Леонид Спирин: «Важно не соучаствовать»

Леонид Спирин — главный редактор журнала для студентов «Гроза» Он рассказал, как в России власти деполитизируют молодежь, и почему начальство стремится, чтобы люди поменьше думали. Он считает, что Россию ждет третья чеченская война. После начала вторжения в Украину Леонид уехал из России, где больше не мог продолжать журналистскую работу.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Леонид Спирин, мне 25 лет, я из Казани. Сейчас и уже 4 года как я главный редактор сетки изданий для студентов в России «Гроза».

В посте от 2 марта 2022 года вы написали, что нас учили с детского сада, что «Россия никогда ни на кого не нападала. Сегодня обманули и обидели не только этих детей». Каким вам запомнилась 24 февраля 2022 года?

— Я встретил войну в Сыктывкаре. Я тогда был на не провластном молодежном журналистском конкурсе, и еще, вроде, выиграл его с интервью. Я встретил войну в окружении коллег-журналистов, проснувшись в 7 утра. Я увидел, что началась война, опубликовал пост об этом и после ближайшие две недели только работал, не убирал телефон из рук и круглосуточно сидел за компом. Совсем недавно кто-то у меня спрашивал, как я встретил войну, и мне пришлось вспоминать, что было, какой был антураж, какие были декорации. Я действительно плохо помню свое состояние и декорации, потому что эти две недели я просто работал, круглосуточно смотрел в экран. Я запомнил только это. Просыпался в 8, ложился в 12 ночи. Как-то так.

Почему вы уехали?

— То, как мы решали уехать — это тоже отдельная история. После Сыктывкара я вернулся в Казань, но там мы решили, что будем продолжать делать то, что делаем. После я уехал в Москву, и уже в Москве мы начали решать уезжать или не уезжать. Я помню как это было: кухня, бутылка водки, все курят и с очень тревожными лицами решают, что делать. Это длилось долго, мы примерно неделю что-то решали, звали каких-то гостей, в том числе разных публичных лиц, чтобы просто понять, что делать. Я помню, была ситуация, когда за столом сидело какое-то количество девушек и мы с одним приятелем, и мы пытались понять, сколько перед нами молодых парней может погибнуть на войне, если мы не служили: сначала профессиональные военные, потом срочники и так далее. Мы насчитали полмиллиона. Если полмиллиона, то это займет какое-то время, поэтому мы подумали, что пока, наверное, можно не уезжать. Потом я говорю: «А как же политическое?» В это же время начинаются новости о том, что закрывается «Эхо Москвы» и «Новая газета». То есть падают такие гиганты, что думаешь: «Ну, сейчас катком по всем пройдутся». Мой приятель тогда работал в одной не самой известной околополитической организации, но все равно это могло привлечь внимание. А если брать меня, то, поскольку я из Казани, мы были буквально вторые после поволжской службы «Радио Свобода» и «Idel.Реалии». Сначала они, потом я. В момент, когда мы поняли, что надо действительно уезжать, наша риторика потихонечку сменилась на: «Если уезжать, то на сколько?», а потом на: «Надо решать не то, на сколько мы уезжаем, а что должно случиться, чтобы мы вернулись». И тут стало понятно, что не может ничего случится такого, чтобы мы смогли вернуться, и тогда же стало понятно, что надо уезжать. Мы взяли билеты и 14-го марта я оказался в Ереване. У меня тогда не было заграника, поэтому мне пришлось возвращаться в Россию, чтобы его сделать. В целом, до начала мобилизации я прожил в Ереване, а потом переехал сюда, в Тбилиси.

Есть ли среди ваших друзей или родственников люди, которые поддерживают войну?

— Разве что старшее поколение родственников, но их поддержка войны не то чтобы явно артикулирована. Это поддержка того же рода, как православность среднего человека в России. Представим какой-нибудь соцопрос: «Вы православный?». Что ответит стандартный человек в России? «Да, конечно» — «А когда ты был в последний раз в церкви?» — «Ну, на свадьбе, на похоронах» — «Знаешь что-нибудь, кроме отче наш?» — «Ну, не особо». Но он православный. И мои родственники примерно такие же. «Ты со своей страной?» — «Да». А что, почему, причем здесь война — это их не особо волнует. Любой вопрос, на который пропаганда не удосужилась ответить, вызывает у них ступор. Ну и, соответственно, нет никакой активной поддержки. Если спросить, то да, поэтому иногда в общении со мной, поскольку я с другой стороны, может возникнуть какой-нибудь вопрос. Мама любит спрашивать: «Ты как, со своей страной?» Я говорю: «Да, со страной, но хочу, чтобы Путин сдох поскорее». То есть они ничего не делают для того, чтобы активно поддержать войну, никогда не ходят и не ходили голосовать. То есть это поддержка через идентичность или идентичность через поддержку, но не больше. Среди моих ровесников и знакомых я не знаю никого, кто поддерживал бы. Есть подозрения, но не больше.

Как пропаганда действует на нынешнюю молодежь?

— Во-первых, более-менее так же, как и на всех, но специфика работы с молодежью заключается в большей деполитизации. Они говорят о политике, не говоря о политике. Государственная молодежная политика в России очень любит использовать позитив в качестве нарратива. Например, они могут поздравить свою аудиторию с днем рождения главы республики. Я сейчас объясняю на примере Татарстан: «Мы, коллектив чего-нибудь, поздравляем Рустама Нургалиевича Минниханова с днем рождения». Мало кого волнует, что он поддержал войну, что он чиновник. Для них это воспринимается как: «Во-первых, у человека день рождения, во-вторых, мы же любим Татарстан? Любим. А это главный человек в Татарстане, так что мы его поздравляем». Это, в общем-то, и политическое, и не политическое одновременно. Так происходит деполитизация молодежи. Они стремятся к тому, чтобы молодежь не думала о том, что и почему происходит в стране. А те вещи, про которые они могут что-то сказать, они деполитизируют. Но это происходит по всей России на федеральном уровне. Какой-нибудь молодежный форум, на нем выступает Путин или даже вице-премьер Чернышенко. Это позиционируется не как то, что это чиновник, который на тебя работает и что-то тебе должен, который за что-то отвечает. Это человек, который чего-то в жизни добился, и сейчас он с вами об этом поговорит. Всегда подчеркивается уровень этого мероприятия «к нам приехал такой важный человек», а то, что у этого важного человека где-нибудь яхта или домик за миллиард рублей — это уже нивелируется, об этом не говорят. Случается перелом восприятия этого человека. Для меня это чиновник в самом плохом смысле этого слова, а для них это человек, который чего-то добился, у которого можно чему-то поучиться. Как-то так она и работает. С молодежью просто не говорят серьезно о политике.

Студенты всегда были движущей силой протеста — и в Царской России, и в Сорбонне в 1968-м году, и в Штатах в борьбе против войны во Вьетнаме. Нынешнее российское студенчество в основном молчаливо. Почему?

— Если говорить про молодежь, то очень многие молчат примерно по тем же причинам, почему молчит — хотя к этому уже есть вопросы — все остальное население России: потому что страшно, потому что за это прилетит. ВУЗ — это государственное учреждение, там соприкосновение с государством выше. Кроме того, власти стремятся работать с молодежью, так что ВУЗ это не просто место, куда ты приходишь учиться, а это место, в котором ты должен выслушать очередного идиота, который тебе расскажет о том, как жить в России, каким ты должен быть, как ты должен воспринимать государство. Первое, происходит взаимодействие с пропагандой. Второе, тебя могут довольно просто отчислить. Но я все равно поставил бы под сомнение сам вопрос по поводу того, почему молодежь молчит. Вы, наверное, помните 2017-2018-е года, которые в нашей прессе обозвали «бунтом школьников». Тогда все были страшно восхищены и удивлены тем, что на протесты, которые организовала Алексей Навальный, выходят школьники. Куда все это делось? Не знаю. Этот вопрос довольно риторический. Я, например, никуда не делся, Я точно так же выходил на митинги и получал сутки. Почему сейчас этого не возникает? Примерно по той же причине, почему сейчас в стране не возникает протеста. Если бы была какая-нибудь искра, то участвовало бы много молодых людей. Это, конечно, звучит высокопарно, но стоит задуматься о том, что молодежь не стоит особо выделять. В 2017-2018-е года Навальный стал чем-то вроде мема, обрел бешеную популярность среди молодежи через YouTube и интернет, через те идеи, которые он продвигал. Сейчас происходит примерно то же самое с Мизулиной. Навальный прекрасно работал с интернетом и молодежью, а сейчас это прекрасно делает Мизулина. Молодежи нужна какая-то субкультура, тусня, движуха, что-то такое, к чему хочется примкнуть. Тогда был Навальный, сейчас Мизулина. Пространство допустимого для того, чтобы создавать хоть какие-то сообщества, невероятно сузилось и осталось только вокруг государства — это очень плохо.

Есть ли прецеденты, когда студенты защищали свои права?

— Какие-то локальные и немногочисленные прецеденты есть, конечно. Например, студенты из ПБГУ создавали независимый профсоюз у себя в ВУЗе. У них были попытки отстаивать какие-то права, но спустя какое-то непродолжительное время произошел раскол и от профсоюза фактически ничего не осталось. Да, была попытка, это хорошо. Удалось ли? Это спорно, тут можно обсуждать. Студенты РГГУ сейчас протестуют против того, чтобы Высшую политическую школу назвали именем любимого философа Путина Ивана Ильина. Есть что-то локальное, на местном уровне, какой-нибудь студент, решивший обжаловать свое отчисление. Студенты Казанского федерального сейчас пытаются добиться того, чтобы их не выселяли из общежития, потому что ВУЗ решил предоставить общаги делегатам саммита БРИКС. Кстати, пример с РГГУ первый, касающийся чего-то идеологического, а остальные возникают вокруг конкретных решений, чаще всего бытовых.

Есть ли какие-то регионы, которые можно считать более активными?

— Это, конечно, столицы — Москва и Санкт-Петербург — там по традиции все поактивнее. Может быть, это звучит несколько пессимистично, но то, что возникнет идеологический протест как в РГГУ «Мы против Ивана Ильина», но в регионах, мне сложновато. Там все довольно просто идет, за идеологию никто особо впрягаться не будет. Вышка еще сохранила какие-то традиции и самоуважения среди студентов.

Как вы считаете, почему люди, которые против войны, не должны молчать?

— Я бы не сказал, что важно не молчать — важно не соучаствовать. «Не молчать» сейчас может обернуться чем-то, на что ты не готов. Требовать этого от людей я бы не стал. Главное — не соучаствовать. Не соучаствовать становится все сложнее и сложнее, но никто не обещал, что будет легко. А почему важно не молчать? Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Как будто бы он тянет за собой социологию, что если все говорят о чем-то, то потом это что-то происходит и что-то меняется, но мне хочется сказать об этом в ключе совести. Я не могу не молчать. Говорить надо не тогда, когда можешь говорить, а когда не можешь не говорить.

Что вы называете соучастием?

— Не надо работать на ВПК, не надо писать письма российским военным. Даже если это заставляют делать в ВУЗе, просто не пиши письма либо напиши что-нибудь плохое или как оттуда уйти, например, есть замечательный проект «Идите лесом». Это может быть опасно, так что на ваш выбор. Не надо плести маскировочные сети, не надо собирать гуманитарку военным. В общем, надо просто не помогать этой войне ровно на столько, на сколько можешь. Иногда не помогать войне становиться действием, как у меня — я что-то делаю, чтобы не помогать войне, а иногда достаточно что-то не делать, чтобы не помогать. Если можешь не делать — не делай.

Каким вы видите будущее России?

— Страшным, все будет очень плохо. Я уверен, что будет третья Чеченская война. Представьте ситуацию, что Путин уже сдох, а Кадыров еще нет. Если новые власти не будут пытаться посадить Кадырова, то это старые власти, а если будут, то Кадыров начнет сопротивляться, у него же есть своя армия. Будет ли он ее использовать? Я думаю, что да, потому что почему бы не использовать ее против слабой, хромой и изувеченной войной России? Все будет очень плохо и надолго.

Видите ли вы возможным свое возвращение в Россию?

— Я стараюсь не смотреть. Я мечтаю об этом, очень этого хочу, думаю об этом каждый день — утром и вечером — но стараюсь не анализировать, смогу я или нет. Раньше для меня маркером было то, что должно случиться в стране, чтобы можно было вернуться. Тогда я думал, что если освободят Навального, то можно возвращаться. А сейчас я стараюсь об этом просто не думать. Я просто хочу вернуться.

Каким вы видите будущее Украины?

— Хотелось бы, чтобы оно было свободным. Главное, чтобы Украина вообще осталась, как бы страшно это не звучало. Естественно, хочется, чтобы она не просто осталась, а чтобы это была свободная страна, чтобы Украина и украинцы сохранили самих себя и свою независимость.

Чего вы боитесь?

— Не вернуться в Россию. И не просто не вернуться, а… Знаете эти сцены из прошлого века среди русской эмиграции, когда бывший генерал работает в такси — это про постепенную ассимиляцию. Больше всего я боюсь, что будет невозможно работать для России, что это станет никому не нужным, что мы окончательно замкнемся сами на себе.

На что надеетесь?

— Я ни на что не надеюсь и не очень понимаю, что это значит. Есть просто какие-то желания и цели. Надеюсь на что? Что все наладится? Нет, не наладится. Все будет очень плохо, даже еще хуже. Все уже с каждым днем становится хуже. Я ни на что не надеюсь и просто продолжаю работать, потому что не могу по-другому.

Что дает силы продолжать работу?

— Интересная работа и то, что я думаю, что это важно. Еще есть момент: у меня в каком-то смысле нет пути назад. Я работал над всем этим столько лет, а тут надо взять и забыть об этом? А зачем я тогда работал? Наша профессия не может быть оторвана от самого себя, от личности. Сменить профессию или работу — это значит отказаться от многого в себе. Это не просто был дизайнером — стал айтишником. Это другое. Поскольку это очень тяжелый переход, я его просто не делаю. Я просто продолжаю работать, даже в каком-то смысле меня обстоятельства заставляют продолжать. У меня нет возможности пойти туда или сюда, потому что моя личность так устроена.