом.
 
В поединке с собой
не действует
белый флаг.
Столкновенью такого порядка
не светит мир.
И тебя не спасёт
ни один генеральский
план,
но зато этот бой
помогает нам
быть людьми.

Для меня наибольшая трагедия, когда внутри отдельного человека перестает существовать этот бой и этот человек просто идет ведомый чужими идеями, не задумываясь в моменте о том, что такое хорошо, что такое плохо, чего он хочет для другого человека. У Маяковского отлично было сказано: «Когда же встанешь во весь свой рост ты, отдающий жизнь свою им? Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем?». Если внутри каждого будет вопрос, внутри каждого будет бой, война, постоянное усилие над собой, постоянная душевная работа, то не найдется армии, не соберется даже маленький батальон. Потому что никто из людей изначально не хочет убивать.

Поколение 20-летних в России уже не застало Советский Союз. Можно ли сказать, что оно более свободомыслящее и проевропейски настроенное?

— Ой, тяжело сказать. Мне кажется, любое поколение, и ваше, и наше, и несколько поколений назад, пока молодые — очень свободные, протестно мыслящие, желающие за что-то бороться. Особенно люди свободны, когда ничего нет. Это большая свобода — ничего не имея, ты ничего не потеряешь. Ты можешь мыслить как угодно, высказываться как угодно. Но как только ты начинаешь чем-то обрастать, голос свободы затихает. Честно говоря, не могу сказать, что я ощущаю в себе эту раскрывшуюся, цветущую демократию и свободу. Я росла в условиях, когда президент не менялся. С четырех лет я вижу одно и то же лицо. Я никаким образом не чувствовала, не видела, как работает демократия. Я это чувствую и вижу только сейчас, живя в Аргентине. Скоро выборы президента, здесь какие-то неожиданные результаты предварительных выборов. Здесь люди это обсуждают, кого-то выбирают, на телевидении идут дебаты, проходят какие-то протесты. Я только сейчас впитываю это в себя, этому учусь. И иногда это даже не вмещается в мою голову: «Что, неужели правда вот возьмут и выберут кого-то другого?»

Как вы оцениваете качество Z-поэзии?

— Очень интересно, что поэты, особенно до прошлого года, не были интересны обществу. Почему-то в критические дни у нас вновь обратились к поэзии. Мы еще в школе читали стихи поэтов о Великой Отечественной войне, знаем как Ольга Берггольц в блокадном Ленинграде, голодная и бессильная, ходила на радио читать новые стихи, лишь бы люди слышали ее голос. Потому что, слыша это, у тебя появляется хоть какая-то надежда. Стихи — это правда сильно. И, конечно, то, что рассылается на госуслугах сложно сравнить с творчеством Ольги Берггольц. Очень. Но трагично, что многие хорошие и сильные поэты стали писать про войну со стороны Z-патриотизма. Среди моих знакомых есть такие. Их талант сейчас направлен на поддержку этой убийственной машины, и это страшно, потому что бесталанные стихи никого не тронут, они не выполнят своей функции, но вот талантливые стихи — это сильный инструмент. Они пишут про фронт, про войну, пишут иронично-саркастично про уехавших из России, и находят отклик у оставшихся. Это про ненависть, о которой я говорила — она множится и такими стихами. Эти заигрывания до добра не доведут.

Что, по-вашему, должно произойти, чтобы российское общество прозрело?

— Я боюсь отвечать на этот вопрос, потому что мне кажется, что что-то может быть, только если война придет к ним. Или мы все начнём пробовать общаться. Мне очень нравится в этом смысле Ганди или мысли Толстого про мягкую силу. Я бы хотела верить, что каждое такое интервью, каждый подобный текст, стихотворение, видео, направленное на диалог, может что-то изменить. Но наверняка я этого не знаю. Конечно, самый очевидный ответ — если человеку во двор начнут падать снаряды, тогда он это поймет. Я, если честно, в шоке — я внимательно слушала все, что мне говорили в школах на уроках истории, в детских лагерях, потому что там постоянно был какой-нибудь день, связанный с «Зорницей» или войной. И все время звучало «никогда больше», «нельзя повторить это», «главное — мирное небо». Нам как будто вбивали эту мысль. Поразительно, что по одному щелчку все взяли и согласились, что снова — можно.

Вы ощущаете ответственность за то, что эта война стала возможна?

— Да, я чувствую на себе эту тяжесть, в том числе потому, что я заблаговременно не разглядела, что происходит. Может быть, мои тексты были бы другими, может быть, моя риторика была бы другой, может быть, можно было бы что-то изменить. Тяжело об этом мыслить, потому что все это выпадало на мою юность, школьные и студенческие годы, когда в основном не политика была в поле зрения, а свои личные цели, образование. Конечно, когда началась война, стало стыдно и неловко говорить, что ты из России, что ты русский. При том, что раньше я говорила это с некоторой гордостью. Я писала стихи, посвященные в том числе России, а сейчас мне из-за этого больно. Россия — это не власть, которая приняла такое ужасающее решение, но я чувствую в себе эту отмену — мне хочется закрыть все это, убрать и не сращиваться. Россия — это столько всего по-прежнему прекрасного: такая чудесная история, которую берут неприятные люди во власти и присваивают себе, переваривают и превращают её во что-то некрасивое. Мне это не нравится.

Чего вам не хватает в эмиграции из того, что было в России?

— Здесь, в Аргентине, очень не хватает книг на русском языке. Мы их передаем друг другу из рук в руки и забираем через две недели. Кто-то продает их, и они пользуются большим спросом, потому что здесь в магазинах не купить книжку на русском языке, а читать хочется нам всем. Книжки здесь на вес золота, это правда. Не хватает культуры и возможности пообщаться не только с нашими современниками, но и с авторами, которые жили до, и тоже переживали похожий опыт. Что-то нас по одному и тому же сценарию постоянно прокручивают. В который раз повторяется эмиграция, поразительно.

Чего вы боитесь?

— Я переживаю за своих родных, за родных моего мужа, которые сейчас под обстрелами. Когда мы заходим в вотсап, чтобы пообщаться с ними, мы боимся увидеть не такие сообщения, к которым мы привыкли, или просто их не получить. Я переживаю, что с моими родными, с моими братьями, может что-то приключиться. Я, конечно, верю, что они ни при каких условиях не пойдут на фронт, но я даже не знаю, что еще может случиться в России, какое еще насилие, над мужчинами в том числе, может быть оказано. В общем, не хотелось бы, чтобы война касалась близких. Для меня это тоже огромный пласт мыслей, потому что я столько сейчас вкладываю в своего сына, столько ресурсов у меня это отнимает, столько любви, чего-то прежде неощущаемого и немыслимого. Я не понимаю, как женщины могут отправлять своих детей на войну, когда они в них столько вложили, понимая, что ты отправляешь его в потенциальный гроб? Я пока не могу это понять, но не хотела бы осуждать их, потому что не знаю, не могу ощутить, что в головах и в сердцах у этих людей. Для меня это немыслимо. Я боюсь, что люди обозлятся, ну, вот эта братская гражданская война, по сути, есть уже сейчас. Я боюсь, что люди так обозлятся, что начнут убивать друг друга за убеждения и начнется страшное месиво.

О чем вы мечтаете?

— Я бы хотела сказать, что мечтаю о мире во всем мире, но мне в это тяжело верится. Я хочу, чтобы закончилась война в Украине, но знаю, что когда она закончится, где-нибудь начнется другая война. Я вижу, что человечество по-прежнему достаточно незрело в своей массе. Почему-то у нас транслируются одни ценности, а применяются другие. Я даже не верю в то, что будет день на моем веку, в моей жизни, когда на всем земном шаре не будет войн.