Самариддин Раджабов: «В тюрьме я узнал о стране больше, чем на митингах»

Самариддин Раджабов — рэпер, активист, родился и вырос в Таджикистане, но домом считает Россию. В 2019 году был фигурантом так называемого «Московского дела», возникшего после крупных оппозиционных митингов в Москве. Самариддина обвиняли в том, что он кинул на митинге бутылку в ОМОНовца, чем нанес тому психологическую травму, но в итоге активист был отпущен из клетки в зале суда, отсидев в СИЗО пять месяцев. В интервью Самариддин рассказывает о жизни в тюрьме, как и почему стал активистом в России, о политических взглядах сотрудников полиции и ФСИН и о том, как получилось записать совместный рэп с Оксимироном прямо в тюрьме.

Расскажите о себе.

— Меня зовут Самариддин Раджабов, я родился в Таджикистане, полжизни прожил там, полжизни в России. В какой-то момент я стал активистом в России, особенно в Москве. Сидел в тюрьме, был политзаключенным. На данный момент я работаю в «Открытой России».

Каким вы запомнили 24 февраля 2022 года?

— Я был в ужасе. Еще за несколько дней до войны было ужасное предчувствие, что случится что-то плохое. Ночью я проснулся часов в 5, и уже вся лента была в войне. Первое, что я сделал — написал в сторис: «Нам пи**ец». И такое ощущение было все оставшееся время. Я выходил на митинг, к счастью, без задержаний. В целом, у меня не было антивоенных задержаний за все то время, которое я был в России, а уехал я всего год назад. У меня были ногти цвета флага Украины, я ездил по всей России, но в какой-то момент меня перестали трогать. Я даже загранпаспорт получил без приписного и военника во время мобилизации. Как это называется? Чудо? Мне все юристы говорили, что это невозможно, а я зашел и получил. Видимо, есть список тех, кого надо отпустить. На границе никаких проблем не было, никто не поздоровался, никто не попрощался со мной. Только уходи давай.

Когда и почему вы уехали из России?

— Я, вроде, уехал 14 июня. До этого я делал проект, о котором особо не могу рассказывать, но там ничего страшного нет. Начались взломы, два дня подряд взламывали чат. Стало немного страшно, я подумал, что под это будет что-то готовиться, и быстренько собрал вещи и уехал. Я до конца не хотел уезжать, до конца верил, что война вот-вот закончится и мы снова будем бороться только с Путиным, а не против войны. Не фартануло, пришлось уехать.

Как формировались ваши политические убеждения?

— Я всегда понимал, что все воруют, есть же фраза: «Все все знают». В какой-то момент мне просто попались ролики Навального. Когда случился Крым, я даже не знал, что это такое. Я тогда был спортсменом, и если я где-то выступал и видел большие баннеры «Крым наш», то думал, что это россияне вспомнили, что у них есть Крым, что Крым реально их и они этим гордятся. Я тогда не знал ни где находится Крым, ни что он украинский — ничего не знал. В 17-18 лет я уже начал смотреть ролики Навального и стал понимать, что все это ненормально, что надо выступать. Я начал ходить на митинги, но меня посадили на мой второй выход. Первый митинг был больше для себя, а дальше я уже хотел бороться. Это был долг нормального гражданина: выйти и показать, что я вместе со всеми не согласен. Потом они меня посадили и разозлили, это уже перешло на личное, у меня появилась злость на государство, плюс в тюрьме я узнал о стране немного больше, чем когда выходил на митинги. Оказывается, в стране все намного хуже, чем я представлял, а я уже представлял то, что вызывало у меня шок.

Какие у вас ощущения от СИЗО? Сколько вы провели там времени, и что больше всего угнетало?

— Я провел там пять месяцев. Первое, что расстраивало — то, что молодых ребят, которым не на**ать на свою страну, которые пытаются что-то изменить, государство берет и бросает к преступникам. В тюрьме ты сидишь с преступниками, а все, что они обсуждают, это всякие делюги и преступные вещи. Ты как будто проходишь там школу преступности. Ты вроде обычный мальчик за добро, за мир, хочешь что-то улучшить, а тебя бросают к типам, которые будут обучать тебя воровать и мошенничать. Меня это сильно расстраивало, плюс в тюрьме я видел, что если не брать политически дела, то дела по наркоте ломают жизни молодым ребятам, что меня тоже очень сильно задевало. Я по ночам не спал, потому что держал дорогу. Дорога — это местная почта, веревка, перекинутая из окна в окно, работающая по ночам. Так передаются письма, вещи, телефоны, всякая запрещенка, так тюрьма ночью общается между собой. Я этим занимался всю ночь, а днем тебя будят в 10, ты уходишь на проверку, снимаешь футболку — побоев нет, зашел обратно. А дальше телек, покушать и почитать книжки. В целом, ты сам себе предоставлен, ничего не делаешь, и это прекрасно. Я, честно скажу, кайфанул, пять месяцев я просто ничего не делал, лежал, спал, ел, смотрел телек, читал книжки. Моя первая камера была на 20 человек, и там все люди были отбитые — это воры, наркобарыги и прочие. Они, конечно же, были за Путина. Кто-то мог считать меня тупым бараном, вышедшем из стада. А дальше меня перевели в другой корпус, и там люди уже намного интеллигентнее были. Если в первой камере я был единственный, кто читал книжки, то тут у нас была договоренность о тихом часе, чтобы мы читали книги и никто никому не мешал. Мы что-то обсуждали, они тоже были против власти и понимали, что происходит.

А что почувствовали, когда оказались на свободе буквально в зале суда?

— В тот момент я был счастлив. Еще за месяц до этого я давал себе два года тюрьмы. Я был уверен, что резонанс есть, уже семь месяцев я отсидел, будет день за полтора, пока я поеду по этапу, будет год, потом я буду подаваться на УДО, никаких проблем у меня до этого не было, поэтому я выйду. Я с закрытыми глазами ждал. Когда судья сказала: «Признать его виновным…», я думал: «Ну, все, давай пару лет, братанчик» — «…100 тысяч штрафа». Да, я тогда порадовался, типа: «What’s up! Мы сделали это». Хоть меня и признали виновным, но я посчитал, что это победа. Если ты вышел из клетки — это победа, а судимый ты или не судимый — в активизме на это вообще на**ать.

Как вам в тюрьме удалось записать совместный рэп с Оксимироном?

— Изначально Оксимирон ходил на суды Жукова, но в какой-то момент судья решила сэкономить время и загнала меня и Жукова в один зал, хотя у нас были разные дела и разные статьи. На один из таких судов пришел Оксимирон. Он спросил: «С кем ты хочешь записать совместный трек?», я сказал, что с ним. «Ты уверен?» — «Да». Через 3-4 дня мне пришло письмо, в котором он раскидал план. Я начал писать текст, а потом мы записали его в кабинете следователя. У них же есть огромное элитное стеклянное здание, вот там я записывал трек. Я был в наручниках и прикован к мусору, еще один мусор был у окна, у двери и за дверью. Зашел адвокат, положил микрофон где-то в углу и я начал читать рэп. Вставать было нельзя, поэтому я читал сидя. Если встанешь — это попытка побега и тебя могут просто завалить. Я сидел, читал рэп, и что выжило попало в трек. Читать рэп сидя это… Даже ленивые так не делают. Когда я вышел, я больше был занят активизмом, судами, пикетами, митингами и арестами, творчество ушло на второй план. Мне больше хотелось быть полезным на улице, чем просто пердеть в микрофон. В целом, мне хватило звездности после трека с Оксимироном. На самом деле, это сложно. Ты где-то кушаешь, а люди на тебя постоянно смотрят. И если люди тебя увидели и хотят сфоткаться — это окей, я не против, но есть те, которые узнали тебя, но боятся подойти, и просто раздевают тебя глазами. А ты ешь и тебе неудобно, некомфортно. Да и когда с девчонками встречаешься и у вас секс, ты думаешь: «У тебя был секс, потому что ты классный, или потому что у тебя трек с Оксимироном?» Ну, ты когда знакомишься с кем-то, говоришь: «Знаешь Оксимирона? У меня с ним есть фидка», потому что дорожка уже проложена, так вроде удобнее и быстрее, а с другой стороны, будто это не ты, а трек спит с этой женщиной.

Как человек, столкнувшийся с российской уголовно-исполнительной системой, расскажите, как вы отнеслись к прошедшему обмену политзаключенных?

— Я порадовался, это очень крутое событие. Когда я был только в спецприемнике и мне сказали: «Раджабов, с вещами на выход», я подумал: «Вдруг они уже сменили власть и сейчас у нас амнистия?» Я выхожу, на меня надевают наручники и везут в следственный комитет. А тут ребят реально освободили. Это круто. Я за них порадовался и еще подумал, что это, возможно, первый шаг к мирному договору с Украиной. Так что с освобождением ребят, это очень крутое событие.

Яшин считает, что он якобы полезнее в тюрьме, чем на свободе.

— Не слушайте Яшина.

Существует мнение, что многие полицейские, судьи, сотрудники ФСИН и многие другие на самом деле против Путина и войны, просто они заложники ситуации. Вы согласны с этим?

— Когда я, Меняйло, Жуков и остальные только ехали в СИЗО, у нас было два конвоира — один был за Путина, другой против, и он об этом говорил, давал нам советы, как вести себя в СИЗО, потому что был за нас. Я не раз встречал таких людей. Даже больше скажу — я встречал адекватных полицейских в местах лишения свободы или в отделах. Они общались со мной не как с мусором, хотя к оппозиционерам обычно отношение как к собакам, как к чему-то плохому. Были люди, с которыми можно было просто адекватно побеседовать, они ничего против тебя не имели, наоборот, даже могли дать какие-то советы, как нормально двигаться. Это страх, что они окажутся по другую сторону. Они не хотят, чтобы сегодня политзеков провожали они, а завтра провожали уже их. Мне кажется, все в России живут в страхе. В политике достаточно людей, которым все это не нравится, но они понимают, что из лодки уже не выскочить. Я думаю, смерть Путина это покажет. Хотя если Набиуллина сразу прибежит и скажет: «Я всегда была против», то я не поверил бы. Плюс они же в правоохранительных органах работают, а там смену взглядов не уважают и могут не просто посадить, а убить, ведь для них это предательство. И все это случилось не сразу, а потихонечку. Когда они поняли, что они в жопе, они уже были там, и уйти было нельзя.

Почему война стала возможной?

— Война стала возможной из-за долгого захвата власти, растянувшегося на 20 лет. Люди наверху верны Путину и напрямую ему подчиняются. Там все его друзья и коллеги, поэтому это и стало возможным. Людей 20 лет учили подчиняться и ничего не говорить, а тех, кто говорил, в течение 20 лет пытались устранить. В итоге остались только люди, которые могут поддакивать, чтобы воровать и жить дальше.

Вы верите в демократические перемены в России?

— Я верю, что рано или поздно это все кончится. Есть и другие теории, что, возможно, сейчас все куда хуже, но я, в целом, верю, что рано или поздно мы достигнем «Прекрасной России будущего» и обязательно будем там жить. Мне эмигрантство вообще не нравится, это трэш. Вроде как у меня все хорошо, есть деньги, есть где жить, я себе все позволяю, но я не чувствую себя дома. Я чувствую себя дома в Москве, на Арбате. Я люблю Арбат и хочу обратно.

Что может остановить войну?

— Убийство Путина, я думаю, могло бы ее притормозить. Я думаю, что никто возле него особо и не хочет войны, потому что она мешает им воровать денег. Они воровали деньги, чтобы тратить их в нормальных, красивых, разваливающихся государствах, а сейчас им негде их тратить. Плюс у многих есть виллы и яхты, и им хочется нормально жить за рубежом. Это реально война Путина, потому что он держится за эту войну. Если его убить, то быстро начнутся переговоры. Я думаю, что в данный момент вообще не прикольно воевать. Путин просто решил поиграть последнюю каточку в доту, но все это сильно затянулось.

Чего вы боитесь?

— Я боюсь быть бесполезным. Таджикистан — это один большой бойцовский клуб. Ты выходишь из дома и тебя могут спросить: «Ты вот того боишься?» Если ты говоришь «да», то ты лох, чмо, и идешь обратно домой, а если «нет», то должен идти драться. Мы дрались каждый день, даже в школе. У меня атрофировано чувство страха, я никогда ничего не боялся. Я постоянно ходил на митинги и акции понимая, что это может закончиться для меня уголовкой и тюрьмой, но я шел и ничего не боялся. У меня есть проблемы с паническими атаками, но они все из головы. Так что я только боюсь быть ненужным, хотя иногда мне хочется все бросить и поехать пожить куда-нибудь на берег для себя. Но я кайфую, когда кому-то помогаю.

Что дает надежду?

— То, что люди не вечны, и Путин рано или поздно сдохнет.