Из тюрьмы можно говорить
Татьяна Усманова — правозащитница, много лет работала в PR-агентствах, но однажды поняла, что ее навыки могут быть полезнее в российской политике. Татьяна стала активным участником и организатором акций протеста, форумов независимых политиков. Также она занимается поддержкой активистов и политзаключенных. Последнее время вся ее деятельность направлена на поддержку политика Андрея Пивоварова, которого российские власти не выпустили из страны, а позже суд приговорил к четырем годам колонии за «сотрудничество с нежелательной организацией».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Татьяна Усманова, я из Москвы. Я закончила журфак МГУ и больше десяти лет работала в пиар-агентстве. После этого я ушла работать в благотворительный фонд, но потом решила, что этого мало. У меня были большие душевные порывы, мне хотелось заниматься чем-то важным для страны, как бы пафосно это ни звучало. И я ушла работать в разные политические проекты, стала заниматься выборами, образовательными мероприятиями, а последние два года я занимаюсь только правозащитной деятельностью. Сейчас я веду кампанию в поддержку моего друга и партнера Андрея Пивоварова.
Как изменилась ваша жизнь после 24 февраля?
— Моя жизнь изменилась дважды: первый раз — 31 мая 2021 года, когда посадили Андрея, а 24 февраля стало продолжением этих неприятных, мягко говоря, событий. Все обсуждали отъезд из страны, и я поддалась всеобщему настроению. 3 марта я села в машину и уехала из Москвы в Варшаву к Оксане Баулиной. Начало марта провела с Оксаной в Варшаве, после улетела в Грузию ненадолго, а Оксана уехала в Украину, где погибла через несколько дней.
Когда и почему вы решили заняться политическим активизмом?
— Я больше 10 лет работала в пиар-агентстве, и это было интересно и понятно. Мне всегда была интересна политика: я ходила на все митинги, поддерживала все оппозиционные движения, которые у нас есть. Первый проект, в который я попала, был предвыборным проектом, посвященным муниципальным выборам в Москве в 2017 году. Выборы прошли очень успешно — больше 200 кандидатов стали депутатами, в том числе с поддержкой нашей команды. Мы проводили форумы, которые назывались «Свободные люди», по всей России. Форумы срывали, они проходили очень тяжело, но все это было очень интересно. Опять же, когда ты работаешь в коммерческом секторе, у тебя все понятно. Тут мы собирали огромные залы, но нам, естественно, мешали менты. Наша задача была рассказать людям, как им не отчаиваться.
Обратной стороной этого было повышенное внимание правоохранительных органов. Поэтому очень много моих друзей, приятелей, коллег, к сожалению, сталкивались с административными и уголовными делами. Тогда же мы начали вести правозащитные кампании и, к сожалению, таких кейсов было очень много, поэтому правозащитная деятельность всегда была параллельной со всеми остальными проектами. А после ареста Андрея это стало моей единственной задачей — сделать так, чтобы его отпустили, и чтобы о его деле узнало как можно больше людей. Мы видим, какие сейчас назначают страшные сроки, и мы видим, как люди ярко ведут себя в тюрьме. Пример моих друзей — Яшина, Володи Кара-Мурзы и Андрея — вдохновляет. Работать с Андреем и его друзьями, сидящими в тюрьме — огромное счастье. Они меня очень многому учат, в том числе тому, что из тюрьмы можно говорить. За два года Андрей всего лишь на час видел свою мать и ни разу не говорил со мной по телефону. Я почти каждый день раздавала интервью со свободы, а Андрей из тюрьмы писал тексты, которые публиковались в ведущих мировых изданиях. Но это не значит, что мы все должны не радоваться ничему, пока человек сидит за решеткой.
Как задержали политика Андрея Пивоварова?
— Андрея задержали 31 мая 2021 года. Это были финальные месяцы перед выборами в Государственную думу, а Андрей не скрывал, что будет баллотироваться по Москве. За несколько дней до его ареста была ликвидирована Открытая Россия. Спустя три дня после ликвидации «открытки», мы с Андреем договорились, что полетим куда-то отдохнуть и развеяться на несколько дней. А главное, собраться перед выборами, потому что обсуждать план избирательной предвыборные кампании в Москве было опасно. Ты понимаешь, что везде менты, тебя везде прослушивают — это очень некомфортно. А нам не хотелось, чтобы наши планы были заранее известны.
Он уехал раньше, так как тогда был понедельник, а я в этот день лететь не могла — у моей бабушки был день рождения. Я решила, что полечу через несколько дней. Я поздравляю бабушку, которой исполнился 91-й год, Андрей пишет мне из самолета: «Все хорошо, я сел», а потом звонит: «Наверное, все будет очень плохо, потому что самолет остановили на взлетно-посадочной полосе». Он видит, как подъезжает автомобиль ФСБ к самолету, и уже было понятно, чем все это закончится. Андрея отправили в Краснодар — уголовное дело возбудили там для того, чтобы он был подальше от журналистов, семьи, друзей и людей, которые его поддерживают. Мне хотелось просто рыдать, или чтобы меня кто-то пожалел. Но такой возможности не было, и поэтому мы писали в соцсети, общались с журналистами, рассказывали всем о том, какая происходит катастрофа. Через день был суд, его отправили в СИЗО на два месяца, и потом эту меру продлевали и продлевали.
Расскажите, как Андрей Пивоваров пропал, а потом нашелся во время этапа в колонию.
— У заключенных есть мнение, что чем дальше ты идешь по лестнице учреждений, в которых сидишь, тем легче тебе становится. Например, комната при ОВД — это страшно и ужасно. Спецприемник — уже чуть лучше. СИЗО — это еще лучше, потому что у тебя есть розетка, еще какие-то блага, возможно, телевизор. А колонии — просто санаторий, дом отдыха, в который ты попадаешь отбывать наказание, и никаких проблем, там все классно. Исходя из этой логики, когда Андрея этапировали из СИЗО Краснодара отбывать наказание в колонию, мы все немножко расслабились. Андрей писал письма, что теперь все будет нормально, в колонии будут встречи, звонки, свидания, мы скоро увидимся, и все будет отлично. Я помню, как приехала на Новый год в Москву к маме, и когда мы строили планы на год, я говорила: «Да, я через 2-3 недели опять вернусь, потому что Андрея отправят в колонию, и у нас будет свидание. Я вот 10 января уеду, 30 опять приеду — поеду в колонию, он в Питере отбывает». Прошла первая неделя января, когда ты не получаешь писем, потому что праздники и ФСИНовская почта не работает. Проходит еще несколько дней, потом еще, от Андрея нет никаких новостей, и становится довольно тревожно. Потом мне пришло несколько писем с этапа, в которых сказано, что его куда-то везут, куда не говорят, но возможно в Карелию. А это противозаконно, потому что человек должен отбывать наказание по прописке (Андрей прописан в Питере).
Начались очень тяжелые дни, потому что ты ждешь письма от него, звонка от начальника колонии, телеграммы, не знаю, чего угодно, но ничего не приходит. Ни мне, ни его родителям, ни адвокатам — ничего. Его родители начинают писать всевозможные запросы во все органы: «Где наш сын? Вы его похитили?» — на тот момент прошло уже полтора месяца. В ответ — тишина. Я писала и звонила во все колонии Карелии и Ленинградской области. Мне отвечали: «Нет у нас Андрея». Мне подсказали журналисты отправлять суммы через сервис «ФСИН-деньги» — они так искали, по-моему, Олега Навального, когда тот пропадал. Несмотря на то, что колонии как-то химичат и ничего не говорят, если ты отправишь им, скажем, 50 рублей через ФСИН-счет, то он должен прийти заключенному. Они не могут его не принять. И по этой отбивке ты понимаешь, куда деньги пришли и где человек находится. Но это тоже не сработало — после тех событий [с Олегом Навальным] эту функцию отключили.
У Андрея очень активная мама — она дозвонилась до одной из колоний в Карелии, и более строго, чем я, поговорила с ними. Сказала: «Вы знаете, я пожилая женщина, у меня сын пропал уже очень давно. У меня есть ощущение, что он у вас, давайте признавайтесь». И они действительно признались, сказали: «Да, Андрей у нас». Нашли мы его в Сегеже, в одной из пыточных карельских колоний.
Верите ли в то, что политзаключенные освободятся после смены власти в России?
— Нет, мне не нравится, когда так говорят. Тем самым ты сильно привязываешь человека к датам жизни Путина, что тоже некорректно. Есть выражение: «пока Путин жив» — оно мне не нравится, потому что мы не знаем, что будет после Путина. После него может прийти Патрушев, Кадыров — кто угодно. И отпустят ли они политзаключенных? Я сильно сомневаюсь. Поэтому даты жизни Путина не являются мерилом. Я верю и в другие возможности освобождения людей. Я верю в обмены, которые все-таки происходят. Давайте вспомним советских диссидентов и то время, когда Буковского выслали из страны, не спрашивая, хочет он этого или нет и какой у него паспорт. Михаила Борисовича Ходорковского посадили на самолет и отправили в другую страну, хотя и у него не было другого паспорта. Поэтому какой бы беззаконной эта методика ни была — она всё равно существует.
В Беларуси есть немного другие кейсы — та же Колесникова, которую вместе с коллегами посадили в машину и перевезли через границу. Я не удивлюсь, если что-то подобное может быть при других обстоятельствах, и наших активных политиков посадят на самолет, на пароход или в газель и отправят в другую страну. А ещё есть вариант амнистии — более этичный, более гуманный и, наверное, меньше всего обсуждаемый, потому что этих качеств от нынешней власти уже никто не ждет. Но это очень важная тема, особенно, если мы говорим про тех, кто арестован по статье о фейках или за антивоенные выступления. Я считаю, что для них амнистия — это рабочий инструмент, и они могут по ней выйти.
Вы верите в «Прекрасную Россию будущего»?
— Конечно, я считаю, что она наступит. По-другому просто не может быть, потому что, простите за выражение, колесо истории вертится, а власть меняется. Тоталитарный режим не может так долго существовать в нашем быстро меняющемся мире. Тем более мы не Северная Корея, где уже родились дети, не знающие, что такое интернет и гугл. Все-таки наши люди попробовали свободы. Поэтому я не думаю, что это продлится очень долго. Я думаю, что власть безусловно сменится при моей жизни и это произойдет в течение 5-10 лет.
Почему война стала возможной?
На протяжении последних 20 лет людей лишали кислорода и свободы, затягивали пакетик на голове и не давали ничего делать. Все это началось с 2003 года и разгона НТВ. Это не началось в 21-м или 19-м году, когда была Мосгордума; это не началось с «белоленточных» движений — это все было раньше. 20 лет нас погружают в летаргический сон. Параллельно с этим люди несколько лет страшно беднели. А у бедного и несвободного человека не остается сил и возможности бороться с тем, что происходит. Я думаю, что это не какие-то события совпали, а было сделано специально. Я, конечно, не думаю, что в 99-м году, когда Путин пришел к власти, он уже планировал, что будет в 23-м. Но последние несколько лет безусловно к этому вели. То, какие страшные законы принимались; то, как выдавливали думающих людей из страны; то, как запрещали участие в выборах — все это потихоньку привело к катастрофе.
Правда ли многие в России поддерживают войну?
— Нет, я так не думаю. Я не эмигрант в чистом виде: я не уехала из страны 4 марта прошлого года без возврата. Я провожу очень много времени в Москве, смотрю на своих друзей, на своих родственников. Люди это не поддерживают, но у них очень ограниченные возможности и методы борьбы, потому что не все готовы положить свою жизнь на этот алтарь. У людей есть семьи, о которых они должны заботиться. Есть очень много причин, почему люди не выходят сгорать как свечка за один день и отправляться потом на 5-10 лет в тюрьму, и мы не имеем права винить их за это. Я, по крайней мере, не чувствую себя вправе.
Есть ли доля ответственности российской оппозиции в происходящем?
— Когда мне совсем грустно, я думаю об этом, чтобы ввести себя в депрессивный эпизод. Думаю о том, что я сделала не так, что я могла изменить. Но потом я понимаю, что сделала многое. Мой партнер Андрей Пивоваров сделал очень многое для того, чтобы этого не случилось. Он боролся с этим режимом, как мог. Это неправильно — говорить, что борьба началась только в феврале прошлого года. Уголовные дела были и раньше, страшные сроки тоже были раньше. Наша ответственность в том, что мы где-то сделали недостаточно и могли сделать больше, но уничтожать себя, говоря о том, что мы ничего не сделали и ничего не можем сделать — контрпродуктивно. Ничего не закончилось, все продолжается, и у всего этого еще возможен конец. Хотя его сложно назвать позитивным, потому что уже случилось столько горя и столько смертей. Этих людей никак не вернуть. Но нужно настраиваться на некое сопротивление, а не плакать в подушку со словами: «Все, кошмар, мы ничего не сделали».
Чего вы боитесь больше всего?
— Очень боюсь того, что этот мрак продлится больше, чем 5 или 10 лет, потому что тогда вырастет поколение детей, воспитанных разговорами о важном, и в голове у них будет непонятный творожок. Это будет страшно.
