Анастасия Шевченко — журналистка, общественный деятель, фигурантка первого в России уголовного дела об участии в деятельности «нежелательной организации» как ростовский координатор «Открытой России». Пока Анастасия находилась под домашним арестом, умерла её дочь.

В феврале 2021 года суд приговорил Анастасию Шевченко к четырем годам лишения свободы условно. После обжалования срок уменьшили до трех лет. В августе 2022-го Анастасия покинула Россию и переехала с детьми в Вильнюс, суд заочно заменил условный срок на реальный.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Настя Шевченко. Постоянно забываю, сколько мне лет, потому что я провела под домашним арестом два года как политзаключенная, и эти годы я вычитаю из возраста. Я бывшая политзаключенная, преподавательница английского и французского языков, сейчас работаю в «Антивоенном комитете России».

Как 24 февраля 2022 года изменило вашу жизнь?

— Оно, конечно, изменила мою жизнь, жизнь моей семьи и вообще всех вокруг. 24-го февраля я проснулась в 6 утра. К этому времени у меня под лестницей уже были закопаны консервы, спички для детей, медикаменты — я готовилась к войне. Я купила все, ведь не знала, какой будет война. Просто думала: «В Ростов-на-Дону может прилететь в ответ». Я была готова, но все равно это нужно было как-то переварить. Мои родственники жили в тот момент в Украине, в Харькове: две моих сестры, племянники и тетя. В первую очередь, конечно, я им позвонила, а теперь, спустя полтора года от начала войны, мы живем двумя семьями в Вильнюсе. Мы уехали из России, они уехали из Украины, но чуть раньше, и теперь мы живем вместе — украинская и российская семья. Какое-то время было сложно общаться даже нам, особенно старшему поколению — маме и тете. Но, тем не менее, отношения мы как-то наладили, и сейчас учимся жить в этой новой реальности, хотя это сложно. Нашим мамам — моей и моих сестер — очень грустно от понимания того, что они вряд ли смогут вернуться. Возможно, на это не хватит времени жизни.

Есть ли конфликт между вашими родственниками из России и Украины? Как они живут вместе?

— Ну, я довольно давно протестовала, и мои родственники какое-то время относили меня к разряду городских сумасшедших. В 2014 году, когда мы стояли в центре города с украинским флагом и большим баннером «Нет войне!», кто-то из моих родственников из Харькова позвонил мне и сказал: «Ну, Настя, какая война? Ну придет Путин в Харьков — будем одной страной. Удобно же будет жить». Я думала, что, может быть, со мной действительно что-то не так. Но время показало, что все-таки так. Сейчас родственники всё понимают, и моя сестра даже сказала мне: «Извини, я тебя считала немного сумасшедшей. Ты была права. Никто не верил, что Путин начнет эту войну». Какое-то время нашим мамам было сложно общаться, потому что моя мама очень много смотрела российского телевидения и верила, что там есть бандеровцы. Она мне все время говорит: «Ну, не могут российские военные так себя вести», потому что ее муж, мой папа, был военным, мой бывший муж тоже. Мы всегда крутились в семье военных. Первое время между тетей и мамой были споры. Но моя позиция с первого дня: я против войны. Поэтому мне, слава богу, с [украинскими] родственниками было просто.

В 2019 году вам было предъявлено обвинение за «Участие в деятельности нежелательной организации». Расскажите про ваше уголовное дело.

— Это было первое в стране дело по статье «о нежелательных организациях». Поэтому, когда мне в 7 утра вручили постановление о возбуждении уголовного дела, я нервно улыбнулась. Мне было странно, что меня выбрали этим человеком. Я мама троих детей, моя старшая дочь с ограниченными возможностями, и они это знали. Они знали, что я просто не могу быть арестованной, потому что мои дети не могут без меня жить. Я для них единственный человек, опора. Был обыск, потом допрос, требовали признать вину, требовали дать показания на Андрея Пивоварова и других участников «Открытой России». Сказали, что наденут на меня наручники и отправят в камеру, в которой будут клопы и тараканы, и что я не смогу там находиться. А я им сказала, что я родом из Сибири, что у меня в школе даже теплого туалета не было, поэтому меня не пугают ни клопы, ни тараканы. Они надели наручники и да — отправили за решётку. Два дня я была в изоляторе в ожидании суда. Потом меня отправили под домашний арест, где я провела два года и один месяц. Я все время обижаюсь, когда говорят про «два года под домашним арестом», потому что был ещё один месяц. Каждый день несвободы очень важен. Через неделю после моего ареста умерла моя старшая дочь, потому что она осталась без ухода в больнице, совершенно одна. Медсестры приходили только посмотреть температуру, но кормить ее не кормили, потому что нужна была особенная еда, и держать её надо было в особом положении. Я успела увидеть ее только в реанимации за час до смерти. Она уже не открывала глаза, и так и не поняла, что я прорвалась через все эти барьеры, через метель, через забор в больнице, чтобы ее увидеть. Так и протекали эти два года, когда было запрещено пользоваться интернетом, запрещено разговаривать с людьми, если ты в суде, то тебе запрещено даже здороваться или говорить кому-то спасибо — просто киваешь. Нельзя было выходить на улицу. Физически это очень тяжело, потому что нет свежего воздуха. Потом мне дали четыре года условно. Получается, всего шесть лет за то, что я участвовала в дебатах с единороссом на местном телевидении, за то, что я принимала участие в семинаре по подготовке к выборам, и за то, что стояла с флагом «Путин надоел».

Что вы почувствовали во время обыска? Как все происходило?

— Я сразу вспомнила все семинары «Открытой России» про то, как вести себя при обыске. Я попросила не заходить в комнаты, где нет людей, попросила детей и маму следить за тем, что делает полиция. Они просто выбрасывали все на пол: детские вещи, учебники, мамины вещи. Маме стало нехорошо, а кровать ее была перевернута, и ей просто некуда было прилечь. Я попросила полицейского все поставить на место, что он и сделал. Они даже в мусорном ведре копались, и вообще все на свете посмотрели. Когда нашли первую улику — это была желтая футболка с надписью «Надоел» — полицейский победно вскинул руку вверх и сказал: «Смотрите, доказательство» — «Ну, в принципе, у меня есть еще. Сразу могу сказать». Это и были доказательства в деле: спиннеры с символикой «Открытой России», наклейки, футболки и настольная игра «Вместо Путина», которую потом суд постановил уничтожить.

Как проходил ваш домашний арест?

— Ты делаешь все, чтобы заполнить ту дыру, которая образуется из-за того, что у тебя нет общения. Я бы сказала, что самое сложное — это даже не быть запертой, а то, что тебе вообще нельзя ни с кем общаться. На два года твой круг общения — это следователь, инспектор и адвокат. Все крутится вокруг твоего дела. Если ты приходишь в суд, то только посмотреть. На самом деле я знаю, что многие под домашним арестом продолжают пользоваться интернетом, даже ведут соцсети. Но у меня была другая ситуация — в моем деле мы нашли фотографии из моего дома. Было, по-моему, 36 дисков видео, и вся эта съемка велась у меня ещё до ареста в течение полугода. Видеокамера была вмонтирована в кондиционер над кроватью. Адвокат мне сказал, что есть большая вероятность того, что и в квартире, и в подъезде, возможно, опять стоят видеокамеры, поэтому все условия домашнего ареста, которые мне прописал суд, нужно выполнять. Ты начинаешь заниматься всем, чем можно: готовкой, я выращивала перец и томаты на подоконнике, я бегала по квартире, занималась спортом, разучила лунную походку Майкла Джексона, учила голландский язык, писала книгу, стригла всю семью, научилась стричь и саму себя, потому что меня не выпускали к парикмахеру. Когда у меня заболел зуб, я сама пыталась его удалить. Спустя два года общения со следователем и инспектором вы находитесь уже не в отношениях «враг и жертва». Это поменялось довольно быстро, я бы сказала. Они стали мне доверять, они увидели, что я, в принципе, адекватный человек. Может, они изначально рисовали себе другую картину. Мой инспектор даже завел такую же как у меня кошку, потому что моя кошка всегда, когда он приходил, спала у него в ботинке. Он начал изучать зоопсихологию, чтобы общаться с кошкой. Мне кажется, мы влияли друг на друга.

Когда вы занимались политической деятельностью в России, вы верили в то, что можете что-то изменить в лучшую сторону?

— Мне кажется, что мы что-то меняли. Когда ты стоишь на площади, людям, которые идут мимо, страшно выходить на площадь, но они это видят и думают: «Ну вот, есть люди». Это важно. Когда началась война, видя надписи на скамейках «Нет войне» ты думаешь: «Да, я не одна, есть люди, которые считают так же». Это важно, и это может что-то менять в сознании людей. Мы писали документы о том, как, например, можно улучшить общественный транспорт в Ростове-на-Дону. Мы прописали целую программу, а нам сказали: «Нет». Это все отмели, а потом, со временем, шаг за шагом, но пошли по нашей программе, и что-то поменяли в транспортной системе города. Или церковь забрала здание детского кукольного театра, единственного в городе. Мы проводили круглый стол, выходили на пикеты, собирали подписи. В итоге театр кукол стоит на месте, церковь его так и не забрала. Я не скажу, что все, что делают активисты, бесполезно — это все не зря, но, конечно, КПД очень маленький.

Когда и почему вы уехали из России?

— Первое желание уехать из России появилось, когда началась война, в тот же день. До этого я была уверена, что никуда не уеду. Я была на условном сроке, ходила, отмечалась, собирала характеристики на себя у соседей, что не бью детей, не пью и не ругаюсь матом. Унизительно, но я думала: «Ничего, пройду и это. Это моя страна». Но когда началась война, во-первых, я переживала за детей, а во-вторых, я не знала, как смотреть в глаза украинским родственникам, живя при этом в России. Визуально город я больше не могла воспринимать, потому что понавешали баннеров с Z и V, на транспорт тоже, на автобусах были наклейки. Ты вроде бы думаешь: «Не буду садиться», но все равно приходится пользоваться этим транспортом. Стало, как мне казалось, небезопасно. Мы сидим, например, с ребенком в кафе, и заходят пьяные люди в камуфляже. Также, наверное, основной причиной было то, что в школе началось вот это все. Тогда еще не было уроков патриотизма, но уже начались уроки русского языка, на которых моему сыну нужно было писать письмо на фронт и желать победы российской армии. Я уже видела, что учебники истории совершенно не отражают историю. Я помню, как моя дочь принесла мне параграф про Ходорковского, в котором было написано, что с «дела ЮКОСа» началась борьба с коррупцией. Или однажды на уроке обществознания учитель рассказывал детям про мою акцию «Обобрали до трусов» против пенсионной реформы. Я стояла с прикрывающим плакатом, на котором было написано «обобрали до трусов», создавая иллюзия, что на мне ничего нет, потому что пенсионных накоплений, которых люди годами ждали, не дождались. Учитель говорил о том, что это пример того, как не надо делать, что не надо протестовать. Я поняла, что дальше в школе будет только хуже, поэтому летом мы уехали. Я дождалась, пока закончится учебный год, решила не уезжать не подготовившись. Я была на условном сроке, поэтому нарушила вердикт суда, и меня почти сразу объявили в розыск. В декабре прошлого года суд арестовал меня на три года. Адвокат прислал мне постановление, что как только я буду обнаружена, они надевают на меня наручники и конвоем отправляют в колонию. Мы уезжали ночью на машине через Беларусь. Тогда еще не смотрели паспорта — это было за месяц до мобилизации — и мы просто проехали границу с Беларусью. На границе посмотрели только обложку, а дальше мы отправились в Литву, хотя я думала, что меня остановят. Мне кажется, что мне дали уехать, потому что в полночь, когда мы выезжали со двора моего дома, на улице стояло три человека в солнечных очках с телефонами. Это было забавно, меня как будто провожали.

Зачем Путину эта война?

— Когда ты 20 лет у власти, ты как в сказке Пушкина — уже не знаю, чего хотеть, но хочу быть владычицей морской. Мне кажется, что он где-то вот в этой стадии. Понятно, что он оторвался от реальности, особенно если посмотреть его валдайское выступление. Я думаю, каждый это понимает. Это такая оруэльщина в голове, и уже не только у него, к сожалению. Хочется позвать психиатра в Кремль. Я думаю, что это амбиции — быть лидером, геополитиком, вот это вот все. Он совершенно никогда не думал о людях. Я недавно читала интервью Андрея Яковлева, он очень хорошо сказал, что об экономическом развитии забыли еще в 2010-х годах. Вся страна перестроилась, и приоритетом стала безопасность, а не уровень жизни людей. В тот момент, наверное, и произошёл перелом, который многие проморгали. На Западе я часто говорю политикам: «Слушайте, мы говорили, что он террорист, давным-давно, когда уже убивали людей, убивали журналистов, когда в стране были репрессии. Мы говорили, что он террорист по отношению к нам, к собственному народу России. Вы молчали, вы торговали с ним, вы руку ему жали. Но теперь мы все сразу оказались очень плохими».

Что может остановить войну?

— Первое, что приходит на ум, когда вы задаете этот вопрос — смерть Путина. Когда я приезжаю куда-то, меня иностранцы спрашивают: «Почему его до сих пор не убили?» Американцы отвечают на этот вопрос со своим подходом: «Если его просто убьют, то люди будут тосковать по нему, он станет народным героем, и никакая ответственность не проработается с годами». Поэтому, конечно, пусть живет, пускай доживет до тюремного срока. Я думаю, что мы должны что-то делать. Не перекладывать ответственность на Украину — вот сейчас они победят на фронте, будет прорыв, и тогда Путин уйдет — а сами все делать, причем совершенно на разных фронтах: быть готовыми к любому бунту, быть в контакте с элитами, силовиками, договариваться, даже когда не совсем приятно и не хочется. Бороться с пропагандой — это то, что делают независимые медиа за пределами страны. Заниматься образованием, потому что то образование, которое сейчас в России, нужно будет перекраивать полностью. Я очень переживаю за детей. Пока не поздно, нужно делать образовательные проекты. Столько всего можно и нужно делать. Это, конечно, не остановит войну в один день, но, я надеюсь, приблизит ее конец.

Что могут сделать россияне, уехавшие из России, чтобы война закончилась?

— Примерно год назад, прошлым летом, я смотрела, как люди выходят на пикеты за рубежом к посольствам России и думала: «Ну зачем? Это совершенно бессмысленно. Ну выйди ты в России, а за рубежом зачем?» Спустя полгода я уже стояла у посольства и пикетировала. Я знала, зачем. Потому что политики многих стран заявляли: «Посмотрите, миллионы россиян уехало — два миллиона или полтора — и где они? Почему вас не слышно? Значит, вы все поддерживаете войну». В тот момент, когда так сильно меняется отношение к россиянам, нужно говорить, что не все россияне выступают за войну и поддерживают Путина, что нас, тех, кто хочет демократии в России, много. Плюс мы помогаем тем, кто в России. Сейчас, оценивая то, что я делала год назад в России и здесь, я понимаю, что здесь могу сделать намного больше. Но это не значит, что я чувствую себя свободной и счастливой. Меня постоянно гложет чувство вины за то, что я уехала, сдалась, бросила людей, своих друзей в тюрьме, уступила. Когда ты говоришь о том, что в России сотни политзаключенных, это значит, что очень многие люди рискуют свободой и жизнью, чтобы высказаться против войны. Когда ты здесь на западе говоришь о том, что в прошлом году было около 20 дней без задержаний, то люди понимают, что действительно не все россияне «за». Вот такой огромной ценой достается доказательство того, что мы не все «запутинцы».

Как вы считаете, отношения между россиянами и украинцами могут восстановиться в будущем?

— Не планирую будущее, а смотрю на то, что сейчас. На бытовом уровне отношения между украинцами и русскими — лучше скажем россиянами — вполне удается строить. Куда бы я ни приехала, девочки ходят в украинский салон, и никто никому вместе с ногтями не обрубил руки, голову вместе с волосами не отстриг. Получается нормально разговаривать где угодно: в кафе, на улице. Можно прийти на их митинги, меня даже приглашали выступать на них. Моя дочь учится вместе с украинскими детьми в университете, мой сын учится с украинскими детьми в школе — ни одного конфликта на национальной почве не было. Я уверена, что можно восстановить отношения, но все зависит от нас — людей. Я понимаю тех, кто не хочет общаться и даже слышать русскую речь. Это их абсолютное право. Но со своей стороны нужно делать все возможное. Думаю, что в скором времени и на политическом уровне будет возможно более тесное взаимодействие. Сейчас все-таки лишь отдельные украинские политики готовы пожать руку российским политикам в изгнании. Но как-то это все будет двигаться.

Вы верите в демократические перемены в России?

— То, что я вижу сейчас за пределами России, а я очень много общаюсь с представителями российских диаспор по всему миру — это то, что люди строят за пределами России демократическое общество. Это Россия в изгнании. Я склонна видеть в людях хорошее, и мне кажется, что раз мы способны существовать и без Путина, и без этих идиотских указов и репрессий, способны строить комьюнити, то почему не сможем это же в России? Конечно, сможем.

Чего вы боитесь?

— Мне снится сон эмигранта, как его часто называют — я возвращаюсь в Россию, и меня арестовывают. Конечно, я боюсь арестов, агрессии в обществе. Я боюсь, что она будет развиваться, особенно по отношению к женщинам. Отношение в России меняется и по отношению к коренным народам. Это какой-то нацизм. Вот этого я действительно боюсь. Я хочу, чтобы мои дети однажды смогли вернуться в Россию, чтобы я смогла вернуться. Я не смогу вернуться — этого боюсь. Умереть в изгнании вообще не хотелось бы.