Михаил Козырев — музыкальный критик, продюсер, журналист, телеведущий. В российском рок-сообществе он знает, наверное, всех. Многих когда-то «вывел в люди» как генеральный продюсер музыкальных радиостанций, телеканалов и организатор рок-фестивалей. Сегодня многие российские рокеры топят за войну и Путина. Что с ними случилось? Почему они полюбили войну и прогнулись под власть? Об этом мы поговорили с Михаилом в новом выпуске «Очевидцев 24 февраля»

Расскажите о себе.

— Большую часть своей жизни я занимаюсь музыкальными и околомузыкальными медиа. Я делаю радиостанции, музыкальные фестивали, работаю ведущим с самого дня основания на телеканале «Дождь».

24 февраля 2022 года. Каким вы запомнили этот день?

— 24 февраля было страшным днем, потому что до этого дня сохранялась какая-то надежда. Ты все время мог себе говорить: «Не-не-не, это же не всерьез, такого-то уж точно не произойдет, этого не будет». А тут вдруг стало понятно, что это произошло, и мне сразу было очевидно, что это тот рубеж «до» и «после», и рубежа такого масштаба в моей жизни еще не было. Несмотря на то, что в моей жизни было много самых разных перипетий, включая отъезды в другие страны, уход в вооруженные силы, такого не было. В первый же день мы приняли решение, что уезжаем из страны. Был только вопрос, как это осуществить, насколько быстро мы можем это сделать. Все оставшееся время мы посвятили этому плану, возникшему именно в этот день, 24 числа. У нас не было никаких запасных аэродромов. Могу сказать честно, и это показывает, что я был безнадежным глупцом, что у меня до последнего была надежда, что то, что я делаю, улучшает жизнь в моей стране, что это нужно людям, что от этого жизнь становится лучше, а от музыки, которую я стараюсь показать людям, дать её послушать, что-то меняется в воздухе. Но это все к чертовой матери оказалось нахер никому не нужным. Стало понятно, что со всеми этими глобальными целями и прекраснодушными планами пора заканчивать и пора думать о том, как спасать в первую очередь родных и близких, что надо сфокусироваться в первую очередь на том, чтобы у моих дочек была новая и замечательная жизнь в другой стране.

Какой кадр за полтора года войны врезался вам в память больше других?

— Первый импульс, потрясший меня — кадр из Бучи. Я думаю, что назову кадр, произошедший уже после. Украинский воин стоит под прицелом и говорит: «Слава Украине!» — после чего его тут же расстреливают. Ему только что открыли памятник. Это для меня было очень сильным потрясением. Ты все время задаешься вопросом, что бы ты сделал на его месте, как бы ты себя повел. У меня есть серьезные сомнения, что я обладал бы такой силой и стойкостью духа.

Почему Путин развязал войну? Как вы понимаете главный его мотив?

— Я думаю, что это прагматичная цель — продлить свое время царствования. Это результат его абсолютно искаженного понимания истории, что величие правителя напрямую связано с его территориальными завоеваниями. Это самый простой и идиотский вывод, который можно сделать из истории, особенно если ты изучаешь ее по учебникам, которые пишет Мединский. Для него большую часть времени, которую он находится на троне, основной заботой было — как он войдет в историю и как его будут изучать по учебникам. Этот мотив в его решениях для меня главный. Ну, помимо того, что он еб**тая скотина, но это, я думаю, будет не очень приятно слышать даже зрителям вашей передачи.

Почему многие рок-музыканты поддерживают войну и нынешнюю российскую власть? Только деньги? Или кто-то искренне верит Путину?

— О том, как вдруг одни звезды оказались по одну сторону баррикад, а другие по другую, я как раз рассказываю в своей лекции «НЕмой рок-н-ролл». Я даю там несколько объяснений и отвечаю на вопрос, почему какие-то известные музыканты встали под букву «Z». Я думаю, что это проявление запредельного конформизма, когда человек готов похерить свою репутацию ради комфорта и, в первую очередь, денег, и разделить абсолютно очевидные антигуманистические и античеловечные убеждения. Сегодня встать под литеру «Z» — это лифт в обществе, потому что огромное количество артистов покинуло страну, большое количество артистов находится под запретом и в черных списках, и кому-то нужно заполнять это освободившееся пространство. Туда, соответственно, и впрыгнули с радостным энтузиазмом условные Галанины и Чичерины. Если ты сегодня зиганул, то ты стоишь на стадионах, на путинских шабашах, играешь на днях города, едешь в туры и зарабатываешь так, как никогда не зарабатывал бы в своей жизни. Такой средней посредственности, как Сергей Галанин, никогда не светило место хедлайнера, которое он вдруг получил. Я думаю, что первый и главный мотив — это любовь к деньгам и радость наживы. Второй мотив: общее преодоление творческого кризиса. Практически у каждого из этих артистов затяжной, чудовищный творческий кризис. Если проанализировать последние яркие и популярные песни, которые они создали, то в основном это прошлый век. Редко кто написал одну-две песни в 21 веке. Это, по сути дела, при полном творческом истощении и кризисе обеспечение себе безбедной старости, поэтому я называю эту бригаду «Z-хоспис». Они там пристроились, чтобы спокойно уйти из жизни. Одна вещь, которая там точно отсутствует — это настоящая и искренняя любовь к родине, потому что она полностью заменена настоящей и искренней любовью к деньгам.

То есть только деньги?

— Там дремучий коктейль из национализма, имперских амбиций и «а что им можно, а нам нельзя». Такое вот древнее понимание того, что если ты наш, то ты прав. Ты не за закон, ты не за справедливость — ты, в первую очередь, за свою банду. Почему, например, мы принципиально расходимся в понимании того, что происходило на Донбассе? Эти люди считают, что там бьют наших, а значит мы должны были впрячься. Я считаю, что никто не имеет права «впрягаться» на территории чужой страны. Это их дело, украинцы сами должны решать, что делать на территории своей страны, и не нам туда вмешиваться, а уж тем более не нам разжигать огонь войны, что Россия, собственно, и сделала.

Многих из «зигующих» ныне рокеров, ту же Чичерину, вы когда-то продвигали на радиоволнах. Нет сейчас ощущения: «Эх, знать бы»?

— Никто не мог этого знать. Никто не мог угадать в той наивной девочке, с которой я познакомился, слюнявого чужого, который из нее вылупится. Конечно, если бы была волшебная сила, какое-нибудь заклинание в духе Гарри Поттера, чтобы взять и вернуть всё назад, то, конечно, не видела бы она никаких эфиров и ротаций. Но я не думаю, что это что-нибудь изменило бы. Но, тем не менее, зная, что из неё выйдет, я бы не стал ей помогать ни в коем случае. Я вас уверяю, предположить, что с ней будет, было абсолютно невозможно. Это всё равно предположить, что из вас через пару лет вылезет какое-то чудовищное мутантное существо. Там какие-то внутренние фундаментально тяжёлые изменения, связанные с ещё большими внешними воздействиями, что привели к такому трагическому перерождению.

Есть ли кто-то из музыкантов, от кого вы лично не ожидали, что он будет топить за войну?

— Есть удивительные неожиданности, но это как правило те люди, с которыми я близко не дружил и не очень сильно общался. Например, группа Uma2rman. Ну ей-то чего? Тем не менее, она вписалась в туры за Россию и успешно на них заработала. Но дело не в том, что заработала, а в том, что они встали под эти знамена. Тяжёлые потери для меня — это, например, Владимир Шахрин и группа «Чайф». Шахрина я знаю очень много лет, знаю его как исключительно порядочного, доброго, чуткого человека, для которого такие слова, как эмпатия и милосердие, имеют большой смысл. Он помогал очень большому количеству людей, он откликается, у него чуткое сердце. Поэтому я не ожидал, что он перейдёт на их сторону. Для меня это, в общем, страшный удар и разочарование. Я не могу сказать, что это было полной неожиданностью, потому что несколько лет назад в моём родном Екатеринбурге был мощный городской конфликт: городские власти решили в главном сквере города, в котором обычно люди гуляют со своими собаками, детьми, там прохаживаются влюблённые парочки, воздвигнуть очередную церковь. Народ этому воспротивился, начал протестовать. Там доходило вплоть до схваток и драк, когда забором огораживали место строительство. И в результате власть пошла навстречу народу — они остановили строительство храма. В этот момент, как гром среди ясного неба, Шахрин выступил не на стороне горожан, а на стороне власти. Для всех в Екатеринбурге это было абсолютным шоком, и тогда уже какие-то вещи стали понятны. А сейчас мы имеем то, что имеем.

А никто из Z-музыкантов на вас не выходил? С кем-нибудь из них вы общались?

— Мы до последнего времени общались с Шахриным. Мы много спорили, пытались друг друга услышать и пытались объяснить какие-то вещи. Всё это было по переписке и закончилось после того, как в моей программе на «Дожде» я задал вопрос Вере Полозковой про Захара Прилепина: «Ты выпила шампанского, когда взорвали Захара?» — «Ну, слушай, они не дотянули до шампанского, Миша». Это выросло в шутку, которую можно назвать не очень тактичной. После мне написал Шахрин: «Ты же всё время говоришь, что нельзя убивать людей. А Захара Прилепина, выходит, можно убивать?», на что я ему ответил, что Захар Прилепин — это человек войны, это человек, который долго и профессионально убивает других людей, и, соответственно, живёт по закону войны, а поскольку я не поддерживаю его сторону в этой войне, то, да, я считаю, что Захара Прилепина можно убивать. Он чудовище, а чудовище можно убивать. Ну и в этот момент Шахрин прекратил выходить на связь и убил всю нашу переписку.

Как вы относитесь к идее отмены русской культуры? Сталкивались ли вы с этим лично?

— Я, честно говоря, лично не сталкивался ни с какой отменой русской культуры и думаю, что это сильное преувеличение. Я вижу, как по всей Европе, в американских театрах идут классические и новые русские пьесы и спектакли. Я вижу, как артисты гастролируют по всему миру. Я знаю несколько отдельных и конкретных случаев разрыва контрактов или запретов, но, как правило, это напрямую связано с тем, что артист или артистка поддерживают Путина в этой войне. И в этот момент возникает вопрос, насколько адекватно и справедливо их приглашать какой-то театральной компании, фестивалю или даже стране, которая не хочет давать площадку артистам, поддерживающим войну. В принципе, я не люблю какие бы то ни было запреты. Мне кажется, что всегда должен решать зритель. Если он хочет увидеть этого артиста, он купит на него билет, а если не хочет — не купит. Но это во многом идеалистическая картина, которая рушится в связи с тем, что, как правило, потребитель не сильно задумывается над подобными вещами, не следит за новостями, пристрастиями того или иного артиста, где он выступает в России, как он себя ведет. Конечно, хотелось бы, чтобы наши попсовые российские артисты понимали, что если ты вышел на сцену с Путиным — хлоп — и для тебя закрылся весь земной шар. Просто за то, что ты постоял с ним на одной сцене. Я бы очень этого хотел — может быть, тогда они что-то поймут. Но так не выходит, потому что мир разный, и люди принимают разные решения. Многие из тех артистов, которые стояли с Путиным на одной сцене, еще прокатятся с гастролями по разным странам.

Пушкин виноват в войне?

— Чушь абсолютная. Я изо всех сил пытаюсь понять воспаленную реакцию жителей разных стран на памятники Пушкину, пытаюсь поставить себя на их место, пытаюсь объяснить себе, с чем он у них связан, почему он стал фигурой, на которой столько всего сошлось. Не могу. Я не могу испытывать ничего, кроме горечи, когда вижу разрушенные памятники. Пушкин ни в чем не виноват. Мы по гроб жизни будем ему обязаны за то, что он подарил нам восхитительный, чудесный русский язык, такой же восхитительный и чудесный, как английский язык, подаренный Шекспиром. Несмотря на то, что сегодня Шекспира гораздо тяжелее читать, потому что английский очень сильно изменился с той поры, пушкинский язык сегодня читать очень легко и просто. В этом смысле Пушкин подвергается влиянию времени меньше. Я всегда буду ему благодарен за то, что говорю на его языке.

У вас есть друзья в Украине? Как складываются отношения с ними?

— У меня есть несколько друзей в Украине, которые были мне очень важны, и с которыми я в первые же дни постарался возобновить связь и держать ее, не терять. Среди них есть как очень известные люди и большие артисты, так и просто мои друзья в Одессе, в Днепре, в Киеве. Мне очень нужно, чтобы ниточка с ними не рвалась. Я стараюсь регулярно с ними переписываться или перезваниваться, и если вдруг артист заезжает в наши края, то обязательно встречаться. Но я не могу об этом никому говорить.

Есть ли у вас чувство вины?

— Ну, конечно, я без него ни одного дня не могу прожить. Я все время спрашиваю себя, что я мог сделать, и чего не сделал. Во многом эти разговоры, которые я сейчас веду, разъезжая по разным странам, основаны как раз на этом чувстве вины и на поиске ответа на вопрос, что можно было бы сделать, на каком повороте нас всех занесло не туда, и был ли шанс как-то что-то изменить и не допустить этой трагедии. Это очень тяжелые раздумья, и я не думаю, что когда-нибудь от них избавлюсь или найду на какой-то внятный, конструктивный и оправдывающий себя ответ.

Война затягивается. Сейчас все больше говорят об усталости союзников Украины, о том, что ее будут подталкивать к худому миру с территориальными и прочими уступками. Худой мир лучше войны?

— Это очень непростой и тяжелый вопрос. Я не имею права давать ответ на вопрос: «Что лучше — худой мир или война?» У меня мало надежд на то, что победа Украины произойдет в обозримом будущем. У меня есть ощущение, что это будет бесконечная и кровопролитная мясорубка. Интуитивно, конечно, мне хочется это остановить, просто чтобы гибло меньше людей, чтобы меньше людей положили жизнь в этой абсолютно бессмысленной, чудовищной трагедии, в которой они не виноваты. Но решать это только украинцам. Я бы точно не хотел оказаться на месте, например, Зеленского или Залужного — тех, кто может взять на себя ответственность за такие решения и пожертвовать территориями на каких-то условиях в обмен на то, чтобы больше не гибли люди. Есть такие поворотные вопросы в жизни, в которых ты вынужден сказать: «Как хорошо, что не мне их решать, что в моей жизни таких вопросов нет». Поэтому я не имею права однозначно сказать: «Вы должны сделать так или должны сделать так». Они должны сделать так, как посчитают нужным.

Что самое трудное для вас в эмиграции?

— Я думаю, что мне очень непросто с любой бюрократической проволокой, с рутиной. Я это ненавижу. В связи с тем, что ты радикально переменил свою жизнь и живешь в новой стране с новыми правилами, тебе на каждом повороте, что бы ты ни предпринимал, нужно заполнять огромное количество документов, систем, скачивать новые приложения и регистрироваться в них. Это, конечно, ужасно выматывает. Эта бюрократия, наверное, самое сложное. Не хочу, конечно, жаловаться, но то, что было хорошо и удобно налажено у меня с моим лечащим врачом, находилось на расстоянии переписки в мессенджере. Можно было в любой момент ему написать, и он придет на помощь. Здесь это многоступенчатая система электронной регистрации и, прежде чем ты доберешься до специалиста в определенной системе этого организма, тебе нужно проделать, по меньшей мере, 3 этапа, на каждом тебе нужно объяснять, что у тебя болит, что не так и сдавать определенный сет анализов. В общем, в какой-то момент — если тебе повезло, то через пару месяцев — ты попадаешь к специалисту. Но я все время себе повторяю: кто я такой, чтобы критиковать, как они это сделали. Это результат конкретного практического опыта, причем многолетнего, который подошел этой стране. Я гость. Может быть, когда-нибудь я стану не просто гостем, а жильцом и гражданином, но пока я гость, а поэтому особо не могу качать права. Я должен вписаться в эту систему, максимально получить из нее то, что можно получить, и не критиковать ее.

Вы вернетесь в Россию, если власть изменится?

— Я не могу загадывать, вернусь ли я в Россию, потому что пока не вижу никаких надежд на перемену власти, не вижу, как эти перемены к лучшему могут произойти, не верю в то, что народ выйдет на улицы, не верю в то, что будет какой-то дворцовый переворот, не верю, что будет какое-нибудь внезапное покушение или внезапная смерть — это всё прекраснодушные байки. Я подозреваю, что тот, кто придет после Путина, будет ещё хуже, чем Путин. Поэтому никаких мыслей и планов о том, чтобы когда-нибудь вернуться, я не вынашиваю. Я вообще об этом не думаю. Для меня гораздо важнее то, как улучшить оценки моей дочери по предметам в школе. Я гораздо больше радуюсь тогда, когда они приводят к себе в гости своих одноклассниц — от кореянок и японок до индусок. И когда они все вместе тусят и играют дома на английском языке, я понимаю, что все не зря, и я принял правильное решение.

В России можно вообще построить демократическое государство?

— Был короткий промежуток больших надежд. Я крайне настороженно отношусь ко всем размышлениям на тему того, что русский народ получил то, что заслуживает. Для меня яркий и очень важный пример, это две Кореи — северная и южная. Казалось бы, народ один, но разделение и две социально разные системы в обществе привели к одному чудовищному результату с абсолютно абсурдным, уродским тоталитаризмом, и к другому, с прекрасной страной, с прогрессивной современной экономикой и процветанием. А это просто, в определенном смысле, как мы в детстве во дворе играли в ножички — воткнули и провели вот так границу. И там, и там народ один. Все-таки во мне живет надежда, что в какой-то момент нам достанется свой Вацлав Гавел, и Россия сможет, преодолев все эти тяжелые уроки прошлого, построить цивилизованное демократическое общество. Но мне в нем уже не жить, поскольку я свой выбор сделал. Я от всей души желаю этого моей стране, но дожидаться этого я не намерен.

А что больше всего мешает построению демократического общества в России?

— Я думаю, что это из-за склонности России к тоталитаризму и влюбленности, тяги к сильной руке во главе страны. Это сродни раковой опухоли, это рак, который течет сквозь поколения. На разных коротких промежутках, когда есть возможность что-то с этим сделать, на этих проблесках и просветлениях какие-то отдельные светлые правители пытались провести терапию. Мне кажется, что тут нужен не терапевтический способ лечения, а хирургический, радикальный. Что я имею в виду: например, такой же радикальный подход был у президента Саакашвили, когда он делал полицейскую реформу. То есть просто убрать всех коррумпированных полицейских и нанять с нуля абсолютно новых. И, конечно, построить прозрачную систему зданий. Думаю, что это очень тяжелый путь, а в случае России он будет чудовищно тяжелым, едва ли не с кровью. Но все-таки, если найдется человек, который решится пойти таким путем, в конечном счете страна от этого выиграет.

Чего больше всего боитесь?

— Больше всего я боюсь онкологии у моих близких и у себя. Это та вещь, с которой, к сожалению, сложно что бы то ни было сделать.

На что надеетесь?

— Надеюсь на то, что где-то там наверху моим родителям за меня не стыдно, и моим дочкам никогда не будет за меня стыдно. У меня жизнь делится на два этапа: сначала я веду себя так, чтобы не было стыдно моим родителям, а потом, когда родителей не стало, я веду себя так, чтобы не было стыдно моим дочкам. Я очень надеюсь, что им никогда за меня стыдно не будет. В этом основной смысл и мотивация для принятия любых решений.