«Я подрался с ОМОНом, поэтому мне надо было валить»

Владимир Тетерев – преподаватель обществознания и философии из Красноярска. Тренирует акробатику, капоэйру и боевые искусства. Он рассказал, как на антивоенном митинге убежал от силовиков, а потом боялся появляться в метро и заказывать такси вплоть до отъезда из России. В интервью «Очевидцам 24 февраля» Владимир Тетерев рассказал, как перестал преподавать историю из-за того, что подготовка школьников к ЕГА стала невозможна без игры в двоемыслие. И раскрыл подробности драки с ОМОНом:

Расскажите о себе.

— Меня зовут Тетерев Владимир, мне почти 33 — возраст Христа. Я из Сибири, преподаю обществознание школьникам, философию взрослым и тренирую акробатику, капоэйру и боевые искусства.

Почему вы уехали из России?

— Потому что началась война, потому что я идеалист, потому что я не мог поверить, что людям абсолютно на**ать. У меня переломилось ощущение реальности, когда произошла такая громадная вещь, которую нельзя отрицать, а мы ничего не видим и не слышим. Я сначала надеялся, что будет какое-то движение, что будут выходить, что что-то произойдет. И когда я понял, что вообще ничего не происходит, я понял, что не хочу оставаться с этими людьми, и возвращаться к этой инертной массе тоже не хочу. А еще я подрался с ОМОНом, поэтому мне нужно было валить, пока меня не закрыли.

Расскажите подробнее о своей «встрече» с ОМОНом.

— Это, наверное, был четвертый или пятый день войны. Сначала мы пошли на Марсово поле с парой ребят и девочкой возложить цветы к вечному огню — это просто символично. Я жил последний год прямо в центре Петербурга, и уезжал тоже оттуда. Мы стали возвращаться, и тут едут «бобики», толпа ОМОНа. А у меня инстинкт самосохранения наоборот — я думаю: «Какой-то кипиш, надо посмотреть. Обязательно надо посмотреть». Пошел посмотреть, и увидел, что на Гостином дворе много женщин, молодых девушек и бабушек, а мужчин почти не было, и их всех жестко вязали. Меня прорвало — я даже не говорил, а рычал, когда передо мной пронесли женщину — это был явно звериный рык на тех ребят. Я увидел, что эшники — такие мерзкие чувачки, типа гражданские — из толпы ОМОНу показывают. А у меня дреды, космо-куртка оранжевая, очень заметная. И я понимаю, что все, сейчас меня будут крутить. Пытаюсь уйти за людей, за столбы, а все перекрыто. Перекрыт вход один, перекрыт вход другой, и там, где Невский, тоже стоят ограждения. Пытаюсь уйти, ребятам говорю: «Все, пошли», а они тупят: «А что происходит? А что, куда?» Я начинаю идти быстрее, и дальше воспоминания достраивались как пазл много-много дней подряд. Включилось тоннельное виденье, когда ты вот так видишь — и все. Примерно помню, что рука легла мне на плечо, меня дернули, а дальше все выключилось. Мне уже потом рассказывали люди, кто был вокруг и видел, что произошло: на меня стали прыгать вчетвером, я вырвался, они упали, я побежал, меня хе**ули электрошокером в ногу — у меня вся икра была взорвана — я упал, и еще в падении думал: «Ну, ты лошара. Нашел, когда падать». Я не понял, что меня ударили электрошокером, просто падаю и не понимаю, что за хрень, почему я падаю. Вообще, тогда куда более жесткие мысли были. Еще я слышу, что что-то падает впереди, и думаю: «Только не телефон и ключи», потому что иначе будет совсем тупо. Сейчас понимаю, что это был электрошокер. И вот я упал, кувырком встал — я же акробат — а на месте, где был я, шлепнулось четыре омоновца. Со стороны рассказывали, что выглядело, как будто я, как черт из табакерки, из-под них вылетел. Я уже понимаю, что все, мне капец, без вариантов. Мне нельзя, чтобы меня закрыли, потому что если за бумажный стаканчик дают 20 лет, то я уже два раза выскочил и уронил восьмерых — я не считал скольких, но было ощущение, что все, раз уж начал, то надо вырываться. Со стороны навстречу бегут два эшника — обоих в стену отправляю. Это единственное движение, которое я точно понимал: «Ушли отсюда». Я начинаю бежать через Невский — я реально перебежал весь Невский между тачек, через машины, за церковь Святой Екатерины, снял куртку, потому что знал, что наводка точно будет по куртке, выкрутил ее и спрятал в рюкзак. У меня был тот же рюкзак, что и сейчас. На шапке был какой-то логотип — перевернул её наоборот — и тогда были ковидные ограничение, потому у меня была маска. Тут до меня дошло, что меня ударили электрошокером. Точнее не дошло, но меня начало трясти и подташнивать. Ещё я немножко словил паранойю — везде полиция, везде камеры. Я после этого неделю оставался в Питере, потому что не мог купить билеты, чтобы улететь. Я не ездил в метро, не вызывал такси, везде ходил пешком — в общем, параноил, но уехал. А! Был еще классный момент. В Армении есть классное место, мы уже в эмиграции там писали письма политзаключенным. Ко мне подошел чувак и спросил: «Это ты тот тип, который бежал через Невский?» — «Да, чувак, это я».

Вы ходили на митинги после происшествия с ОМОНом?

— Я после этого и в России-то особо долго не был. У меня девочку задержали, и я подождал, пока ее выпустят. И мне реально взорвали икру. Я три дня ходил — меня трясло, было очень плохо, причем я не понимал, почему. Когда девочка вернулась, она спросила: «Что у тебя с икрой?» — «А что у меня с икрой?», и увидел, что она разорвана. И еще коленку разбил — как раз когда падал. То есть какое-то время я и ходить, в общем-то, не мог. Тогда картинка реально рассыпалась и собиралась потом как пазл. В России не выходил, но выходил здесь. Недавно был митинг на годовщину отравления Навального. Разочек выходил в Ереване, писал письма политзаключенным. Ну и в соцсетях писал. В первые дни я писал в дзене, в ТикТоке, во ВКонтакте — вообще везде, но сейчас только в инстаграме и телеграме. Контакт пытаюсь не использовать, потому что это бесполезно — статью могут пришить, а никто не прочитает. Он не дает охвата, посты остаются невидимыми — ты подставляешься просто так.

Вы всегда освещаете новостную повестку в своих каналах, почему для вас это важно?

— Есть ощущение, что это очень правильно, и есть кейс, который показал, что это не бесполезно. Все же началось не с пустого места — там люди промолчали, тут люди помолчали, там не обратили внимания. По кусочку у тебя отбирают право черное называть черным, белое называть белым. Я недавно встретил друга — он перегонял тачку из Красноярска, был проездом — и он говорит: «Многие люди, которые сначала были против, оставшись, поменялись: „Ну, наверное, были причины. Оно же не просто так“, и молчат». Понятно, что словами уже ничего не решишь, но если бы мы хотя бы до этого говорили. Если бы каждый, кто может говорить, говорил, то я верю, что это что-то поменяло бы. Вода камень точит. Это капля в океане, но как в «Облачном атласе»: океан — это и есть множество капель. Мой личный кейс: меня читает мама, мама показывает мои посты папе, и, по крайней мере, мама и папа перестали смотреть телевизор. Они не поддерживают это.

Но они поддерживали?

— Нет, и не поддерживали. Они перестали смотреть телек, перестали смотреть новости. Теперь смотрят «Дождь», спрашивают, кого почитать. То, что я писал, позволило мне как минимум помочь родителям понять мою позицию. Я и до войны много писал о том, что мне казалось правильным. У нас не получилась раскола, по крайней мере, с родителями. Но бабушки и дедушки уже всё.

Как родные отнеслись к вашему отъезду?

— Отец мне позвонил — он меня, видимо, знает, все-таки отец — и говорит: «Помолчи хотя бы чуть-чуть, пока не уехал. Я знаю, что ты тут уже жить не будешь. Но помолчи, потерпи, прикуси язык пока ты не уехал». А я: «Не могу. Не могу молчать. Надо говорить». Потому что было острое чувство того, что это правильно, что это необходимо, и что нельзя этот импульс подавлять. Поэтому я продолжил говорить. Мама рада, что я уехал, хотя скучает, конечно. Одна бабушка решила про политику со мной вообще не говорить. Получается такой рафинированный разговор: «Как дела?» — «Все хорошо?» — «Есть что покушать?», и все — она максимально в домике. Тетя — военная, она уже давно [верит], что [мы] предатели, иноагенты — вся эта хрень. Хотя забавно — у нее сын военный, но он со мной согласен во всем. Он не может сейчас уволиться, потому что в период мобилизации военнослужащие не могут уволиться в принципе, и те, кто заключил контракт, как я понимаю, тоже. Крепостное право, получается.

Чего вы боитесь?

— Много страхов. Много страха неопределенности: с одной стороны, я точно понимаю, что в Россию не вернусь, но куда и как ехать — четкого понимания нет. Неопределенность — всегда страх. Был страх полиции. В Армении я выходил на митинги, и там классные полицейские — ты можешь подойти, они угостят тебя кофе, шавермой, вы посмеетесь, можно что-то поспрашивать. Они, может, ничего и не ответят, но все равно приятные ребята. В Грузии уже по-разному. Был момент, по-моему, в день независимости Грузии, когда было очень много полиции, и вот я проходил мимо места, где их было прямо очень много — они как наши эшники. Это какой-то специально выведенный тип людей: лысые, мерзкие, пузатые, с надменным выражением лица, как будто незаметно, кто вы. Там стояло штук 50 полицейских, и меня страхом шандарахнуло. То есть я понимаю, что все нормально, мне нечего бояться, но стало страшно. И еще, видимо, сознание связало: метро, полиция, ОМОН. Вообще, когда я спускаюсь в метро, первые секунд 10 меня «колет» [страх]. Потому что когда были митинги в России, тех людей, которые пытались убежать в метро — я краем глаза видел — их просто, как в регби, сразу складывали. И, видимо, мозг как-то это связал: «Так, метро — опасность». Я в принципе никогда его не любил, а тут еще и такой укольчик появился. То есть где-то пугает полиция, где-то неприятно спускаться в метро, а неопределенность, думаю, пугает всех. Но есть единственная определенность — я не собираюсь возвращаться. Это уже какая-то опора.

Вы верите в светлое будущее для России?

— Я хотел верить, и очень долго верил. Когда началась война, мне стало очень больно и грустно именно за людей. Я много путешествовал по России на попутках, организовал много разных вещей, много где выступал. Я понял непростую вещь: те классные, творческие, креативные, живые люди, которых я видел вокруг — это малая часть России, и люди в ней в основном не такие. Я скучаю по природе, я скучаю по Енисею, по Столбам, по Ергакам, по Алтаям, по скалам — по этому я скучаю, а по людям нет. Они уезжают оттуда и приезжают сюда, я уже здесь встретил кучу своих друзей, поэтому большой грусти нет. Хотелось бы как-нибудь вывезти родителей, но пока я не вывожу просто жизнь. У меня буквально развалилась последняя пара обуви.

Вы готовите к ЕГЭ по обществознанию и проводите занятия по философии. Как новые реалии отражаются на том, что вы говорите ученикам?

— Я перестал готовить к истории, потому что это невозможно. Сейчас идет большой скандал по поводу единого учебника по истории Мединского. Господи помилуй — и смешно, и грустно. На обществознание это тоже влияет. Например, у нас же до сих пор официально «федерация» и «демократия». Ты даешь тему «федерация и демократия», а дети спрашивают: «А что, у нас не федерация и не демократия?» — «Как бы да, но тебе нужно отвечать на ЕГЭ вот так». Приходится делать упражнение в двоемыслие Оруэлла: «Правильный ответ, чтобы ты балл получил, вот такой, но вообще оно вот так». Если дети поумнее, то им можно давать эту разницу, но бывают же не очень умные дети. Получается, что ты им говоришь очень неправильные вещи, чтобы они хоть какие-то баллы получили. Если ты объяснишь им разницу, то у них в голове будет совсем каша. Да, задания меняются очень сильно. Разок я просто заорал и вышел на 5 минут из беседы урока, сказав: «Подожди». Первый вопрос — это ОГЭ 9-го класса — о микрокредитах: «Плюсы и минусы микрокредитования?». Второй вопрос — про величие России. Ну, come on.

Вы бы могли дать определение слова «свобода»? Что для вас свобода?

— Она для всех разная, я не могу дать четкое определение. Просто могу поделиться ощущениями, не как философ, а как путешественник. Когда постепенно душат людей, они этого не замечают. Ты замечаешь, что свободы нет, когда ты не свободен. И зачастую люди не могут этого ощутить, потому что для того, чтобы увидеть картину в целом, нужно отойти и посмотреть со стороны. Если у людей не было опыта жизни в другой стране, путешествий, то они, как правило, даже не понимают проблемы. Для них эта среда обитания абсолютно нормальная: этот страх, переживания, то не говори, это не говори, то не обсуждай. Про свободу: я вот Оруэлла перечитывал в первые дни войны. Свобода — это говорить, что дважды два — четыре, а война — это война.

Зачем Путину война?

— Это же классика диктатуры — нужна маленькая победоносная война. Эту фразу, кстати, подарил Николай Второй, когда решил повоевать с Японией. Абсолютная власть абсолютно развращает. Представьте, у него есть всё: деньги, почтение ближайшего круга — все. Но надо больше, нужно как-то войти в историю. Он же этим бредит. Мне кажется, у него в голове каша, что он наследник Петра Великого, Екатерины Второй, Александра и «собиратель земель русских». Там такая каша из образов: Советский Союз и имперские амбиции. У людей с большой властью и деньгами часто свистит в голове, что еще нужно величие и слава, нужно войти в историю. Они верят в богоизбранность и в то, что они могут делать все. Природа власти — подавлять чужую волю. По сути, власть — это способность подавлять чужую волю. Он подавил волю внутри страны и решил, что сможет сделать это с другими странами.

Должны ли россияне нести коллективную ответственность за то, что происходит?

— Я не считаю, что должны, но это будет. Потому что в коллективном сознательном информационном поле будет невозможно её делить. С русскими будет также, как и с немцами после Второй мировой. Русский уже токсичный. Конечно, не все должны, есть русские, несогласные с войной. Они зачастую сделали или делают больше, чем европейцы, которые против. Вот здесь есть часть агрессивных грузин. «Путин, хуйло!» — да, но ты говоришь это здесь, в безопасности. Есть не очень большая, но часть русских, рискующих выходить — политзеки, активисты, правозащитники. Они делают больше, но часть ответственности зацепит и их, что несправедливо. Но история вообще несправедлива.