«Ты чё, он же обезьяна» | О расизме в России
Артур – комик, работал корреспондентом и продюсером на федеральных каналах. За год до войны решил уйти с телевидения, потому что не понимал, как можно рассказывать о каких-то событиях в Индонезии и молчать об отравлении Навального. Он ушел, чтобы «сохранить частичку себя». Почему люди продолжают работать на пропаганду, о тоске по берёзкам и ксенофобии в России Артур рассказал «Очевидцам».
Расскажите о себе.
— Меня зовут Артур Афонсу Душ Рамуш, мне ровно 30 лет. Сейчас мы с вами находимся в городе Астана, это Казахстан. На данный момент я нахожусь здесь 9 месяцев, а в Казахстане всего около года с небольшим. До этого я был в Алма-Ате. Я комик, еще работал продюсером-корреспондентом на федеральных каналах, снимал всякую рекламу. Здесь являюсь арт-директором первой рюмочной города Астана, которую открыли релоканты.
Почему вы уехали из России?
— Потому что началась война. Я не видел ничего хорошего, хоть какого-то просвета, понимал, что это не закончится чем-то хорошим. Я, наверное, даже боялся. Мой опыт работы на телевидении заставлял меня бояться того, что я привыкну и буду считать это нормой, того, что я изменюсь, что, когда я уже оклемаюсь, будет поздно, и я не смогу ничего сделать. Мы делимся на две категории: прятаться или бежать. Я выбрал бежать.
Верят ли люди, которые делают пропаганду на телевидении, в неё сами?
— Люди в основном делятся на три категории. Первые, на мой взгляд, не верят. Это просто работа, они понимают, что зажаты рамками. Я работал на разных федеральных каналах около пяти лет. Несмотря на мой характер, на то, что я в другой стране, на то, что я не поддерживаю войну в Украине, когда меня приглашали на работу, кажется, в Латвию, как только они узнали, что я работал на федеральном канале, они сказали: «Мы не можем вас взять. Ты классный, без сомнения, есть опыт, все дела, но мы не можем тебя взять». Я все понимаю, и, на мой взгляд, первая категория думает: «А куда мы пойдем? У нас есть семьи, нам нужно их кормить». Они не могут рыпаться, и как человек я могу их понять. Вторая категория говорит, что все не так очевидно. В целом, любой человек, учившийся на журналиста, на пиарщика знает про информационную войну, он понимает, что в её условиях много вбросов. И их тоже в какой-то степени можно понять. Они придерживаются того, что чего-то не понимают. И третья категория — люди, которые выбрали позицию: «А что мы будем на двух стульях сидеть? Будем надеяться, что все проканает». Или они действительно верят, не знаю. В моем случае, в случае моих коллег началась авторедактура в голове: «Ну, это ты все равно никуда не возьмешь, а это не дадут. Зачем тратить тогда время?» И это удивляет, даже, наверное, немного пугает, когда твои коллеги, знающие все, что происходит в мире, не видят часть информации.
Почему вы ушли с телевидения?
— Мои коллеги очень эрудированные люди, они видели все, что происходит. Где-нибудь в Индонезии змея укусила кого-нибудь в палец — все, мы об этом знаем. А тут у нас в стране происходит событие — гражданина травят, он возвращается в страну, его сажают, а мы: «Так, что там в Индонезии?» Естественно, ты задаешься вопросом: «А почему так? А в какой момент я стану таким? Что заставляет тебя быть таким?» Ты как будто бы страшишься узнать это на своем опыте. Поэтому, и ещё потому, что я выгорел. Это важно уточнить, потому что работа на телеке — не сахар, это я сходу скажу. Ты выгораешь ради чего? Ради того, чтобы в какой-то момент очнуться, а никаких вариантов больше нет. Теперь делать все по кальке, потому что по-другому никак? Я попытался сохранить частичку себя, наверное.
Скучаете ли вы по России?
— Я на Новый год почувствовал очень сильную тоску. Знаете, вот когда ты за границей, бывают такие мысли: «Эх, березки». Я всегда смеялся, да любой человек из России смеялся и думал, что это прикол. А потом ты уезжаешь за границу и думаешь: «Эх, березки». Березки — это некий собирательный образ чего-то такого, что ты не отслеживал, но с чем ты рос. И тебе этого чуть-чуть не хватает, несмотря на то, в какой чудесной стране ты находишься. Буквально чуть-чуть. И под Новый год я резко ощутил это одиночество, потому что я вдалеке от родственников. Я подумал: «А вдруг я такой не один? Вдруг нас много?» И пустил клич, по чатам релокантов: «Возможно, в этот день вы одиноки, возможно, рядом с вами нет близких, но мы можем встретиться все вместе и провести вечер не одиноко. Да, вдалеке от родственников, но не одиноко. Единственное условие — притащите какую-нибудь общую еду для шведского стола и все». В итоге нас собралось 80 человек. Сбылась мечта многих релокантов — встретить Новый год с новым президентом, такая вот была штука. У нас тогда было два президента — мы голосованием выбирали, кого мы хотим послушать. Вторым президентом был Зеленский. Ради прикола мы хотели посмотреть еще двух, но общим голосованием выбрали Зеленского. Я помню, что очень многие плакали на этой речи. Девочка рядом со мной прямо рыдала.
Приходилось ли вам сталкиваться с ксенофобией в России?
Да, конечно, сталкивался. Было тяжело, потому что я рос в 90-х. Было не так, как американские темнокожие говорят: «Нас на работу не пускают». Тогда были скинхеды, и за нами велась охота. Понятно, что с годами становилось легче, общество росло, но сложности не уходили. Меня очень забавляет эта концепция: «Ну вот этот — нерусский». А что значит «нерусский»? Сколько народностей в России? У нас огромная межнациональная страна. Но веселая часть этой истории в том, что до приезда в Казахстан я ни разу не был ни в одной другой стране. Я никогда не выезжал, всю свою жизнь прожил в России, и так и планировал. В моей концепции мира патриотизм — это сделать что-то, не ожидая чего-то от государства. Своими руками сделать что-то хорошо и говорить: «А я родился и вырос в России. Мне хватило моих навыков для того, чтобы сделать что-то для страны, чтобы она мной гордилась, чтобы другие сказали: „О, он прикольный пацан“». Я поэтому никогда ничего ни у кого не просил. На тему ксенофобии: с годами я понял, что есть просто люди. Я хочу это отметить: есть деление — «русский — нерусский». Я встречался с таким, что в центре города сижу с белой девушкой — это не понты — к нам подходит женщина в шляпе в виде совы, что очень модно в Москве, берет мою девушку за руку, говорит: «Ты что? Он же обезьяна», и начинает её уводить. А это центр города! Это было не в 90-х — 15-16-й год. Но, опять же, люди — просто люди. Я встречал очень много достойных людей в России. Чем выше я поднимался по работе как комик, как актер, как продюсер-корреспондент, тем меньше я этого встречал. Потому что образованные, эрудированные люди, у которых есть время просто посмотреть фильмы, которые не в перманентном рабстве у работы, у которых график не «поспать, бежать на работу», успевают изучать мир, у них исчезают стереотипы.
Что должно произойти, чтобы вы вернулись в Россию?
— Это очень сложный вопрос, наверное, самый сложный, потому что, когда ты релоцируешся, первые два месяца самые сложные. Ты сидишь и думаешь: «Эх, березки». Потом ты, конечно, начинаешь осваиваться. Я многого не знаю о том, что происходит в России или даже в родном городе. Боюсь, что чем дальше ты отходишь от места, где жил, тем больше шанс того, что ты не сможешь вернуться. То, к чему ты хочешь вернуться, просто уйдёт. Вы посмотрите интервью ребят, уехавших на Брайтон-Бич. Это же как раз об этом: они уехали из России, но ты слушаешь их диалоги и понимаешь, что той России уже давно нет. Им некуда возвращаться, и они скучают по тому, чего нет. Отвечая на твой вопрос — точно должна закончиться война, должны выпустить людей, которые называли войну войной, ученики должны перестать сдавать учителей, должны перестать приходить штрафы, чтобы появилась хоть какая-то свобода СМИ. Ладно, я не прошу всего. Я понимаю, что мы не такие открытые, но как можно сделать все СМИ настолько подконтрольным, даже игровые? Хочу, чтобы мы начали открываться миру, чтобы мы учились коммуницировать как общество, уважая друг друга, чтобы мы перестали нападать на Украину. Мира я хочу, если кратко.
