«Путин – опухоль, мы – клетки иммунитета»

Вера Павлова — поэт, любимый многими. Покинула Москву сразу же после начала войны, «окровавленным воздухом захлебнуться боясь». С первых же дней вторжения российских войск в Украину писала стихи, как репортажи, и сразу же выкладывала их в Facebook. В интервью «Очевидцам» Вера Павлова говорит, как изменилась она сама, её ремесло, и как она понимает свою миссию: «Я — плакальщица теперь».

Расскажите о себе.

— Меня зовут Вера Павлова. Я поэт по образованию. Я историк музыки. Родилась в Москве.

24 февраля 2022 года. Как узнали о войне? Помните свои мысли и чувства?

— 24 февраля застало меня в Москве. Я намеревалась пробыть там до середины июня — меня ожидал мой юбилей, планировалось много чудесных мероприятий, я очень к этому готовилась. А 24 февраля я собиралась пойти на каток с юной подругой, поэтому 23 числа отправилась в Uniqlo, купила курточку, положила в рюкзак коньки. 24 февраля я проснулась в другом мире. Первая СМС-ка была подруге: «Кажется, мы не пойдем на каток». Что было дальше я не помню — это был какой-то болевой шок, все 24 число в тумане. 25 числа я вспоминаю себя, ищущей авиабилет, чтобы улететь в Нью-Йорк. 26 февраля я уже еду в Шереметьево, чтобы сесть на последний рейс Аэрофлота Москва — Нью-Йорк. Если бы я взяла билет на 27-е, как хотела вначале, чтобы успеть хоть что-то собрать, а не ехать так, как поехала, не выключив свет в кабинете, мой рейс развернулся бы в воздухе над Канадой и вернулся обратно в Москву. Больше Аэрофлот в Нью-Йорк не летал. В такси по дороге к Шереметьево я сочинила первый военный стишок:

Рухнули воздушные замки,
карточные крепости пали.
То ли обманулись гадалки,
то ли милосердно солгали.
На ладони, как на ладони,
прочитав такое, такое,
что дитя повесилось в лоне,
что лишился мёртвый покоя.

На регистрации я сочинила второй стишок:

Что осталось от нашего дома — угли, зола.
Похоронено заживо всё, чем раньше жила.

В Шереметьево было странно 26 февраля — я никогда в жизни не видела столько животных на регистрации, на проверке багажа. Передо мной было двое: один человек — кошка, четыре собаки, второй человек — две собаки. За мной был человек с собакой. Я поняла: исход.

Было ли у вас предчувствие войны?

— У меня предчувствия не было, у стихов было. Когда я перечитывала свои стихи довоенных времён, я нашла там столько намёков, столько предсказаний. Но я стихов не слушалась, я верила надежде. Надежда говорила: «Ну не может быть, не может быть».

Почему вы очень быстро уехали из России?

— Это было инстинктивное решение. Не знаю, проснулась память предков, что-то животное — бежать. Так, наверное, звери бегут от лесных пожаров. Потом я уже стала это объяснять словами, точнее, стихами: «Окровавленным воздухом захлебнуться боясь». Там сразу стало невозможно дышать, это до сих пор продолжается. Я не могу представить себя там — я сразу задохнусь.

После 24 февраля изменилась тематика ваших стихов. А изменилась ли ваша аудитория?

— Тематика безусловно изменилась. За эти полтора с лишним года сочинено более 400 стихотворений о войне. В начале я писала каждый день, и, может быть, не по одному стихотворению в день. Изменилось моё отношение к стихам: раньше они для меня были произведеньицами искусства, красивыми поделками, поэтому я их берегла для книги, я их отделывала, очень редко выкладывала в фейсбук. Начиная с 26 февраля я сначала печатала стихотворения в фейсбуке, а потом уже переписывала в свою тетрадь. У меня возникло ощущение, что это репортаж, что это нужно срочно в номер, что я должна немедленно этим с кем-то делиться. После 26 февраля мне стало важно, кто откликнулся, кто поставил лайк. Это превратилось в какую-то перекличку с близкими людьми. Я стала читать комментарии, стала на них отвечать, чего никогда раньше не делала. И особенно я оценила комментарии на украинском языке, были и такие. Они были мне особенно дороги. Что еще странно, до войны мне очень редко снились стихи, а после войны мне они каждую ночь снятся. Мне снилось, что я сочиняю стихи. Утром я их, конечно, не помнила, но это был как какой-то приказ: «Пиши, пиши».

А можно ли сказать, что вы сами изменились за эти полтора года?

— Непростой вопрос. Будет ли вопрос: «Была ли я готова к этому как человек и как писатель?» Давайте мы зададим такой вопрос. Была ли я к этому готова как ремесленник? Я отвечу — была. Я всегда писала об остром, о жгучем, будь то жгучее счастье или жгучее несчастье. Поэтому я была готова, поэтому у меня не было ни малейшей паузы — я писала той же рукой, той же ручкой, на той же бумаге другие стихи. Была ли я готова как человек? Наверное, я была готова, начиная с 2014 года. На вопрос: «Что вы делали в 2014 году?», у меня есть очень конкретный ответ. Я провожала в смерть своего любимого мужа. В 2011 году ему был поставлен диагноз, четвертая стадия, и мы начали за ручку идти по этой дороге. В 2014 году эта дорога привела к своей последней точке нас обоих. Поэтому взятие Крыма и уход мужа как-то совпали в моем сердце. Тогда был написан такой стишок:

Что случилось, то стряслось.
Болен милый, страна больна.
Кончики моих волос
помнят лучшие времена.
Болен милый, время больно,
лихо меряется с лихвой.
Скоро, скоро мне суждено
стать и беженкой, и вдовой.

И вот сейчас, вспоминая 24 февраля, единственное, с чем я могу сравнить этот день — с тем днем, когда Стивушка пришел от врача и сказал мне о своей болезни. В одну секунду мир стал другим, в одну секунду прежняя жизнь, как треснувший айсберг, отплыла куда-то, и ты оказался на другой стороне, на другом берегу. Все изменилось: другой воздух, другие люди, все вокруг стало другим. День, когда я узнала диагноз, 24 февраля.

Как вы считаете, в чем миссия ваших стихов сейчас?

— Я всегда считала свое искусство миссией. Когда тебе присылают стихи, присылают строчки невесть откуда, ты не можешь не чувствовать себя немножко миссионером, немножко ответственным за то, чтобы как-то распорядиться этими телеграммами оттуда. Поэтому, да, я всегда видела свою миссию в том, чтобы привнести в этот мир немного гармонии, немного упорядочить его стихами. Мне на все проще отвечать стихами, они же как шпаргалки, они лучше знают и лучше умеют высказывать:

Чем больше порядка в стихах,
тем меньше вокруг вранья.
Поэт — абсолютный монарх.
Поэзия — это я.
Считаю свою казну
и волей своей святой
и милую, и казню
одной запятой.

Немножко больше порядка, и сейчас это миссия стала еще важнее — беспорядка-то стало тысячекратно больше, воцарился хаос. Но сейчас миссия чуть-чуть изменилась, пожалуй, вот так:

Петь перестал? Писать перестал?
Новости колюще-режущи?
Просто представь, что концертный зал —
это бомбоубежище.
С передовой не звонит жених.
Нет писем от сына-беженца.
Плачущим пой. Пиши о них.
И, может быть, ты утешишься.

Это все, что осталось мне, чтобы утешиться — писать о плачущих, говорить с плачущими, вместе с ними плакать. Я теперь плакальщица.

Могут ли люди, которые уехали, повлиять на тех, кто остался в России и продолжает верить пропаганде?

— Да, да и да. Вы, конечно, знаете знаменитый эксперимент Аша, когда сажают семь человек, шесть из которых подсадные, а один испытуемый. Когда показывают палочки — длинную и короткую — эти шестеро врут: на короткую говорят, что она длинная. Седьмой в 90% случаев говорит, что она длинная. Он верит не своим глазам, а чужим словам. Но у этого опыта есть продолжение, о котором иногда забывают. Иногда правила игры менялись, и среди 6 подсадных был один, который говорил правду. Пятеро говорили на короткую — длинная, а шестой говорил, что она короткая, и в этих случаях испытуемый говорил правду в 15%. То есть испытуемый говорил правду, ему было достаточно одного единомышленника, чтобы оторваться от стада и не побояться правды. На это и расчет.

В книге «Линия соприкосновения» вы объединили довоенные стихи и стихи военного времени. Почему?

— Книга «Линия соприкосновения» сначала была задумана, как книга-перевертыш. Вот так берешь — здесь война, переворачиваешь — здесь мир. Но потом я подумала, что не могу оставлять судьбе выбор, с какой стороны эта книга откроется. Я не могу, чтобы война и мир были на равных. Мне захотелось, чтобы у мира все-таки был какой-то перевес, и я завернула военные стихи в мирные. В книге три главы: первая глава — это стихи до войны, полные предчувствий, но и обычной жизни, которая теперь кажется такой счастливой. Ну что такое эти разводы, размолвки? Даже смерти, когда это естественная смерть. Это жизнь, какой она должна быть, трагедии, какими они должны быть — не рукотворные трагедии судьбы. Потом идут военные стихи, они идут один за другим, как цикл, под номерами, в хронологическом порядке. И, о ужас! Ни одно из этих стихотворений до сих пор не устарело. Ни одно. Любой читатель, если у него есть совесть, будет узнавать в этих документальных стихотворениях какие-то события. Если я называю имена убитых детей, они будут вспоминать этих детей. Вспоминать в каком городе, при каких обстоятельствах погибла девочка Кира, или девочка Лиза, или мальчик Саша. Вот я вам говорю, а вы ведь вспоминаете, правда? И стихи тоже это помнят, они не устарели. Заканчивается этот цикл пятисотым днём войны. Последний стишок написан в пятисотый день войны:

Да, Господь приютит их.
Но, господа мужики,
ваши мешки для убитых
детям велики.
Хватило ума и силы?
Совсем потеряли честь?
Маленькие могилы.
Четыреста девяносто шесть

А потом идёт третья глава: мирные стихи военного времени. В эти полтора года редко-редко, как трава сквозь асфальт, но пробивались стихи не о войне. Мне оказалось важным, чтобы они были отделены именно вот так, чтобы показать, что остаётся от человека, когда кажется, что от него ничего не осталось, кроме слёз. Что же, оказалось, от него остаётся? Пейзажи, восхищение большим миром, панихиды, умершие друзья, хотя за эти полтора года кажется, что все друзья погибли на войне, даже если умерли от болезни. Мысли о смерти, к которой всё равно надо готовиться. Последнее стихотворение книги я вынесла на заднюю обложку, и оно связано с этим домом. В этом доме живёт очень близкий мне человек, которого я не буду называть, потому что времена такие — признаешься в любви, а получается донос. Этот очень близкий мне человек купил три года назад этот дом за вид. Он сказал так: «Если я когда-нибудь умру, я хочу умирать с красивым видом». Я эти слова долго-долго помнила, и в итоге они стали стишком:

Если я когда-нибудь умру,
(оцени, мой ангел, это «если»),
то не на пиру, не на миру —
дома.
Не в постели —
в мягком кресле у окна.
Над книгой.
Над любой.
За окном — садовая дорожка.
Почитай через плечо.
Закрой:
вот закладка, вот суперобложка.

Можно ли привыкнуть к войне?

— Можно, увы. Мне хотелось бы ответить иначе, но нет, так устроен человек. Невозможно долго терпеть такую боль. Это Сенека, кажется, сказал: «Боль, ты легка, если я могу тебя вынести, ты коротка, если не могу». Видимо, боль не была легка, по крайней мере, сейчас я пишу, может быть, одно военное стихотворение на десять мирных. Моя душа, мое тело хотят жить. Пожалуй, я начинаю привыкать к войне. Мне очень стыдно это говорить, но это так. Могу ли я представить, что это затянется? Могу. Да, это разрушило всю мою предыдущую жизнь. И да, я буду строить новую жизнь. Я уже это делаю. Мне будет всегда совестно за это, но, как сказал другой великий мыслитель Альберт Швейцер: «Я жизнь, которая хочет жить в окружении жизни, которая хочет жить». Ничего с этим не поделаешь. Простите меня, украинцы, простите меня, все умирающие от руки моих земляков.

Вы приехали на форум «Словоново» в четвертый раз. Как вы считаете, чем он важен для свободной России?

— Я знаю, чем этот форум помогает лично мне. Я вижу единомышленников, я чувствую их поддержку, я чувствую плечо. Поэтам всегда одиноко, а там мы собираемся вместе, да еще с художниками и режиссерами, да еще с такими прекрасными, настоящими, глубокими людьми. Это прибавляет мне сил, только и всего. Я не спасаю Россию. Я не спасу Россию. Но мне будет легче делать то, что я делаю, зная, что у меня есть такие друзья, что есть на свете такие люди. Я раньше преподавала масеньким-масеньким детям — им было 7 лет. Мы занимались литературным творчеством, и однажды я дала им такую тему: «Этот мир стар, чем я могу помочь миру? Могу ли я ему помочь?» И они все давай сочинять — я оживлю Пушкина, я сделаю то, я сделаю все. Один мальчик, 7 лет, написал 4 слова: «Не могу», — точка. «Сил нет», — точка. Я часто вспоминаю это сочинение.

Верите ли вы в прекрасную Россию будущего? В то, что россиян можно изменить?

— Не ко мне вопрос. Не знаю. Я не отвечаю за Россию, только за себя. Я жила в башне из слоновой кости всю свою жизнь. Вы знаете, когда проводят эксперименты на крысах, всех их мучают, а какую-то одну крысу сажают в отдельную клеточку и совсем не трогают, чтобы потом посмотреть, какая будет разница между измученными крысами и этой, у которой все в порядке. Я всю свою жизнь была такой крысой. Я ходила на работу, на службу 5 месяцев за всю свою жизнь. И то эти 5 месяцев я была беременна, а потом ушла навсегда в декрет. Мне не нужно было взаимодействовать с какими-то трудовыми коллективами. Я всю жизнь только и делала, что сочиняла стишки. Я не измученная крыса. Я была окружена лучшими людьми на свете: поэтами, художниками, музыкантами. Я никогда не общалась с другими людьми, я их совсем не знаю. Я только сейчас стала узнавать о их существовании, о том, что они думают, о том, как их много. Я не знаю этих людей и не понимаю, откуда они взялись. Это не читатели моих стихов, это не слушатели моих концертов — это какие-то другие люди, которые все это время, конечно, где-то были, но я никогда их не замечала. Я не отдавала себе отчет, каковы они, и поэтому я не могу сказать, можно ли их изменить.

Чего вы боитесь больше всего?

— Есть страх того, что это затянется, что унесет без толку еще много-много жизней. Это самый главный страх. Что еще долго-долго не удастся остановить.

Вы вернетесь в Россию, если там что-то изменится?

— Конечно.

Появляется ностальгия. Говорит:
«А ты понимаешь, что, может быть,
не увидишь дом 20, корпус 4, квартиру 16?
А индекс? Ты помнишь почтовый индекс?
Небось и код подъезда забыла?»
Бью по щекам наотмашь, говорю:
"А ты понимаешь,
что тысячи, сотни тысяч не увидят своих любимых,
потому что они убиты?
105077,
код 2134.
Я не забуду ни адрес,
ни индекс,
ни код.
Я надеюсь,
что мой ключ и мой замок еще встретятся.

Вы — ура-патриоты,
я — увы-патриот.
Что оставила?
Ноты — шкаф зачитанных нот, —
пианино,
могилы,
маму,
книги,
дела.
Сердце?
— Нет, прихватила.
Душу?
— Нет, увезла.

Международный язык —
младенческий лепет.
Спит у груди призывник
Голгофы.
Колеблет воздух
взрывная волна.
Противник не выбит.
Путь отрезает война
для бегства в Египет.

Встать на сторону тьмы?
Плакать: песенка спета?
Путин — опухоль.
Мы — клетки иммунитета.
Мы ещё не мертвы.
Мы научены горем.
Проглядели?
Увы.
Проиграли?
Посмотрим.