Надежда Щетинина: «Я жила страхом, что на меня сфабрикуют дело о госизмене»

Надежда Щетинина — инженер-металловед из Москвы. Занималась материалами для авиационного применения, работала в Курчатовском институте. А еще она участвовала в акциях протеста в поддержку ЛГБТК+ и против войны. Состоит в «Социалистической альтернативе». За антивоенный пикет ей присудили 10 суток административного ареста, но она продолжала выходить на акции. Уехала из России только в начале 2024 года после признания Верховным судом РФ несуществующего «международного движения ЛГБТ» экстремистским.

Сейчас Щетинина в США, надеется на скорое воссоединение со своей девушкой Яной. Об ответственности ученых за политику своей страны и законах против ЛГБТК+  беседуем с героиней «Очевидцев» Надеждой Щетининой.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Надежда, я из Москвы. Там я профессионально работала инженером в достаточно крупной организации «Курчатовский институт». Я инженер-металловед, занималась материалами для авиационного применения, а также занималась политическим активизмом в течение последних 5-6 лет. Была вынуждена покинуть Россию, так что теперь я здесь, в Нью-Йорке.

24 февраля 2022 года. Каким этот день был для вас?

— Он был ужасным. Я в тот же день вышла в пикет, а не на митинг, потому что не хотела попасть в спецприемник. Я нарисовала плакат против войны с Украиной и пошла к ближайшей станции метро, но в итоге все равно отправилась в спецприемник, хотя делала все, что было возможно, чтобы этого избежать. Оказалось, что за моими соцсетями наблюдают правоохранительные органы. Они обвинили меня в организации митинга, потому что я распространяла информацию о том, что в России, в Москве, сейчас проходят митинги против войны с Украиной.

Как вы оказались в СИЗО?

— Однажды утром ко мне пришли трое сотрудников полиции, вернее, один из них был сотрудником центра «Э», а двое были сотрудниками полиции, и сказали, что забирают меня. У меня уже была собрана сумка в спецприемник, потому что я предполагала, что такое может произойти. Они приходили к тем активистам, которых знали и за чьими соцсетями наблюдали. Я оказалась той самой несчастной, за кем они наблюдали. Меня отвезли в ОВД и составили протокол. Эшник говорил со мной достаточно любезно, мне даже показалось, что он неплохой человек, что он понимает, что занимается какой-то ерундой. Он говорил: «Думаете мне этим интересно заниматься — бегать за девочками, которые репостят посты, вместо того, чтобы ловить реальных преступников?» Потом меня повезли в суд, осудили и дали 10 суток — это максимальный срок по той части статьи 20.2, где говорится про организацию несогласованного митинга. Меня отвезли в Сахаровский спецприемник и через 10 дней отпустили. Благодаря тому, что у меня была поддержка друзей, активистского сообщества и адвоката из ОВД-Инфо, все прошло более-менее. Сотрудники относились ко мне более-менее уважительно, хоть еда там была отвратительная, но я её не ела — у меня были передачки, потому что, опять же, была поддержка. Этот опыт, я бы сказала так, был очень интересным. В том плане, что они задерживают на митингах огромное количество активисток, активистов, и потом у нас всех есть возможность познакомиться в спецприемнике, пообщаться с людьми, имеющими такие же взгляды, выступающими против войны. У меня было немало интересных знакомств с девушками, с которыми я до сих пор поддерживаю отношения. Я всегда буду помнить момент, когда мы на 8 марта водили хоровод и пели песню «Это пройдет» прямо на глазах у полиции. Сейчас, кстати, эта песня признана экстремистской. Это был единственный случай, когда меня приговорили не к штрафу, а к отправлению в спецприемник. Меня несколько раз задерживали до и после этого, но все, что было — это просто штраф.

Как изменилась атмосфера в Москве за те почти два года после начала войны, которые вы оставались в России?

— Как раз в Москве пытаются создать иллюзию того, что ничего плохого не происходит, что все нормально. Разве что Z-свастик и всяких пропагандистских лозунгов теперь в Москве немало. Даже организация, в которой я работаю, повесила на главном входе огромный баннер в поддержку войны. Как только его повесили, я пожаловалась в городскую администрацию, сказав, что его разместили с нарушениями, на что мне ответили: «Пока он никого не убил — пусть висит». Думаю, он там до сих пор так и висит.

Как ваши коллеги по Курчатовскому институту отнеслись к войне?

— У людей самые разные взгляды. В любой подобной организации всегда можно найти человека прогрессивных взглядов, человека, считающего себя частью российской оппозиции. Просто тут люди это чаще не демонстрируют. Надо заметить, что это все же научная организация — здесь немало людей, всю жизнь подкачивающих аналитическое мышление, и было бы странно, если бы они все были ватой.

Как изменилось металловедение в России после начала войны?

— Стало сложнее закупать необходимые материалы, нужные любой исследовательской организации, любому производству. В целом, организация имеет поддержку государства, потому что в неё поступает множество заказов military field — заказов военной направленности — так что пока деньги есть. Мне очень печально осознавать, что российская наука не имеет возможности получать финансирование на программы по развитию гражданских проектов, например, гражданской авиации, потому что у государства такие приоритеты.

Вы не считаете исследования для российской авиации в современной России соучастием в агрессии против Украины?

— Безусловно, такое ощущение было, но я для себя четко разграничиваю: государство имеет право и должно иметь хорошую военную технику, но вопрос в том, как ее используют. Это уже вопрос не ученых, не Министерства промышленности и торговли, с которым мы сотрудничали, а вопрос политики. Именно поэтому я и выступаю против войны в Украине и борюсь за то, чтобы в России произошла смена власти. Сама по себе военная техника не представляет угрозы, если она используется исключительно для того, чтобы защищать свое государство, а не для того, чтобы проводить захватнические войны на территории других стран. Я считаю, что личная ответственность каждого гражданина заключается в том, чтобы бороться за то, чтобы у руля страны стояли те люди, которые не используют ресурсы государства для того, чтобы творить зло. Но при этом отказываться от участия в научной деятельности своей страны я тоже не считаю правильным. Почему? Потому что я люблю свою страну, я хочу, чтобы моя страна развивалась, я хочу, чтобы у руля моей страны стояли те люди, которые будут разделять мои ценности, мою гуманность, которые не будут заниматься преступлениями. Ведь в соответствии с законодательством Российской Федерации проведение захватнических войн — это преступление.

Вы ощущаете личную ответственность за то, что эта война стала возможной?

— Могу сказать, что сейчас я не чувствую никакой вины, потому что на протяжении всего этого времени я делаю все, что могу для того, чтобы этому препятствовать. Когда 24 февраля случилось полномасштабное вторжение, я в первый же день вышла на политическую акцию. Я распространяла информацию в соцсетях, несмотря на то, что мне было страшно, несмотря на то, что мне угрожали, что это закончится уголовным преследованием. Я старалась проводить «контрработу» среди тех, кто оказался подвержен пропаганде, агитировать их в обратном направлении и распространять информацию о том, что действительно происходит. Поэтому лично я никакой вины не чувствую. Я делала все, что могла для того, чтобы это остановить.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я уехала в январе этого года в связи с вступлением в силу решения Верховного Суда Российской Федерации о признании ЛГБТ-экстремизмом. Чисто с юридической точки зрения это выглядит так: некое несуществующее движение обвинили в том, что оно является экстремистской организацией. Сейчас любой человек, который заявляет о том, что он принадлежит к ЛГБТ-комьюнити или же занимается политическим активизмом и защитой прав ЛГБТ-людей, в соответствии с расшифровкой решения Верховного Суда может быть обвинен в том, что он является частью экстремистского сообщества. В России я занималась ЛГБТ-активизмом, у меня есть опыт одной достаточно крупной акции, серьезно освещенной в мировых СМИ, поэтому есть множество фотографий, на которых я предстаю с той символикой, которая сейчас в России считается экстремистской. Есть свежие публикации 2023 года, в которых СМИ пишут о том, что в России ЛГБТ-активизм признали экстремизмом, и зачастую там используются мои фотографии. Я никоем образом не могу скрыть, что я являюсь ЛГБТ-активисткой, даже если я позакрываю профили в социальных сетях, в интернете все равно останется информация о том, что я являюсь ЛГБТ-активисткой, поэтому я не считаю, что мне безопасно находиться в России.

Как вы добирались до США?

— Я бежала из России через белорусскую границу, оттуда я попала в Стамбул, оттуда в Мехико-сити, оттуда в Тихуану, а уже там я перешла границу. Я считаю, что мне много раз везло: со мной не произошло никаких происшествий, меня никто не ограбил, хотя я слышала множество подобных историй. В основном в Мексике местные люди, с которыми я сталкивалась, мне только помогали. Непосредственно в самом детеншене — это специальное место содержания мигрантов, где рассматривался мой кейс — я провела месяц. Он достаточно комфортный, я была более-менее довольна едой. Хоть я вегетарианка и мне отказались предоставить вегетарианскую диету, потому что у меня для нее нет ни медицинских показаний, ни религиозных особенностей (это просто мой выбор), я все равно умудрялась более-менее нормально питаться, потому что множество девушек отдавали мне свои бобы, рис и овощи в обмен на мясо. Что меня очень порадовало — там чисто. Тут есть такая система, не знаю, есть ли подобное в российских местах лишения свободы: сами заключенные, содержащиеся в детеншене, за небольшую плату могут там убираться, и за эти деньги потом покупать себе сладости или что-то подобное, крема по уходу за собой в местном магазине. Благодаря этой системе там действительно чисто, там приятно находиться и в туалете и в зоне, где мы едим. Мне понравилось общаться с девушками разных национальностей. Естественно, в России у меня никогда не было опыта общения с девушками из разных стран Латинской Америки.

Почему вы выбрали именно Соединенные Штаты?

— США — это безопасная страна. Особенность моего кейса в том, что я работала в государственной организации с допуском к гостайне, и в связи с этим мне особенно опасно находится в странах, с которыми Россия имеет дружеские отношения. Потому что я считаю, что основная опасность для меня — это заведение уголовного дела о госизмене. В таком случае, например, Грузия может спокойно меня выдать России.

В вашем кругу общения были украинцы? Как изменились отношения с ними после начала войны?

— Была подруга, которая перестала общаться как только началась война. Сначала она говорила: «Вау, вы, — я и моя девушка, — поддерживаете антивоенные настроения, ходите на митинги, распространяете информацию в соцсетях. Какие вы молодцы, какие вы крутые», но со временем появилось ощущение, что для того, чтобы прервать общение, достаточно того факта, что ты являешься гражданкой России и не уезжаешь, а я долгое время принципиально не уезжала. Потому что раз я живу в России, то я плачу налоги государству и поддерживаю его существование, а, соответственно, поддерживаю таким образом войну. Я поэтому и говорила вам, что о вопросе ответственности можно говорить бесконечно. В общем, отношения с этой подругой прекратились. Но я могу сказать, что этот Новый год я провела в украинской семье. Эти люди меня фактически не знали, но позвали в том числе благодаря тому, что я являюсь антивоенной активисткой. Было очень приятно с ними общаться. Эта семья проживает в Москве и они непосредственно пострадали от этой войны, но я не буду распространяться как. Они приняли меня и мою подругу как своих близких друзей, хотя мы почти не были знакомы.

Как эволюционировали ваши политические взгляды и как вы их проявляли в России?

— Свой активистский путь я начинала не с ЛГБТ-активизма. Изначально я боялась заявлять о своей принадлежности к ЛГБТ-комьюнити. Если говорить именно про политические взгляды, то изначально они были скорее либеральными, но затем эволюционировали в левые взгляды. Сейчас я считаю себя демократической социалисткой. Это в том числе связано с моей принадлежностью к ЛГБТ-комьюнити. Сейчас я состою в организации «Социалистическая Альтернатива» и, на мой взгляд, среди российской оппозиции эта организация наиболее прогрессивна, в том числе в плане поддержки идей равенства вне зависимости от сексуальной ориентации и гендерной принадлежности.

Как представлено ЛГБТ-сообщество в России? Как на него влияют дискриминирующие законы?

— Если говорить про структурирование, то как и во всем мире принято считать, люди, которые являются частью ЛГБТ-комьюнити, это либо геи, либо лесбиянки, либо бисексуалы, либо все то, что считается сейчас К+ — люди пансексуальной ориентации или же те, кто не считает, что их гендерную идентичность возможно описать бинарным путем. Это просто люди, в большинстве своем они аполитичны. Они просто хотят жить, отдыхать в клубах, в которых могут демонстрировать свою гендерную и сексуальную идентичность и не быть при этом осужденными. Мало кто из них интересуется политикой, выходит на акции и пытается как-либо защищать свои права. В соответствии с решением Верховного Суда сейчас признаком участия в экстремистской организации является даже публичный каминг-аут. То есть если ты в социальных сетях выложишь фотографию, где обнимаешься со своей девушкой и напишешь: «Я считаю себя лесбиянкой», то это уже является признаком участия в экстремистской организации.

Скольким людям в России испортили жизнь законы, дискриминирующие ЛГБТК+?

— Я не могу количественно оценить масштаб ЛГБТ-сообщества в России, как и, наверное, никто. Это очень закрытые люди, в основном они боятся демонстрировать свою идентичность обществу, поэтому какое количество каминг-аутов произведено, а какое нет — никому не известно. Я думаю, что это миллионы людей. Даже не являясь частью ЛГБТ-сообщества ты можешь пострадать из-за этого закона. Например, если твой ребенок является частью ЛГБТ-сообщества, то ты не сможешь со своим ребенком открыто об этом поговорить, не сможешь объяснить, как ему защититься от агрессии окружающих, связанной с гомофобией и трансфобией.

Лично вы сталкивались с дискриминацией из-за своей сексуальной ориентации?

— Меня это коснулось как и всех — я не могу со своей девушкой, с которой мы уже 7 лет в отношениях, заключить брак. Если что-то случится, например, какая-то emergency situation, и будет необходимо позвонить в полицию или скорую, то мне не предоставят никаких данных о человеке, с которым у меня фактически гражданский брак. Поэтому люди и борются за возможность вступать в брак с тем, с кем ты хочешь. Но, в целом, я не могу сказать, что постоянно сталкивалась с проявлением гомофобии внутри российского сообщества. Возможно, это связано с тем, что я жила в Москве, где люди более прогрессивных взглядов. Возможно, это также связано с тем, что я цисгендерная женщина лесбиянка — мне кажется, нам жить проще всего из всех остальных членов ЛГБТ-сообщества. Люди агрессивно реагируют чаще на геев, чем на лесбиянок. Также они более агрессивно реагируют на трансгендерных персон, чем на цисгендерных. Поэтому меня никто, кроме государства, не угнетал.

Как думаете, зачем в России принимаются законы против ЛГБТ?

— На мой взгляд, они пытаются стравить общество и используют все возможные рычаги, которые у них есть. ЛГБТ-комьюнити — это не единственная социальная группа, которая подвергается угнетению. Сейчас в России плохо буквально всем, даже религиозным меньшинствам. Они буквально указывают пальцем на меньшинство, потому что меньшинству сложнее себя защитить, и говорят: «Это меньшинство виновато во всех ваших проблемах». Например, сейчас у нас в стране, очевидно, людей рождается меньше, чем умирает, а проблемы с мобилизацией только лишь усугубили демографический кризис. Нет ничего проще, чем сказать, что во всем виноваты геи, что детей у нас не хватает из-за ЛГБТ. Это абсолютная ерунда, которая разбивается статистикой: от того, что в стране легализовали однополые браки, рождаемость не становится меньше.

Вы эмигрировали вместе со своей девушкой?

— Мы должны были уехать вдвоем, но она уехала в Грузию раньше меня — на нее завели два дела по дискредитации армии. Она была вынуждена уехать еще летом 23-го года, а там у нее случилась некоторая проблема с документами, поэтому она уже полгода пытается восстановить свой утерянный паспорт в Грузии. Сначала было тяжело, но сейчас уже проще. Я бы сказала, что у нас сейчас достаточно проблемный период в отношениях, но мы друг друга любим и хотим воссоединиться.

На что вы надеетесь?

— Я хочу в первую очередь вернуться в Россию, когда появится возможность. Мы все надеемся, что в какой-то момент власть сменится. Чем это будет обусловлено? Революционными веяниями? Путин умрет и поставят кого-то получше? Я не знаю. Возможно, ситуация просто примет более адекватный оборот, начнется оттепель и будут отменены все эти репрессивные законы в отношении ЛГБТ-комьюнити и законы, запрещающие высказываться против войны. Я сейчас говорю про изменение законодательства последних лет. Тогда у меня будет возможность вернуться в Россию и продолжить заниматься российским гражданским активизмом.

Большинство активистов было вынуждено уехать. Кто будет бороться за перемены в России?

— Чаще всего уезжают не просто люди, которые хотят перемен, а люди, которые уже подверглись преследованию. В России очень много тех, кто имеет оппозиционные взгляды, но при этом не является активистом такого уровня, чтобы их заметили правоохранительные органы, и таких людей очень много. Много тех, кто притих, кто сидит в затишье. Люди просто ожидают того момента, когда общество все-таки сможет солидаризироваться и выступить за те идеи, которые поддерживают немало людей. Это ведь иллюзия, что в России нет тез, кто выступает против войны в Украине. Я думаю, что на самом деле против войны большинство. Просто власть, используя инструменты пропаганды, делает все возможное для того, чтобы люди чувствовали себя одинокими.

Чего вы боитесь?

— Я здесь наконец чувствую себя безопасно. Я последние годы своей жизни постоянно боялась сесть в тюрьму, буквально каждый день. В последние годы все стало совсем худо. Я работала в организации, которая имеет отношение к оборонно-промышленному комплексу. Там мне не раз говорили: «Невозможно работать здесь и заниматься политическим активизмом». Я жила со страхом, что на меня сфабрикуют дело о госизмене. Помимо этого, меня много за что можно было посадить. На моих глазах сажали моих друзей ровно за то же самое, что делала я. Например, мой друг Дима Иванов сейчас находится в колонии — он обвинен в том, что распространял фейки о российской армии. Были моменты, когда мы с Яной ожидали, что к нам сейчас приедут для того, чтобы проводить обыск, поэтому мы увозили технику — это было в 22-м году, как только пошли уголовные дела на наших друзей. Было очень страшно, но теперь не страшно.