Я не знала, как сказать ребёнку: «Вставай, началась война»

Юлия Дёмина родилась в городе Нежин Черниговской области Украины. После учёбы переехала в Киев, где и жила с семьёй до начала войны. В детстве и юности Юлия много времени проводила в Сочи у родных, но сейчас с ними не общается.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Юля, я родилась в городе Нежин, в Черниговской области, и половину своей сознательной жизни прожила там, но после окончания университета переехала в Киев, где начала свою карьеру в отделе управления персоналом. Мой папа украинец, мама русская, и всю свою летнюю юношескую жизнь я провела в Сочи. У меня было очень много друзей оттуда. Ещё у меня очень много родственников в Москве: мои тети, двоюродные и троюродные сестры, но, к сожалению, на сегодняшний момент мы не поддерживаем контакт.

Как для вас началась война?

— Война для нас началась так же, как и для всех — рано утром. Мы спали, нас разбудил шум соседей, которые судорожно в панике бросали чемоданы и собирались. Наши чемоданы были собраны — в этот день мы должны были улетать в Прагу. У нас были билеты на самолет, но улететь нам не удалось. Я почувствовала, что что-то происходит, пошла смотреть новости и включила телевизор. Мне на телефон писали какие-то сообщения, и первыми, кто меня предупредил, были коллеги из Индии, которые знали о том, что Россия напала на Украину.

Что происходило в Киеве 24 февраля 22-го года?

— Ощущение тревоги уже парило в воздухе, поэтому понятно, что внутренне мы были готовы. У нас был бензин и слава богу, потому что у людей, у которых его не было, это стало большой проблемой — они просто не могли выехать. Вместе с нами собиралась половина нашего дома: все соседи судорожно бегали, паковали вещи, детей, собак, котов. Выехали мы из нашего жилого комплекса плюс-минус в 5 утра, и за 5 часов мы проехали около 5 километров — Киев уже стоял. Нам нужно было с левого берега переехать на правый, и понятно, что мосты были полностью загружены, причем в обе стороны. Поэтому, практически не продвинувшись за 5 часов, мы поняли, что: а) мы теряем бензин, б) у нас нет еды. Мы ничего не купили и не положили с собой в машину, и нужно было что-то решать, потому что мы просто не ехали. Основная проблема была с бензином, потому что очереди на заправку достигали 5-6 часов, а на руки давали только по 10 литров. Мы вернулись обратно около 10 утра, а с нами наши соседи по площадке. Мы как выехали, так и приехали в одно время. После мы услышали взрыв и начали проверять, где же наше бомбоубежище. Оно было в подвале и, естественно, не оборудованное. Мы спустились туда, потому что уже было страшно, были слышны какие-то звуки. Соседи выходили из квартир и оставались на лестничной площадке или во дворе. Мы пришли в бомбоубежище, а там не было ничего, только мышиный яд и бетон. Животных брать с собой не разрешали, наверное, из-за того, что там был яд, ну и, наверное, у людей может быть аллергия. Нам пришлось оставить собаку, мы спустились туда в первый раз. Уже были какие-то приложения, в которых можно было видеть, что началась тревога. Муж уехал покупать билеты на вокзал, а мы были в панике, не понимали, что нам делать. Были приняты какие-то решения, наверное, неправильные, но в тот момент это было сложно понять. Муж поехал на один вокзал: пробка, очереди, билетов, естественно, нет. Он поехал на Центральный ЖД вокзал: трехчасовая пробка, билетов нет. Мы, по крайней мере, попробовали, хотя было понятно, что все это зря. В то время, пока муж ездил за билетами, мы находились в бомбоубежище. Соседи начали приносить еду, воду, ковры, подушки, потому что все понимали, что мы будем здесь находиться долго. Муж приехал вечером, поняв, что билетов нет. Ситуация нехорошая. Тогда он сказал: «Давайте ехать». Я работаю в корпорации, и мои коллеги мне не разрешали: «Ты не должна ехать. Ночью нельзя — это небезопасно». Но решения принимались на ходу, да и что такое безопасно в этой ситуации? В 8 вечера мы сели в машину, что-то летало, но было непонятно, наши или не наши. Мы ничего не понимали, просто ехали. В какой-то момент мы выехали на встречную полосу, и я думаю, что нас это спасло, потому что мы сэкономили как минимум часов 10 пути — основная полоса просто стояла, а встречная хоть как-то двигалась. Плюс на встречной полосе нам попалась заправка, и мы смогли заправиться — заправки на той стороне были загружены, а в сторону Киева практически никто не ехал. Нам повезло, что мы смогли заправиться — мы смогли более-менее нормально доехать до Каменец-Подольского.

Насколько сложно было выбраться из Киева и добраться до границы, чтобы выехать из Украины?

— Мы добирались до Каменец-Подольского практически 20 часов. Дорога была сложная, машин было очень много, и никто не следил за правилами дорожного движения. Если происходила авария, никто не останавливался. Было единственное желание — спастись, убежать как можно дальше. Много машин было в кювете, водители засыпали — 5 утра, все изможденные, вопрос еды или воды никто даже не поднимал. Каждый выживал как мог. Мы приехали в Каменец-Подольский и, естественно, жилья не было, за сутки все заняли. Нас поселили в подвал, и нам очень повезло, потому что многие спали в машинах. Было 3 железные кровати и больше ничего. Мы переночевали, на следующее утро отправились переходить границу. На границе с Румынией была огромная пробка, и около 7 километров мы шли пешком. Муж нас высадил, потому что уже не мог пересечь границу — мужчинам закрыли проход — и я, моя дочь и наша маленькая собачка прошли 8 километров пешком, а потом переходили пешую границу около 5 часов. Это февраль, было безумно холодно, мы стояли 5 часов на перекрестном ветре, потому что на границе стояли сетчатые заборы, и единственное, что нас спасало, это мы сами — люди грелись друг об друга. Около меня стоял американец, который просто попал в это всё. Он дал мне повербанк и пытался меня с дочерью хоть немножко укрыть. Все были в одной лодке. Когда мы наконец перешли границу, меня как будто отпустило — в этой ситуации ты собираешься как шарик и держишься, но в конце я поплыла. Нам навстречу сразу же побежало очень много людей. Я не ожидала такой поддержки, ведь это был только второй день. Люди со стороны Румынии сразу подошли к моей собаке, дали корм, спросили: «Нужны ли вам справки? Нужны ли вам какие-то прививки?» У ребенка через 2 секунды в руках появились чай и бутерброд, я уже шла с пакетом каких-то печений. Мы сутки не ели, нам было не до этого. Помощь была сумасшедшей — мы шли, а там были ряды еды, воды, всякие ветпалатки. Моментально, буквально за сутки, люди организовали такую колоссальную помощь. Нас подобрали священники — батюшка и матушка — и отвезли в монастырь, причем очень известный. Мы двое суток жили в монастыре, и это, честно говоря, незабываемый опыт. Мы жили в помещении, где живут священники, ночевали с ними на одной территории, у нас была маленькая не закрывающаяся комната. Мы ходили на трапезы с батюшками и матушками. Каждое утро я ходила на молебен, и это было сложно, потому что я плакала от начала и до конца. Из меня выходило все, что накопилось за этот период: непонимание, вопросы: «Зачем? Почему с нами? Кому это нужно? За что это все нам?» Это все очень больно выходило. Я все время плакала, на меня смотрели люди и, думаю, они понимали, что я из Украины. Сейчас, наверное, сложно описать. Это был очень сильный эмоциональный взрыв — мы держались, как шарики, а в конце нас просто рвало, у меня это происходило на церковных молебнах. Я очень благодарна этому монастырю, там было тепло, нас кормили. Бабушка, которая там работала — готовила трапезы и убирала — очень хорошо знала украинский язык. Она румынка, но всю жизнь проживала на границе Suharău — это очень близко к Украине. Она приходила к нам, разговаривала, а когда мы уезжали, она принесла нам целый пакет колбас и мяса. Они переживали за нас. Я не знала румынский народ с этой стороны, для меня это стало открытием. После монастыря мы купили билет на автобус и за 24 часа доехали до Праги.

Вы уезжали из Киева со своей дочерью. Как вы ей объясняли, что происходит?

— Это было самое страшное — разбудить ребенка в 5 утра и сказать, что началась война. Я думаю, это страшный сон каждой матери. Я не знала, как это сделать. Мы все выросли на книжках, на определенных уроках истории — моя мама учитель истории — и мы все время повторяли слова «никогда снова». А теперь тебе нужно прийти в комнату, разбудить ребенка и сказать ему: «Вставай, началась война». Это самое сложное. Это было сложно, но я пыталась быть креативной. Я разбудила ее и сказала, что нам нужно уехать. Она спросила: «В аэропорт? Но у нас же вечером самолет». Я сказала: «Нет, не в аэропорт. Мы будем ехать на машине». В конечном итоге, естественно, она поняла, что что-то не так, ей уже 12 лет. Когда я сказала фразу «началась война», у неё началась истерика, крик, плач, паника. Она очень испугалась. Я не знаю, насколько она понимала и что вкладывала в слово «война», но она точно испугалась.

Почему вы перестали общаться с родственниками в России?

— У меня две тетки, сестры и братья в России. Я не могу сказать, что мы и до этого очень часто общались, но папа продолжает общаться со своими сестрами. Когда я задаю вопрос по поводу их отношения, он говорит: «А что они могут? Они все понимают, при том, что у них остались здесь сыновья и дочери». Мы очень разделены, у моего отца была большая семья: двое братьев, двое сестер. Братья живут в Нежине, сестры в Москве, но у них дети тоже в Нежине. Мы очень перемешаны. Они все прекрасно знают, но я так понимаю, что сказать они ничего не могут. Каждый боится за своих детей и внуков, у каждого есть свой страх. Я надеюсь, что они все понимают. Хотя ни одного слова поддержки я не получила. Это же касается и моих друзей из Сочи. Я не могу сказать, что у меня осталось много друзей с тинейджерских времен, но есть люди, которые могли бы меня найти на фейсбуке и что-то написать. Но этого не произошло.

Как вы отвечаете себе на вопрос — почему в России многие поддержали войну?

— Если мы говорим про поддержку войны, то я думаю, что это какие-то имперские амбиции. Мне кажется, что это какая-то идеология, взращённая годами. В людях взращивалась эта идея, что вот мы, мы, мы! Скорее всего, вокруг этого и строится отношение к Украине, к тому же Казахстану или Узбекистану.

Тема национализма в Украине, о которой говорит российская пропаганда — вы понимаете, откуда она возникла? Вы лично с ней сталкивались?

— Мы все разговаривали на русском языке. Я никогда не слышала и не видела, чтобы кого-то как-то ущемляли. Это неправда. Я сама наполовину русская — моя мама русская. Мы никогда не чувствовали себя в каких-то зажатых условиях. Этого никогда не было. Я до седьмого класса не знала украинский язык — я училась в русской школе, проводила все время в Сочи. В восьмом классе я перешла в украинскую школу — это было мое решение, так как эта школа была ближе к моему дому. Я абсолютно не знала украинский язык, и мне пришлось его учить с нуля. Мой ребенок прекрасно разговаривает на русском языке, но в то же время в садике и школе она изучает украинский язык. Два языка прекрасно жили вместе. О том, что есть какие-то притеснения я никогда не слышала. Это все выдуманные истории. С другой стороны, все придумали уже до нас. Я не знаю, насколько так можно говорить, но все войны начинались плюс-минус одинаково. Всегда была какая-то легенда, в которую должны были поверить люди. Чем сильнее легенда, тем она правдоподобнее. Очень многие люди не думают, или не хотят думать, или верят, или не проверяют, или не хотят проверять.

Кто несет ответственность за эту войну?

— Основная ответственность за эту войну — на людях, которые начали эту войну, которые эту войну много лет готовили. Но, я думаю, люди — русский народ, который эту войну поддерживает и продолжает нести этот раздор дальше — на них тоже эта ответственность ложится.

Россияне в целом ответственны за то, что война стала возможна?

— Я не могу сказать в целом. У меня есть очень много знакомых людей, которые не поддерживают эту войну, есть коллеги, которые при виде меня плачут, не могут даже слова сказать. Да, есть такие случаи. Я не виню весь русский народ в том, что происходит, но не знаю, можно ли сделать что-то по-другому. Я понимаю, что очень много страха. Люди, которые поддерживают, люди, которые ничего не делают или отдают своих сыновей на убийство — по-другому это не назовешь — поддерживают войну и подливают масла в огонь. Эта ответственность в том числе лежит и на них.

Спустя год после начала войны вы ездили в Киев к родным. Как изменился город и жизнь в нем?

— Киев все так же прекрасен, такой же красивый город. Мы были летом. Есть вещи, которые точно бросились в глаза, например, количество людей в военной форме — их очень много. Мы начали замечать людей с протезами — это то, чего раньше не было, и это очень печально. Лето, парни в шортах и с протезами. Это то, что мы видим уже сейчас. На улицах блокпосты, регулярные проверки документов — этого тоже раньше не было. Ну и воздушная тревога, без нее никуда. Все рестораны работают, люди гуляют в парках. В принципе, жизнь идет своим чередом. Люди разговаривают, прогуливаются, ходят в рестораны и даже в кинотеатры или торговые центры, потому что нужно жить. Но периодически это перебивает воздушная тревога. К сожалению, ее часто игнорируют. Люди не могут жить в бесконечном страхе и поиске бомбоубежища. В какой-то момент, когда мы находились в ресторане и началась тревога, все спокойно продолжили свою трапезу. Ничего не произошло.

За эти полтора года войны, что тяжелее всего осознавать?

— Я не понимаю, как мы будем жить дальше с нашим соседом — это очень сложно. К сожалению, мы никуда не убежим от соседа. Нам — нашим детям и нашим внукам — всю свою сознательную жизнь придется жить с этим соседом, а как — я не понимаю. Границы-то большие. Жить все время в постоянном страхе, что, скорее всего, и будет происходить, плохо. Мы никогда больше не будем чувствовать себя в безопасности. Безопасность у нас забрали. Прежний уровень счастья, безопасности и спокойствия мы больше никогда не почувствуем. Я не знаю, что должно произойти, чтобы мы теперь жили как раньше. Думаю, это невозможно. Как это пережить нашим народам, родственникам, друзьям — я не знаю.

Украинцы смогут простить россиян когда-нибудь?

— Я думаю, что нет. Везде есть точка невозврата, и она была пройдена в первый день войны. Я думаю, что должно пройти много поколений — не одно уж точно, это не будут наши внуки — чтобы это забылось или поутихло.

Что бы вы сказали россиянам, которые поддерживают войну?

— Вы знаете, я бы просто им пожелала одного ­- поменяться ролями на неделю, чтобы они поняли, что это такое. Я ничего не хочу им говорить, потому что здесь слова не помогут. Люди не слушают слов и слышат только то, что хотят услышать. А вот побыть там, где был и есть украинский народ — это, я думаю, было бы хорошим уроком.

Чего вы боитесь сейчас больше всего?

— Я боюсь, что эта война надолго. Я боюсь последствий этой войны. На сегодняшний момент я не вижу ни конца, ни края. Я не понимаю, что должно произойти, чтобы эта война закончилась. Я боюсь эскалации войны. Я боюсь, что наши дети не поживут нормальной жизнью. У них отбирают то, что мы строили веками, у них отбирают возможность жить. И я боюсь того, что если война закончится, то будут страшные последствия. Это будет искалеченная и раненная на века нация. Потому что такие вещи, к сожалению, не проходят бесследно и быстро. Это придется еще очень много лет откашливать и нам, и нашим детям, и нашим внукам. Мы же знаем историю, мы проходили Вторую мировую войну. Это очень сложно и очень печально. Ломать не строить.

Вы вернетесь в Украину?

— Я очень хочу вернуться домой. И у меня осталось там очень много друзей. У ребенка осталась любимая школа, которая, не знаю, останется ли. Дом есть дом. Мы очень хотим домой.