Принц САМИЗДАТский в стране Советов
Андрей Филимонов
В Санкт-Петербурге суд приговорил 19-летнюю Дарью Козыреву к 2 годам и 8 месяцам колонии за то, что активистка якобы дискредитировала ВС РФ, прикрепив к памятнику Тараса Шевченко четверостишие из его стихотворения «Завещание». Это не первый «приговор за стихи», вынесенный российским судом после начала полномасштабного вторжения в Украину. Ещё два года назад члены «организованной преступной группы поэтов» — Артём Камардин, Егор Штовба и Николай Дайнеко были осуждены на сроки от 5 до 7 с половиной лет за чтение «антимобилизационных стихов» у памятника Маяковскому в Москве.
Эти репрессии против поэзии заставляют вспомнить о том, как боролись с самиздатом в СССР — тогда тоже целые следственные группы КГБ занимались выслеживанием и задержанием поэтов, которые пытались что-то опубликовать «без спроса». Пусть даже тиражом 4 экземпляра.
Шестьдесят лет назад Александр Галич написал гимн самиздата — песню «Мы не хуже Горация», в которой были знаменитые строки: «Эрика берёт четыре копии… Вот и всё. А этого достаточно». «Героиней» этой песни была гэдээровская пишущая машинка, ставшая для целого поколения символом свободы: читать и писать то, что хочешь, наплевав на линию партии.
Летним вечером 1957 года в одной квартире на Ленинском проспекте происходил интересный разговор. В нём участвовали трое молодых людей, хозяин квартиры Юрий Галансков, его жена Галина и их друг Валерий Хромов. В Москве они были известны как члены «группы Черткова».
Студент Московского библиотечного института Леонид Чертков весной пятьдесят седьмого был осуждён на 5 лет лагерей по статье 58-10 «Антисоветская пропаганда».
Оставшиеся на свободе участники группы обсуждали план действий — стоит ли продолжать начатое Чертковым или разбежаться от греха подальше, чтобы не повторить его судьбу?
На столе стояла пишущая машинка с заправленными в каретку четырьмя листами бумаги, проложенными копиркой. Наконец, Юрий убедил остальных в том, что отказ от борьбы будет трусостью и предательством идеалов. Чтобы показать пример мужества, он первым сел за машинку и начал печатать… стихи.
Да, именно в этом заключалась вина поэта Леонида Черткова — публикация стихов, не одобренных советской цензурой. Это первое политическое дело хрущёвской «оттепели», где в качестве орудия преступления фигурировала пишущая машинка. Следствие определило, а суд согласился с тем, что в руках инакомыслящего машинка становится «нелегальной типографией».
«Типография» на Ленинском проспекте работала всю ночь. В шесть рук отпечатали пятьдесят страниц. А на рассвете раздался звонок в дверь. «Откройте, милиция!» — сказали из-за двери. Неизвестно, велось за окном квартиры наружное наблюдение или бдительные соседи отреагировали на ночной стук машинки, но оперативники сработали чётко. Они не дали совершиться страшному — распространению четырёх копий журнала «Камин» или «Бразда» — самиздатчики сами не успели определиться с названием. Их усадили в разные машины и несколько часов возили по утренней Москве, пока следователи читали их стихи и задавали авторам вопросы. В итоге, дело заводить не стали. Ограничились конфискацией машинописи. Редколлегию журнала отпустили по домам, строго предупредив о «недопустимости подобных действий в будущем».
В своей книге «История инакомыслия в России» правозащитник Людмила Алексеева вспоминает: «Самиздат начался со стихов — возможно, из-за лёгкости перепечатывания их благодаря небольшому объёму, лёгкости запоминания, а может быть, были тому и глубинные причины: духовное раскрепощение началось с области простых человеческих чувств».
Стихи господствовали в раннем самиздате, и само это слово придумал поэт Николай Глазков, который ещё в 40-е годы дарил друзьям машинописные сборники своих произведений с шуточной надписью СамСебяИздат на обложке. Это была пародия на такие серьёзные лейблы, как Госиздат, Гослитиздат и т.д.
Однако заниматься самиздатом в СССР было не так просто.
Во-первых, требовались средства производства. Пишущие машинки стоили дорого: немецкая «Эрика» — почти 300 рублей, её советский клон «Любава» — 180. К тому же они редко появлялись на прилавках магазинов. За ними охотились по комиссионкам, ездили в Прибалтику и страны социалистического лагеря.
Можно было обойтись и без машинки. Те, кто владели навыками фотографии, переснимали тексты на плёнку, а затем печатали их на фотобумаге. У этого метода имелось несколько преимуществ: возможность копирования книг с иллюстрациями, компактное хранение исходника и возможность допечатки по мере необходимости. Но были и минусы. Процесс фото-самиздата требовал оборудования — штатива, специальных ламп, тёмной комнаты для печати, и к тому же занимал много времени. На изготовление одной копии романа «Доктор Живаго», например, уходило шестьдесят часов. А книг с иллюстрациями в самиздате было совсем немного.
В середине 60-х годов в СССР появились Вычислительные Центры, где можно было (хотя бы теоретически) получить доступ к принтеру. Текстовый файл с магнитной плёнки или дискеты загружался в ЭВМ и распечатывался с невероятной скоростью — от трёх до семи минут на страницу формата А3. Но, чтобы пользоваться этой фантастической техникой, нужно было или самому работать на ВЦ, или иметь там надёжных друзей.
То же самое относилось и к множительно-копировальным машинам в институтах и учреждениях. На них работали операторы со специальным допуском. Кроме того, каждый аппарат был снабжён счётчиком листов. Скопировать «Доктора Живаго» и не вызвать вопросов Первого отдела было невозможно. Чтобы отключить счётчик, требовались особые технические способности и большая смелость. В случае разоблачения оператор мог лишиться и работы, и свободы.
Далее, отпечатанный текст необходимо сброшюровать. Для романа в пятьсот страниц это актуально. Утрата пары листов лишает экземпляр ценности. Поэтому учебное пособие «Как переплести книгу в домашних условиях» пользовалось в Советском Союзе бешеной популярностью. Пособие мгновенно раскупали в магазинах, многотысячного тиража не хватало на всех желающих.
Но главной проблемой каждого самиздатчика был контент. Печатающим для себя дефицитного «Мастера и Маргариту» почти ничего не угрожало. А вот издатели самодельных журналов всерьёз рисковали свободой.
В 1960 году КГБ арестовало Александра Гинзбурга, главного (и единственного) редактора альманаха «Синтаксис». Авторами «Синтаксиса» были Иосиф Бродский, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина и другие поэты Москвы и Ленинграда. До своего ареста Гинзбург успел выпустить три номера альманаха. Тираж последнего достиг трёхсот экземпляров, что не шло ни в какое сравнение с тиражами толстых журналов. Тем не менее КГБ посчитал издание «Синтаксиса» общественно опасным деянием. Во время обыска, по воспоминаниям самого Гинзбурга, следователи изъяли сотни килограммов рукописей, которые заняли «половину кгбэшного грузовика».
В рукописях не удалось обнаружить никакой антисоветчины, но следствие, руководствуясь принципом «был бы человек, а дело найдётся», обвинило Гинзбурга в подделке документов. Александр Ильич иногда писал за своих знакомых вступительные сочинения.
В результате он получил срок — два года колонии. Отбывая наказание в Вятлаге, Гинзбург прославился тем, что получил доступ к магнитофону начальника лагеря и начитал стихотворение опального Бориса Пастернака. Обрывок магнитной ленты, намотанный на спичку, был передан в редакцию Радио «Свобода», которое транслировало эту запись в эфире. Начальник лагеря лишился должности за потерю бдительности.
Задолго до появления КГБ поэтический андеграунд в России был предметом политического сыска. Николай Первый лично вычитывал и правил сочинения Пушкина, отлично зная, что по рукам ходят неподцензурные эпиграммы Александра Сергеевича. Лермонтов отправился на Кавказ за неопубликованное стихотворение «На смерть поэта», которое распространилось среди читающей публики со скоростью вирусного видео.
Но подлинным классиком русского самиздата является поэт Иван Барков, чьи срамные оды не печатались ни в Российской империи, ни в СССР. В лихие девяностые вышло несколько изданий, но после принятия в 2014 году «закона о мате» они снова оказались под запретом. Так что Барков — абсолютный рекордсмен: 250 лет без права переписки.
До появления множительной техники в списках, как правило, ходили стихи. Копирование от руки целого романа граничит с подвигом. Хотя в девятнадцатом веке бывало и такое. В 1863 году разразился скандал из-за публикации в журнале «Современник» романа «Что делать?» Цензоры не разглядели революционного запала в скучном, как им показалось, любовном романе Николая Чернышевского. Когда начальство осознало, какую идеологическую бомбу смастерил узник Петропавловской крепости, было приказано конфисковать номера «Современника». И вот тут заскрипели перья — в столице и провинции переписывали «Что делать?» Сорок лет, до снятия цензурного запрета после революции 1905 года, роман Чернышевского уверенно держался в топах самиздатовской классики.
В следующие полвека, с точки зрения истории самиздата, не происходило ничего интересного. После Гражданской войны русское Зарубежье и граждане СССР читали совершенно разные книги, газеты, журналы. Два этих мира почти не пересекались. «Тамиздат» был недоступен советским читателям, да и вряд ли кто-то стремился с ним познакомиться, когда самое лёгкое подозрение в связях с белой эмиграцией тянуло на лагерный срок или высшую меру. Что же касается неподконтрольных партии и правительству текстов, то они, конечно, были, и их истории хорошо известны: от знаменитого мандельштамовского про «кремлёвского горца» до булгаковского «Мастера». Однако же «издатом» эти истории, написанные «в стол» и известные совсем узкому кругу, назвать трудно.
Ситуация резко изменилась после ХХ съезда. Первой ласточкой массового самиздата, как ни странно, стала речь Хрущёва «О преодолении последствий культа личности». Полный текст доклада не был опубликован открыто, его перепечатывали из секретных брошюр с грифом «для служебного пользования».
Летом 1958 года в Москве открыли памятник Маяковскому. Это место задумывалось властями как площадка для встреч официальных поэтов со своими читателями. Но очень скоро возле памятника появились авторы, которых на пушечный выстрел не подпускали ни к одному советскому издательству. Бронзовая фигура Маяковского с рукописью, зажатой в кулаке, спровоцировала массовую эпидемию литературных чтений. Они проходили стихийно. Сейчас бы это назвали несанкционированным митингом, а тогда говорили — вольные собрания. У подножия памятника не только читали стихи, но и распространяли самиздат.
Тусовки на Маяковке быстро надоели властям. Активных участников собраний возле памятника начали «оформлять». Дружинники проверяли у выступающих документы, записывали фамилии и сообщали об «антиобщественном поступке» по месту работы или учёбы. Для студентов это часто заканчивалось отчислением из института. Бывшие студенты шли работать в котельные или вневедомственную охрану, где у них было много времени для чтения и копирования самиздатовских текстов. Так складывалось поколение дворников и сторожей.
Осенью 1961 года милиция зачищала столицу, «обеспечивая порядок» накануне открытия XXII съезда КПСС. Организаторов собраний на площади начали арестовывать. Поэт Илья Бокштейн (Окуджава посвятил ему песню «Бумажный солдатик»), писатель Эдуард Кузнецов (позже участник «ленинградского самолётного дела») и будущий монархист Владимир Осипов получили сроки за «Антисоветскую агитацию и пропаганду». После отбытия наказания они вышли на свободу, чтобы с чистой совестью заняться тем, в чём их обвинила советская власть.
Первое поколение самиздатчиков начинало с поэзии и иллюзий по поводу гласности, но десять лет спустя всем стало абсолютно ясно, как наше слово отзовётся. Особенно после 1968 года, когда советские танки вошли в Чехословакию, чтобы раздавить «социализм с человеческим лицом». Наступило время диссидентства и цинизма.
Писатель Владимир Буковский в своих воспоминаниях дал ёмкое определение самиздата: «сам сочиняю, сам редактирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за него».
Так я стал предателем
Воспоминания пишут не только диссиденты. Генералы КГБ, уйдя на покой, тоже находят время, чтобы изложить свою точку зрения. Филипп Бобков — один из таких генералов-писателей.
Его карьера начиналась в контрразведке СМЕРШ, а закончилась в медиагруппе МОСТ, где Бобков консультировал Владимира Гусинского. В апогее своей карьеры генерал возглавлял Пятое (идеологическое) управление КГБ, которое занималось нелегальной литературой и её авторами.
В своей книге «Как готовили предателей» Филипп Денисович рисует потрясающую картину американского заговора. По его мнению, ЦРУ использовало диссидентскую среду, чтобы завербовать генерального секретаря КПСС Михаила Горбачёва.
«Под маской инакомыслящих диссиденты верно служили целям холодной войны, — пишет Бобков. — Эти цели они формулировали как бы сами, но на самом деле выполняли то, что настойчиво внедрялось западными спецслужбами и различного рода антисоветскими центрами».
Читатели советских газет помнят, что инакомыслящим всегда ставились в вину «песни с чужого голоса». Однако Пятое управление вдумчиво работало с представителями пятой колонны, решая, кто из них уже созрел для лагерей Мордовии, а кому будет достаточно «профилактической беседы». В своих мемуарах Бобков вспоминает, как проводил такую беседу с Андреем Вознесенским в 1961 году:
«Хрущёв топал ногами на поэта Андрея Вознесенского. Мне лично пришлось после этого достаточно долго беседовать с поэтом, сидели после выплеска “царского гнева”, курили. Такое у него состояние было, мог тоже метнуться не в ту сторону, дров наломать… Вот я и не уходил, пока он не успокоился».
«Спасение» Вознесенского от соблазнов диссидентства — это единственный комический эпизод в книге. С настоящими «литературными власовцами» у Пятого управления разговор был короткий.
В середине 60-х годов выяснилось, что Юрий Галансков не внял предупреждению органов «о недопустимости подобных действий». Поэт организовал на Пушкинской площади «митинг гласности» и запустил в самиздат литературно-публицистический альманах «Феникс-66», где опубликовал «Открытое письмо Михаилу Шолохову».
Поводом для письма стал процесс над писателями Даниэлем и Синявским, которые в 1966 году были приговорены к пяти и семи годам лагерей за публикацию на Западе «произведений, порочащих советский государственный и общественный строй».
Такая оценка писательского труда шокировала интеллигенцию. В редакции советских газет хлынули письма в защиту осуждённых. Эти письма не были напечатаны. Зато по радио передали речь Михаила Шолохова, произнесённую с трибуны XXIII съезда КПСС. Живой классик советской литературы и лауреат Нобелевской премии заявил, что «эти молодчики легко отделались», и лично он выступает за высшую меру наказания для Синявского и Даниэля.
Галансков назвал позицию Шолохова «людоедской», а тысяча девятьсот шестьдесят шестой — годом, когда в СССР появилось новое поколение, не имеющее иллюзий относительно советской власти.
Ответка власти была жёсткой. В 1968 начался процесс, на котором Галанскова судили вместе с Александром Гинзбургом, опубликовавшим на Западе сборник «Белая книга», также посвящённый делу Синявского и Даниэля.
Технологию подготовки процесса описал в «Записках диссидента» Андрей Амальрик:
«Известны случаи, когда КГБ знает, что пишется или печатается какая-то, с его точки зрения, криминальная книга; у Веры Дашковой, машинистки Гинзбурга и Галанскова, двое агентов, зайдя под каким-то предлогом, похитили несколько листов, но дали довести дело до конца, чтобы иметь "законченное преступление"».
Машинистку судили как соучастницу и наказали «мягко» — один год лагерей. Галанскова и Гинзбурга прокурор требовал приговорить к семи годам, как иностранных агентов, пишущих по заказу ЦРУ.
Доказательства обвинения, по воспоминаниям современников, выглядели бледно. Следствию не удалось даже найти рукопись «Белой книги». КГБ получил информацию о том, что Гинзбург закопал рукопись в сквере у своего дома, и сотрудники Пятого управления в буквальном смысле перелопатили сквер, но ничего интересного не нарыли. Но суд всё равно прислушался к доводам прокурора и приговорил Гинзбурга к пяти, а Галанскова к семи годам лишения свободы.
После Чехословакии романтический туман развеялся. В Москве, Ленинграде, Новосибирске и других городах диссиденты печатали уже не стихи, а «Хронику текущих событий» и «Архипелаг ГУЛАГ». Суды регулярно печатали самиздатчикам приговоры по 70-й («с целью подрыва») или 190-й («антисоветская пропаганда») статьям. Популярный анекдот того времени гласил, что все диссиденты делятся на «досидентов», «сидентов» и «отсидентов».
Александр Гинзбург, отсидев за «Белую книгу», стал тайным помощником Александра Солженицына и явным врагом советской власти. Он активно участвовал в создании Московской Хельсинкской группы. В 1977 его арестовали в третий раз и приговорили к восьми годам заключения. Никто не сомневался, что этот приговор обрекает Гинзбурга на верную смерть. Но в 1979 его неожиданно обменяли на советских шпионов, арестованных в США.
Юрий Галансков не вышел на свободу. Он умер в лагерной больнице осенью 1972 года, проведя в заключении пять лет и девять месяцев.
Эпилог
Самиздат стал историей. В западных и российских музеях хранятся коллекции самодельных журналов. Многое оцифровано и выложено в сеть. Например, здесь, на сайте университета Торонто. Или здесь, в Антологии самиздата.
Сёрфинг этих архивов наводит на мысль о техническом сходстве самиздата и интернета. Самиздат не имел руководящего центра, так же как не имеет его мировая паутина, поэтому вырубание одного или нескольких узлов (арест самиздатчиков) не могло остановить работу системы. Тексты распространялись вирусным путём, как в социальной сети. Всякий, кто рисковал печатать запрещёнку, как правило, занимался этим, чтобы поделиться с другими. Четыре копии превращались в шестнадцать, и далее по закону геометрической прогрессии. Это были репосты, количество которых определяло ценность текста.
Самиздат можно смело считать прообразом интернета. И наоборот, интернет — это самиздат. Потому что каждый из нас, садясь за компьютер, чтобы сделать пост в Фейсбуке или ВКонтакте, на минутку становится самиздатчиком. А в последние годы некоторые садятся за это по-настоящему, как полвека назад. Но это уже другая история. Или та же самая?
