«Унжлагия»: секретная газета, секретная дорога, секретная страна
В нижегородском поселке Сухобезводный отпраздновали 80-летие. Это «столица» огромного исправительного лагеря, который в народе окрестили «страной Унжлагией»
Никто не знает, когда сюда начали ссылать неугодных — то ли при Петре I, то ли при царе Горохе, но официально Унжлаг создан 5 февраля 1938 года. Нигде нет точной цифры погибших заключенных, места их захоронений неизвестны. Никто из современных исследователей или джиперов не смог проехать по этой территории от одной границы до другой — Унжлагия велика, она заросла лесом, дороги накрыл бурелом. «НеМосква» побывала в Сухобезводном — этот населенный пункт первым видели арестанты по прибытии в места заключения. Здесь же обосновалась «столица Унжлагии» — место размещения Управления Унженского исправительного лагеря, место жительства большого начальства и появления уникальных по тем временам социальных объектов. Корреспондент также поговорил с исследователями жизни, устоев и порядков «Унжлагии». Память о тех местах оказалась очень разной.
Поселок Сухобезводное
Главный поселок Унжлага
Около двух часов на электричке от Нижнего Новгорода — вот и Сухобезводное. Справа от платформы товарный поезд, слева такой же. С железнодорожного моста становится видно, что загружены они древесиной: с закрытием Унжлага некоторые ОЛПы (отдельные лагерные пункты) преобразовались в исправительные колонии, а древесина все так же нужна стране. Есть и коммерческое предприятие по заготовке древесины.
Поселок — один большой частный сектор с несколькими многоквартирными домами, есть детский сад, школа. На окраинах — техникум от УФСИН и Нижегородский противотуберкулезный диспансер. В центре расположены современный Дом культуры и декоративный объект «Я люблю Сухобезводное». Улицы пустынны, только мужики что-то обсуждают в открытом настежь гараже. Тишина, редкие отдаленные гудки паровозов.
Чуть меньше ста лет назад здесь было людно: жили и работали гражданские — на железной дороге и других объектах, военнослужащие — в ОЛПах и правлении, здесь же оставались на ПМЖ освободившиеся заключенные. Первыми — «счастливчики», которым дали всего от 2 до 5 лет, позже — отбывшие по 15 лет заключения и каторжной работы.
Унжлаг — одна из составляющих Главного управления исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ), его территория составляла 3500 га — это примерная площадь Дании или Швейцарии. «Унжлагия» занимала часть Горьковской (Нижегородской) и часть Костромской области.
Сейчас от нее остались остовы бараков в непроходимой таежной глуши, некоторые рассекреченные документы, составленные «на глазок» карты и память — тех, кто жил по ту сторону колючей проволоки и по эту.
На станции Сухобезводное
«Совсем не санаторий»
— Восьмидесятилетие поселка отметили хорошо, человек 800 точно присутствовало. Смотрели выступления самодеятельности, катались на пони, игры были для детей. Тут же во Всехсвятской часовне праздновали День всех святых — ее построили в 1990-е годы. Многие ехали в наши края, чтобы найти могилы своих осужденных предков, да как их найти… Они стали брать хотя бы по горсти земли, да заходить в часовню, — рассказывает уроженец Сухобезводного, краевед Борис Бавин.
В группе ДК во ВКонтакте о юбилее, среди прочего, говорится так:
«Праздничные мероприятия проходили на площади ГДК и администрации. Перед началом торжественной части прошли „Веселые старты“, в которых приняли участие организации поселка. Далее конкурс „Мисс Сухобезводное 2024“. На благотворительной ярмарке „Аппетитный вояж“ все желающие могли приобрести продукцию предприятий поселка для нужд СВО».
Мы встречаемся в Доме культуры — современном, просторном. Борис Иванович вместе со всеми материалами — картами, архивными фотоснимками, вырезками из газет и старыми газетами занимает небольшую комнату на втором этаже. В «предбаннике» — еще не заполненные экспонатами витрины, в коридоре перед ним местные жительницы плетут маскировочные сети. Они развешены вдоль перил.
Борис Иванович — сын работника типографии, который попал в Унжлаг за какую-то неосторожную шутку на рабочем месте. Здесь он встретился с матерью собеседника, родились сыновья. В семье не принято было говорить о сроке отца, он никогда не рассказывал об условиях отсидки.
Борис Бавин
Бавин — степенный, основательный, осторожный; начинает рассказ издалека — с момента основания Сухобезводного. Сначала появилась просто остановка для поездов, полустанок, на котором грузили дрова для отапливания московских учреждений и домов. Работали жители из окрестных деревень — другой работы не было. Жили бедно: земли песчаные, неплодородные. В какой-то момент стало понятно, что местных сил не хватает, но наступили 1930-е годы, появилось много бесплатной рабочей силы. Сначала сюда привезли осужденных, которые построили себе бараки, — получилось что-то вроде колонии-поселения. Затем появился Унжлаг, в котором со временем образовалось около 30 отдельных лагерей. Численность заключенных в нем менялась: в год основания завезли более 30 тысяч заключенных, к концу войны осталось более 16 тысяч, в 1948 году — около 13 тысяч. В начале 1960-х Унжлаг закрыли.
— Он и замысливался как временный для добычи древесины, — рассказывает Бавин. — Вырубка и заготовка древесины — это одно, но надо же этому лесу дать «отдохнуть», восстановиться. Поэтому Унжлаг расформировали. А во время его существования лагеря постоянно множились по разным причинам. Например, пригнали в лагерь военнопленных немцев, а местные заключенные наотрез отказались рядом с ними жить и работать, вплоть до бунта. И для немцев организовали отдельный лагерь. Или женщины — одно время они отбывали в одной зоне с мужчинами, но там стали твориться беспорядки и безобразия, и женщин тоже отселили.
Помимо заготовки древесины заключенные строили железную дорогу, которая должна была соединить Горьковскую железнодорожную линию с Северной. Ее удалось достроить только до Лапшанги, от Лапшанги до Брантовки она оставалась недостроенной. В военные годы рельсы стали разбирать для других нужд.
— В те годы дорога была, конечно, засекречена, ее не было на картах, да и Унжлага не было. Секретным было буквально все. Политотдел управления выпускал свою газету «Трудовая вахта», но на каждом номере напечатано: «За пределы подразделения не выносить», — Борис Иванович демонстрирует несколько номеров с пожелтевшими страницами. — Там печатали статьи, как, например, какой-то уголовник перевоспитался, отказался от своего прошлого и призывает других заключенных поступать так же.
Засекреченная газета
Про состав заключенных говорит так: были и безвинно осужденные, были и такие, на которых «клейма негде ставить». Например, одного машиниста осудили за то, что неосторожно завернул кусок сала в газету с портретом Сталина. А другого, который больно хорошо играл и пел в агитбригаде, высокое начальство из приезжей комиссии хотело даже освободить. Запросили его дело. Выяснилось, что тот во время оккупации Минска выступал перед немцами, доносил им на своих, также было доказано несколько эпизодов изнасилования — как девочек, так и мальчиков. Если сначала «большой начальник» удивленно спросил: «Что здесь у вас такой талант делает?!», то после прочтения дела снова возмутился: «Что такая тварь на сцене делает, он должен до конца дней своих на лесоповале гнить!».
— Здесь же столько всего, что в одной статье не расхлебаешь. И каждый говорит и пишет со своей точки зрения. За забором — это одни воспоминания, для меня Унжлаг — это все: мое детство, моя жизнь. Разве можно вспомнить плохое о своем детстве, если оно прошло на воле? Но я стал собирать все данные о нем, документы, воспоминания, чтобы помнили и знали: всякое было в той стране. И невинные жертвы, и виновные, которых и людьми-то тяжело назвать. А у детей, которые выросли за колючей проволокой — они там рождались и воспитывались в ожидании освобождения матерей — воспоминания будут другими. Они в другие игры играли: в «этап», в «кума» и подобное. Унжлаг — он весь неоднозначный, но санаторием и курортом он, конечно, не был, — заключает Бавин.
Он может рассказывать об Унжлаге, наверное, несколько дней подряд — памяти и материалов для этого достаточно. Вот только хранить их почти негде. До недавнего времени вместе со своими экспонатами он обитал в соседнем просторном помещении, но его выселили. Мол, для занятий детей площадей не хватает. Он согласен: говорит, да, нужды детей важнее.
Неофициальная карта “Унжлагии”
«Лес валили вручную. Инструменты: пила-поперечка, пила-лучевка, топор. Начальником санчасти была жена начальника лагеря. Она отправляла на работу всех, кто хотя бы чуть-чуть ходил. По дороге от простуды и голода умирали по 6-8 человек в день. Умерших несли на носилках до зоны. Ночью вырывали неглубокую ямку-„могилу“, слегка засыпали землей или снегом, ставили деревянный крестик и номер статьи. Фамилии, имена писать было запрещено».
(Из воспоминаний Михаила Тюкалова)
«Не является чем-то страшным»
Исследователь «свободной» жизни в Унжлаге, автор нескольких книг Вера Морозова стала писать, когда прочитала произведения Солженицына. Ее семья переехала в село Лапшанга в начале 1960-х, Вере было 4 года. Современная инфраструктура, уровень образования и медицины, культуры, присутствие москвичей и представителей интеллигенции поразили девочку. Чувства восторженности и благодарности она сохранила на всю жизнь, а «несправедливость по Солженицыну» возмутила, и она начала писать — чтобы обелить героев.
Вера Морозова (фото из личного архива)
— Унжлаг не является чем-то страшным для меня, это просто место моего светлого детства. Когда появились книги Солженицына, я прочитала. Особенно поразили главы, посвященные начальникам зон, офицерам. А для меня они были, например, дядей Ваней, Константином Ивановичем… Их дети были моими подружками. Дядю Ваню я видела 24 часа в сутки: вот свет горит — дядя Ваня пошел чай пить, или корову пошел доить. Солженицын их описал так, словно они не очень порядочные люди, мягко скажем. А я их видела совсем другими. Как так — в лагере они вот такие, а после лагеря другие? А потом я как-то приехала, и оказалось, что поговорить-то уже не с кем, этих офицеров уже не было, не расспросить, как было на самом деле, только дети да вдовы. И я поняла, что торжествует эта несправедливость по Солженицыну. И мне захотелось описать их с другой стороны, что существует и другая сторона. Не все так было страшно. Он описывает и местное население нехорошо. Я не жила при лагере, его уже расформировали, но я подумала: не может так быть. И решила: запишу-ка я воспоминания. Но, что интересно, заключенных уже тоже почти не осталось. А мои одноклассники — дети сами знаете кого [заключенных] меня поддержали.
«Кормили нас плохо: 400 г хлеба в день, баланда. Жиров никаких не давали, а норма выработки 7-10 кубометров древесины. Если не выполняли норму несколько дней, сажали в изолятор, в крохотное помещение, где 10-15 человек могли только стоять. Стояли всю ночь, а утром — на работу. В любую погоду. С собой брали две пары лаптей, но их на смену не хватало».
(Из воспоминаний Льва Пашина)
По воспоминаниям Веры Федоровны, унжлаговская Лапшанга была раем на земле по сравнению с обычными нижегородскими деревнями: в некоторых из них отсутствовало электричество, а спички считались роскошью. Поэтому поддерживали огонь по очереди: сегодня горит в одной избе круглые сутки горит, на утро все приходят с лучинами, на завтра «дежурные по огню» другие. В то же время в Лапшанге существовало электричество, Дом культуры, больница, школы — «десятилетка» и вечерняя, поодаль — школа для неграмотных заключенных. Общеобразовательная школа была большая — в одном только ее выпуске аттестаты получили 60 юношей и девушек.
Экспонаты музейного уголка в Сухобезводном
По воспоминаниям героев книг собеседницы, в больницах «Унжлагии» уже существовали передовые технологии. Например, в начале войны 1941 – 1945 годов уже вовсю практиковали переливание крови, тогда как подобная технология существовала только в крупных городах. Внедрили ее с подачи бывшей сотрудницы Ленинградского института переливания крови — заключенной. В другой больнице на высокотехнологичном оборудовании («такого даже в Горьком не было!») проводили операции, которые сейчас называют нейрохирургическими. В поселке Кайск организовали профильную больницу, в которой лечили венерические заболевания и туберкулез, которыми часто страдали заключенные. По утверждению Морозовой, при каждом лагере существовали свои медпункты, но с серьезными заболеваниями заключенных лечили в этих трех медицинских центрах, с использованием того самого высокотехнологичного оборудования.
— Большая смертность была в лагерях только в 1942 году — год был очень холодный и страшный, многие погибали. Солженицын пишет, что в лагерях прямо гнобили с намерением уничтожить. Конечно, это не так. Каждой зоне сверху давали план, если начальник зоны его не выполнит, ему дадут такого пинка, что будет лететь до Колымы. Поэтому каждый начальник старался выполнить этот план, и гнобить и уничтожать заключенных даже не было в уме, это домыслы. Да, сами умирали — от тяжелого труда, от недоедания, все это было, но, чтобы самим уничтожать… Если у тебя умрет сегодня половина зоны, кто будет план-то выполнять, кто будет тебя держать на плаву? В общем, преувеличено все, — рассуждает собеседница.
«В 1949 году был страшный голод. Хлеба давали 50 граммов утром и 50 — вечером. Суп — листик зеленой капусты, вода, ложка растительного масла. Однажды привезли соленую кильку и селедку и давали без нормы. Голодные люди набросились на еду и стали пухнуть от соли и воды. Смертность была жуткая. Мертвых вывозили машинами».
(Из воспоминаний Николая Поцика)
Население Лапшанги было «разномастным»: рядом с руководством лагерей жили вольнонаемные и бывшие заключенные, приезжие специалисты и вдовы. В школе за одной партой сидели дети заключенных и дети офицеров. О том, что «врагов народа и детей врагов народа гнобили» — о таком она тоже впервые прочла в литературе и СМИ, увидела в кино. В ее детстве якобы такого не было. Напротив, дочь заключенного — предателя Родины (украинец, был угнан в концлагерь, там служил надсмотрщиком, капо) была в их классе «в авторитете», к ее мнению прислушивались. Сторонились не детей заключенных, а тех, кто сам по себе был «негодяем по жизни».
— Какое там «гнобили», я вас умоляю. С нами учились два мальчика, они все время друг за другом бегали, один другому кричал: «Москва», второй первому: «Чита!». Оказалось, что отец парня с кличкой «Чита» раньше работал на зоне опером, а отец с кличкой «Москва» был заключенным — информатором, стукачом «Читы». И сыновья об этом знали. Спустя много лет сын «Читы» мне сказал, что не было друг к другу никакого зла, просто дурачились, по-детски выбрасывали энергию.
Особое место в книгах Морозовой занимает культура Лапшанги. В ДК стоял огромный белый рояль, самодеятельность была на высшем уровне, как и местный хор, было целых два духовых оркестра. Они играли, например, туш после голов во время матчей между сотрудниками ОЛПов, играли на всех мероприятиях. Такой уровень — в том числе, заслуга интеллигенции, которая приезжала на работу и службу в «Унжлагию». Например, московские офицеры «привезли» идею катка и залили его. Включили музыку, а простые электролампочки покрасили в разные цвета, и получилась «цветомузыка». Жены и матери офицеров, приезжающих проведать сыновей, являлись законодательницами мод. Местные женщины в галошах да кирзовых сапогах старались на них равняться, что-то подсматривать и шить похожее. В Лапшанге существовал даже свой Женсовет — уважаемый орган власти, который следил за чистотой, порядком в домах, учил бытовой культуре. Нерях и грязнуль позорили и перевоспитывали.
Фото из группы “Дети Унжлага” в ОК
В то же время в Унжлаге работала «команда» женщин, ублажающих заключенных. Они заранее засылали весточки — такого-то числа приедем туда-то. Заключенные договаривались с конвоирами, те за определенную мзду делали вид, что ни о чем не знают. Женщины приезжали на лесосеки, где и обслуживали зэков. Те расплачивались заработанными на производстве деньгами. Собеседница утверждает, что женщин этих все знали, никто не осуждал — мол, женщины просто зарабатывали на жизнь чем могли, и это все понимали. У них тоже были клички, которые стерлись из народной памяти, осталась одна — «Тоня серое пальто».
О заключенных говорит так: спрашивать о статьях, по которым те отбывали срок, было непринято, «да и все они говорили, что осуждены ни за что». Когда калечили или убивали друг друга в лагерях, проходило серьезное расследование, «на тормозах» ничего не спускали. В наши дни в нижегородский архив приходят потомки, некоторые даже «качают права», говоря, что отец был безвинно осужденным. А потом оказывается, что тот самый отец — уголовник-рецидивист, а не жертва режима.
— Я хотела сохранить память об этих достойных людях, — завершает Вера Федоровна. — Один одноклассник [сын военнослужащего] мне даже сказал: если бы дожил мой отец, если бы он знал, что кто-то расскажет правду, он был бы так благодарен! Люди тебе об этом не говорят, а они благодарны за светлую память.
«В этот вечер я сидел в столовой за особой перегородкой, ел порошковый омлет, тушеную картошку, куски жирной селедки. За перегородкой толпились доходяги в грязно-серых бушлатах, смотрели неотрывно, одни потухшими, пустыми глазами, у других — хищно проблескивала злая, жадная зависть. Дневальные, такие же доходяги, отгоняли их бранью и пинками. Я старался не глядеть в ту сторону, не слушать».
(Из воспоминаний заключенного Льва Копелева, которого назначили завхозом и дали дополнительный паек)
«Где ж она, правда?»
Ни одного бывшего заключенного на территории бывшей «Унжлагии» найти уже невозможно. Все разговоры с местными жителями об условиях содержания, отношении руководства и конвоиров к заключенным свелись к одному: «Все уже писано-переписано». «Писано» об Унжлаге немало, но и сказать, что он «изучен вдоль и поперек» тоже нельзя. Например, известно, что в нем отбывали сроки Заслуженная артистка РСФСР Лидия Русланова и советский профессор истории Альфред Мирек, российский и чехословацкий военачальник периода Гражданской войны Сергей Войцеховский и чувашский поэт, переводчик Василий Митта, литературовед и диссидент Лев Копелев. Там же отбывали наказание писатели, мемуаристы Залман Шифрин (отец Ефима Шифрина) и Николай Устинович, белорусский журналист Сергей Гроховский. Гроховского обвинили в контрреволюционной троцкистской и фашистской деятельности и в белорусском национализме, арестовали, жену с грудным ребенком выселили из комнаты в коммунальной квартире на улицу. Новорожденный сын умер на морозе. Позже он опишет Унжлаг в книге «Зона молчания»:
«Нас оцепили спереди, сзади и с боков конвоиры в серых шинелях и черных кубанках, они глядели на нас настороженно и с ненавистью, держа на изготовку длинные винтовки со штыками. Смотрю на них и думаю: „Что же погнало вас на эту собачью службу? Ведь вы, как и мы, лагерники, только по разные стороны проволоки. Кто надоумил вас, что мы „враги народа“? Может, честнее и преданнее нашему строю, чем мы, нет людей, а враги — это те, что целый год мордовал нас, выбивая неправду, чтобы честных людей подвести под „вышку“ или загнать на погибель в шахты и в эти непроходимые леса. Какому дьяволу служат те, что истово ломали ребра старым коммунистам, что загоняли женщинам в соски отточенные карандаши, что ножками стульев мозжили пальцы ног и месяцами гноили в холодных и темных карцерах? Это они согнали нас сюда, а вас заставили держать нас на мушке. Где ж она, правда? И была ли она, существует ли вообще?“».
Разрушенные строения Унжлага (фото: Яндекс-Карты)
Сохранились немногие краткие записи воспоминаний детей заключенных. В них и о том, что всю жизнь до реабилитации родителей носили клеймо «детей врагов народа», и о том, что не могли найти своих осужденных родственников — даже не представляли, где находится этот Унжлаг из-за секретности. Кто-то смог запросить в архивах дела родителей, кто-то нет — их попросту не нашли архивные работники. Многие и не хотели ничего знать, ведь быть ребенком заключенного было стыдно.
Не стеснялся своего «сидельческого» прошлого писатель Александр Солженицын. Он не был в Унжлаге, но собирал сведения обо всех лагерях, разговаривал с заключенными «Унжлагии». Он писал об условиях содержания и «исправления» так:
«Незаживающие язвы, эпидемии. Ни белья. Ни медикаментов (1948 - 1949 годы.) Ослабевшие, истощенные. Самый крепкий работяга за сезон выкатки леса доходит в чистую. За зиму большая часть их умирает.
Когда-то хоронили в белье, потом было единое распоряжение: не тратиться на белье (его еще можно было использовать для живых) хоронить голыми. Вывозили на санях или подводе — по сезону. Связывали руки, ноги бечевками. Чтобы они не болтались. После этого наваливали как бревна, а потом покрывали рогожей. Копали братские могилы: большие — на многих. Мелкие — на четырех. Белье, обувь, отрепье умерших — все идет в дело еще живым».
По свидетельствам местных, мертвых закапывали прямо на насыпи железной дороги. Места их захоронения раскиданы по всей нижегородско-костромской тайге.
На сегодняшний день в Сухобезводном нет памятного знака безвинно осужденным. Говорят, потому что поблизости не было никаких «политических» и невиновных, а отбывали одни уголовники. В поселке Северный (Лапшанга) такой знак есть — камень, на котором прикреплена табличка с выгравированной надписью: «Жертвам политических репрессий — с покаянием». Чуть поодаль стоит деревянный крест.
Железнодорожная платформа Сухобезводное
